Татка

Деревенька, маленькая, чистенькая как с картинки, расположилась в пологой низинке вокруг пруда, на перегороженной, небольшой речушке, почти ручье. Огромные ивы склонялись над прудом, в котором плескались гуси и утки. По утрам женщины полоскали в нем белье, уже скоро он зарастет тиной и ряской. Заканчивался первый месяц лета – Красник. После полудня жара еще не спала. Деревенские сидели по домам, отдыхали после обеда, проделав многие важные дела с утра. Только беспечные ребятишки возились в дорожной пыли. Впрочем, была среди них и рослая девица, с заметным интересом пересыпающая измельченный телегами песок из ладошки в ладошку. По ее увлеченному чумазому личику и отсутствии рядом совсем уж малышей, за которыми она могла присматривать, было понятно, что девушка умом сильно отстает от тела в развитии. Проще говоря – деревенская дурочка. Она поднялась на ноги и закружилась, посыпая себя струями песка. Кружилась она неуклюже, сильно припадая на правую ногу. Не удержалась, упала в песок и рассмеялась. Дети присоединились к веселью, закидывая ее песком. Мальчишка лет двенадцати бежал сломя голову по спуску с холма – единственной дороге, ведущей к деревеньке. Босые пятки сверкали в дорожной пыли, короткие, до колен, протертые шатнишки, рубашонка неопределенного цвета развевается на ветру. - Купец, там купец беременный. Дети расхохотались. - Авдик, ты чего, с дерева свалился? – смеялись над ним мальчишки. - Купец. Мужик. Беременный. – пролепетала Татка, вытаскивая грязный палец изо рта. - Мужик – беременный – заржали пацаны. - Не верите, сами посмотрите. – насупился Авдик. – Тут недалече, на самой развилке. Наши там с ним. Ну чего? По коням? - По коням, по коням – загоготала ребятня, взбираясь на воображаемых коней. - Пошли-ка, милая – сказала кому то невидимому Татка, мальчишки уже давно не обращали внимания на закидоны этой взрослой женщины, рассуждающей как ребенок. Татка думала, довезет ли лошадь их двоих, неуклюже поскакала по дороге вслед ребятам. На вершине холма им встретились мужики, возвращавшиеся из города. Трое молодых парней, среди них Житня, светловолосый богатырь, что то кричали ребятам, махали рукой, назад мол. - Кончился он, зарыли мы его. – Повторил Житня с жалостью глядя на растрепанную девку. Но ее, как и ватагу, было не остановить. Конница проскакала дальше. Усталые мужики начали спускаться с холма. Татка не чувствовала усталости, хотя больная нога подгибалась все больше и больше, и все равно было, что закопали мужика, как и вообще зачем они поскакали именно сюда, скакать было весело. Девочка, сидевшая рядом с ней, была с этим согласна. Какая то часть ее разума понимала, что нет никаких коней, не развивается грива, а бегут они вприпрыжку, утопая в невесомой, разбитой за века колесами телег, дорожной пыли. И та часть Татки, она тоже была согласна с тем, что было это невозможно здорово. - Солнышко, солнышко, светлое оконышко. – пропела Татка, сворачивая в поле, где уже начали колоситься хлеба. - Татка, куда, купец же. Она побежала к ребятам, последней прибежав к перекрестку. Они спорили, откапывать ли покойника. Холмик, наспех прикрытый дерном и еще свежей землей, так сверху, чтобы небо не оскорбилось и не отказало в дожде. Ведь если оставить мертвяка сверху, непременно так и случится. А потом, к ночи или завтра, мужики соберутся и отволокут покойного на деревенский погост, закопать у края, как никчемного бродильника. Часть земли с ног все же отшвыряли. Сине-желтые босые пятки показались на свет. Татку замутило. За два года тут она видела двух таких же желтых покойников – мужика, свалившегося пьяным в овраг прямо на кусты железника и помершую от старости бабку Трину. Татка попятилась, и словно оплеуху кто дал, дернуло ее вперед. - Откапывайте! Откапывайте быстро! – заорала она не своим голосом. Искусственное дыхание... она не сможет заставить себя коснуться этих синюшных перекошенных губ. - В рот ему дуйте, сильно, очень! – мальчишки уставились на нее, не узнавая. - Скорее, так надо... дух выдуть... кто сильно дуть умеет. Кто-то кинулся ко рту, просто покорный ее слову, не задумываясь, что дует в рот покойника. - Нос, нос ему зажми! Воздух выходить не должен. Сама бросилась на грудь, сердце нужно заставить биться. Толкнула, едва, руки дрожат от страха, под пальцами выступила темная, липкая кровь. Толкнула еще, понимая, что делает все не так. Он захрипел, ребята с визгом отскочили. Татка приготовилась крикнуть на них и поняла, что не надо. Черные, совершенно безумные от боли глаза смотрели на нее, зубы сжаты от боли. Красивое лицо, длинные до плеч волосы, вьющиеся волнами, перемешанные с пылью, цвета не разобрать. «Я знаю, знаю, знаю, что делать.» - твердила она себе, глазами отмечая рану на груди, где сходились ребра. Он вцепился в нее черными от спекшейся крови руками, словно желая разорвать. Она осторожно отвела руки. - Отпусти, не надо. – он кажется услышал, застонал. - Все будет хорошо, слышишь. Я вытащу тебя, вытащу. – ее колотило, словно в ознобе, она видела и месиво, оставшееся от его живота – зияющая, словно обожженая дыра, среди множества порезов, тусклый блеск внутренностей, толчками льющаяся кровь. - Татка, ты чего? У нас даже лекаря своего нет. – робко дотронулся до плеча один из мальчишек. - Бегите, надо нитки... нитки и иглу. И воду. Нет, самогонки. – Она едва понимала, что говорит. Какая вода? Какая самогонка? У него в крови сейчас просто куча дорожной грязи, с тонной инфекции, столбняк, бешенство, тиф? А у нее пол дюжины застывших от страха ребятишек, готовых убежать. - Телегу. Скажите что очень быстро! Скажите беда будет. Мор будет. Никто не спасется, если оставить его без помощи. Пацанов как ветром сдуло. «Купец» пытался снова засунуть руки себе в живот. - Не надо, не шевелись. – попросила она, сквозь слезы. Он умирает, она только продлевает его агонию. - Кто ты? - Татка я, деревенская дурочка. Но я вытащу тебя. Я заставлю тебя жить. Просто поверь. Он прикрыл глаза. Она видела сейчас совсем другое место. Там ветер не шевелил волосы, там дети не бегали босиком. Там была тьма. И ужас, когда один из мальчишек упал вот так, с распоротым животом. Он валялся на полу корчась от боли, а Татка умирала сама, вдруг забыв, как это – дышать, оцепенев от страха. Им нужно было собрать то, что вывалилось из него в правильном порядке. Это был урок. Просто урок. Она задыхалась сейчас как та девочка, сидя тут, перемазанная кровью и землей. Он нашупал ее руку и зацепился за нее. - Не думай... я все равно умру. Надо мне было раньше... Может быть ты и правда могла бы. Она снова уцепилась за этот пронизанный солнцем мир, искаженные зрачки в медовых лужицах, темный разлет широких бровей, искусанные губы. - Молчи. Ты будешь жить. Ангел. Он присел рядом, взял детскую головку в свои руки – страшные, искалеченные руки без единого пальца. Черные как смоль волосы, смуглая кожа. Мальчик стих, отключившись. Ангел поднял на Татку глаза, темные, полные теперь чужой боли. Его прекрасное лицо шевельнулось, что то говоря. Без слов. Ей, Татке. Солнце! Солнце опускалось, приближаясь к кромке земли. Но она сможет, нужно только заставить Солнце увидеть Татку. Она встала на колени, с трудом подогнув обожженую ногу. Протянула ладони к Солнцу. Оно было совсем таким же – промелькнуло в голове, эту мысль она не могла обьяснить. Потянула в себя ниточки. «Я люблю, нет я люблю его, принимаю его боль на себя, забираю его боль, отдаю себя за него» Тихо, не слышно, он принял за молитву. - Я...думал...здесь молятся Матери... не Солнцу – сквозь зубы, срывающимся дыханием. Она не отвечала, чувствуя, как ее тело пронизывает свет, теплый, словно растапливающий ее. Чуть не забыла о парне. «Солдат... не купец.» Она повернулась к нему. Тело не исцелить, нет, как и Ангел, влить немного сил, остановить боль, боль в голове, не в теле. Она обняла ладонями голову, утопив пальцы в седых от пыли кудрях. Замерла, вбирая черноту, та вспыхивала от солнечного света, плескавшегося в Татке, и оседала серым, безобидным пеплом. А у Ангела не было Солнца, которое могло бы превратить тьму в пепел. Он так и ходил с чужой болью, полный ею и своей собственной. Улыбался, помогал, всеми презираемый, подвергаемый насмешкам и тычкам. Встречал их доброй улыбкой в своих карих, шоколадных глазах, словно подведенных темной окантовкой густых ресниц. Немногим старше их, тогдашних, испуганных детей. Вряд ли старше ее теперешней. Парень забылся сном, судорога отпустила лицо, он расслабился. Только грязь делает свое дело, в маленькой ране кровь запеклась, почти остановилась и на животе. Нужна вода. Татка задумчиво посмотрела на Солнце. Как она сделала это? Кто такой ангел? И почему Татка была так странно одета в том странном месте. Кто она? Что она знает еще? Она появилась в деревне два года назад, найденная на опушке леса, с полностью обожженой правой половиной тела и без памяти. Кузнец Римм приютил ее, но разум к ней так и не вернулся до этого дня. И сейчас она не помнила. Знала только, ей нужна вода. Вода, что в озере, до которого мили три-четыре. Пока она дохромает и вернется, все будет кончено. А деревенские, с чего им помогать ей, с чего верить глупым мальчишкам. Но она обещала. Та, другая Татка, она точно должна кому-то, обязана жизнью, которую ей не должны были сохранить. Оттуда не сбежать, она это знала наверняка. И сбежала. Кто-то вмешался, может быть Ангел. Но и она теперь не может поступить иначе. Вода, вода, она купалась в ней, прямо в озере. Так не делал никто, а ей было можно, она же дурочка, теплая, ласковая, она обнимала ее, трогала холодными потоками бьющимися ниже на глубине, она в ней, вода и Татка в воде. Неосознанно Татка сложила пригоршню, в которой вдруг плескалось немного воды, не больше пары глотков в чумазых ладошках. Парень судорожно сглотнул и она поднесла воду к потрескавшимся губам. Он проглотил, продолжая спать. Татка вновь было потянулась к озеру, призывая воду, но услышала, как по земле отдался звук копыт. Телега. Они все таки приехали. Она махала им, подгоняя. Конечно, дядя Римм тоже приехал и староста и бабка Владина. - Ты чего девка? Чего задумала? Накинулась та на нее. - Если не помочь, мор будет. Я видение видела, Матушку, она и сказала. Взрослые уставились. До сего дня Татка говорила как пятилетнее дите. И это в хорошие дни. В плохие просто мычала себе под нос. Бабка Владина приложила пальцы ко лбу – знак почтения Матушке. - Чего делать то? – спросил староста - Осторожненько поднимите его и уложите. Дядя Римм, баня топленая? - Да ыть как с тобой не топить? – озадаченно почесал бороду кузнец. Грязнуля Татка, однако, спать без мытья не ложилась, либо в озеро лезла в любую погоду. - Едем, пожалуйста, быстрее, только быстрее. Парня подняли, стараясь не поворачивать. Кровь черным потоком выплеснулась из живота. - Тут и с лекарем не выходить, Татка, ты правда-ль Матушку видела. - С ее помощью и выходим, баба Влада. – Татка совсем не выглядела уверенной, руки трясутся, глаза влажные. Довезли, Татку в бане с найденом оставили. Принесли, что просила, спросили, все же не сходить ли за лекарем. Мора не хотелось, хотя и денег на лекаря тратить тоже. Татка сказала, нет нужды. С облегчением разошлись, мрачно обсуждая все, что стряслось. Версии строили разные, что из одного места они, знакомые. Татка вымывала грязь и кровь, тщательно очищая раны. Заваривала травы, что собирала, в поле. Сушеные ею букетики Римм не выбрасывал, пришлась ему девочка по сердцу. Не было у него никогда ни жены, ни детей, а эта найденка, пусть не отвечала ни на заботу, ни на ласку, вдруг сделала его бессмысленную жизнь понятной и осмысленной. И он заботился о ней как только мог, видя только несчастного, искалеченного ребенка. И за лекаря он тогда сам заплатил, все до частинки, когда принес ее в дом, обожженую, кричащую. Теперь она была другая, внезапно повзрослевшая, словно кто-то сорвал малеванную детскую картинку, с окна, за которым простирался мир. Он очнулся, когда она уже зашила раны, оставив в самых обширных и устрашающих небольшие отверстия, в которые вставила полые стебли камыша. Температура уже начала подниматься, она чувствовала, как жар набирает силу, пока в глубине тела. В деревне давно наступила ночь и дядька Римм дважды пытался накормить воспитанницу. Она вытирала пот с бледного лба, пытаясь понять, что она может сделать, чтобы получить время. Но для чего? Татка пыталась собрать осколки воспоминаний, моля Матушку, Всевышнего, кого угодно, навсегда забрать любые ее воспоминания, только дать те, что помогут вылечить найденного. Отчего то она уже точно знала, что они у нее были, она могла лечить людей, тогда, в той жизни. Он смотрел на нее, так и не успевшую отмыть грязь со своего лица. - Ты ведь не фейрия? – спросил он тихо - Кто это? – она улыбнулась сквозь слезы. - Та, что провожает в Закатную долину. Она пожала плечами. - Ты еще жив, если ты об этом. Тебе не трудно говорить? Можешь рассказать, что случилось? Он вздохнул. - Дашь мне воды. - Больше нельзя, я смочу тебе губы. Она намочила губы и затем все лицо, поправив зачем-то волосы. - Я нес службу на городской площади в Идене. Заметил двух парней, они просто брали у купца товар, засовывали в мешок и не платили. Купец словно не видел их. Я стал наблюдать за ними. Они были чужаками, говорили меж собой не на нашем языке. И делали все, что хотели. Когда они хотели – их видели, иной раз – нет. Я отчего-то видел их даже когда они хотели скрыться. А потом они собрались украсть дитя у сапожника. Он говорил полную чушь, такого просто не могло быть, что он знал прекрасно. В тревоге он поднял свои золотисто карие глаза на девушку, та слушала внимательно. - Говори, я хочу слышать как они тебя прокляли. - Ты веришь? Что такое прокляли? Она улыбнулась. Ласково провела рукой по его щеке. - Ничего, просто рассказывай. Тебе больно? - Почти не болит – впервые соврал он. – Я подошел, и сказал, что все знаю, и они должны убраться из города. Я был сильнее их, но они расхохотались мне в лицо. У них не было оружия, в Идене нельзя носить его на себе в городе, но вдруг у обоих в руках появились клинки. Я вытащил меч, и... я не справился с ними, не знаю, почему. – он словно переживал все заново, растерянно взглянул на нее. - Ты наверное хорошо сражаешься? - Едва ли не с рождения. Других в... стражники... не берут. Бледные щеки пересекли розовые всполохи, почти незаметные в тусклом свете, и быстро пропали. - Отдохни – заметила она его волнение. - Нет, нужно рассказать. Тебе. Я думал, дойду до края света. Но словно сама Матушка вела меня к тебе. Она вздохнула, возможно и так. Не спасти, но поведать. Единственной в этом мире, кто может понять. Или не единственной. Она дала ему глоток отвара. Он поморщился, но проглотил. - Они стояли надо мной и смеялись. Говорили разное. А потом сказали, если завидую дитю, мне подарят свое. – Опять нездоровый румянец окрасил его щеки и он замолчал, отводя глаза в сторону. Татка вздрогнула, вспышки видений девочки из подземелья продолжались еще более худшими картинами. Бывшими там в порядке вещей. Она поняла, что он не скажет. - Они изнасиловали тебя? Он уставился на нее. - Я... я расскажу то, что может быть важно. – ему было больно, сейчас или тогда, Татка не знала, но она не хотела, чтобы он снова спал, может быть ему остались минуты. - Прости меня. Конечно, говори о том, о чем можешь. Мне скоро нужно будет уйти. Как только ты сможешь пообещать, что дождешься. - Расскажу, потом.... потом уйдешь. Они положили руки мне на живот и что-то бормотали. Там словно черви копошились. Потом они ушли, посмеиваясь. Я вернулся на службу. И заболел. Мне было очень плохо. Пришлось уйти со службы. Зиму я провалялся, помогал мыть посуду, убирать в трактире. А потом, живот начал расти, там словно кошка скреблась бешенная. Я хотел снова пойти к лекарю, денег даже наскреб, понимал, что иначе не выживу. И их слова вспомнил, понял, что они что-то сделали. И я вроде как на сносях. Тогда я ушел из города, пошел на край света. Его плечи дрожжали, Татка отошла, заварив другую траву, сделала ароматный, успокаивающий чай, кинула горсть ягод, что Римм принес, для вкуса. - Ничего, ты только не волнуйся. Все уже прошло. Внутри тебя ничего нет. Никого лишнего. – Она улыбнулась, погладив парня по плечу. - Я не дошел, до края, не смог. Оно стало грызть меня, и раньше, но не так, тянуло внутренности, скручивало их. Просто я не мог уже подняться. Я пытался достать его, ножом. И больше, я ничего не помню. - Все хорошо, все хорошо, ты жив и это главное. Что было у него внутри? Темное отверстие, большое, но она стянула его, почистив стенки полости от черноты и слизи. Полость действительно могла бы вместить кошку, или даже небольшую собаку, если добавить растянутый живот. Ох, если бы вернуть память... Что-то подсказывало, что Татка решила бы загадку с колдунами, если бы помнила себя. Парень словно выпустил весь воздух, став серым. Рука, сухая и горячая, пальцы ослабли и отпустили ее запястье. - Держись, я вытяну, я же обещала. – снова вспышка – Имя! Мне нужно знать имя! То, что дали при рождении. - Важемил – прошептал он – мое имя перед Матушкой. - Важемил – провторила она – Важек? Он улыбнулся чему-то далекому. - Да. - Выпей вот это еще и поспи, только пожалуйста сам. Я позову дядку Римма посмотреть за тобой, чтобы ты себе не повредил. Лежи, двигаться нельзя, вставать вообще никак нельзя. Умирать даже не смей. Мы еще должны... должны понять все, чем нам грозит все это. Понимаешь? Он устало кивнул. Потерпеть можно, даже такую боль. Только чтобы ничего непонятного, чужого, иного, враждебного, не росло внутри. Вот только жар, словно на костре... Он заснул, Татка прислушалась к тихому и неровному дыханию. Понюхала воздух. Пара часов у нее есть. Она уговорила Римма посидеть в бане. Сонный и ворчащий он пошел, надеясь, что девушка поспит сама. Но она уже понеслась, через пробуждающуюся деревню к городскому кладбищу. - Самый-самый простой рецепт. Вспоминай, вспоминай, надо было учить так, чтобы ночью разбудить и не забыть. Мертвое, мертвое. Мертвое дерево прямо на кладбище, надо бы на закате, хотя бы после полудня, но он не дождется. В подол юбки летит и сухая ветка и снежок, только что бывший родниковой водой. Через некоторое время туда же из болотной, стоячей, ветка вербы, куриный божок, сосновая смолка, не все, то, что нужно, но времени нет. Попутно рвутся травы, совсем для другого зелья. С полным подолом мусора и курицей со скрученной головой в руке, она влетела в баню, растрепанная уже совсем, раскрасневшаяся. Римм глаза вытаращил. - Не смотри так, неси кастрюли, буду суп варить – заявила Татка. – лучше новые, дядя Римм, тебе же лучше. Он принес наверное всю посуду, а девушка снова выглядела нормальной, суетилась вокруг больного, поила его еще ночным отваром, проверяла повязки и не перевязанные раны, начинавшие гноиться и источать неприятный запах. - Уйди, дядюшка. Ты тут не нужен. – ее глаза, раньше словно подернутые туманом, смотрели ясно, словно прожигая насквозь. Ну точно, Матушка взяла в помощницы. Если бы не мусор, что принесла в подоле. А мусором она занялась основательно, разложила на две кучки, отодвинув подальше. Один черную тряпицу, другой в белую. Разные кастрюльки, эх неверно, неверно, словно слышит чей-то голос, ласковый, но от него холодеет в сердце. Знает, что неверно, уж пользуюсь тем, что есть, надо будет обзавестись и медной и серебряной посудой. На какие только деньги? Надо будет развести садик, где посадить редкие травы. Надо будет сходить в город, поискать на ярмарке вещи, который умный человек не купит – крылья и клыки и еще много чего. Только бы успеть сейчас, здесь, для него. Иначе, возможно все будет бессмысленно. - Татка Оборачивается в страхе. Нет, вроде живой еще. - У тебя странное имя. Будто детское. - Я не помню своего. Это первое, что я вообще говорила. Просто повторяла Та-та-та, так и прозвали. – она говорила, а руки летали над собранным добром. Сожгла, за живой огонь сошел в кузне, мертвый, погасила, сама не понимая как, словно выпустила что-то из себя, темное, о чем и не подозревала. Ветки, камушки и кости вспыхнули синим, болотным светом, обугливаясь. Вылила самогонку в кружку – стекло темное, каленое, в кладовой нашла светлое. Каждому свою водицу, что начала таять даже в темном теневом углу. - Это снег? – он с трудом повернул голову, пытаясь рассмотреть, что она делает. - Нет, нет конечно. Я скоро вернусь. – похватала обе бутыли и унеслась прочь. Одну до полудня, на крышу, на солнечные лучи. Бабы внизу показывали на нее, осуждая Римку, который блаженную на крышу пустил. А она со всех ног на деревенское кладбище. Там, в тени, в самом глубоком сумраке, под замшелым камнем, запрятала вторую, как только солнце перевалило пик. И бегом домой, сломя голову. Мимо вздыхающих соседок. Даже палку прихватила, чтобы хромая нога не подвела не вовремя скрутив болью. Важек снова забылся, жар сжигал тело, ресницы подрагивали. Она присела рядом. Представила водопад, холодный, холодный, почти ледяной. Встала под него, впитав свежесть, холод до костей и чистоту хрустальных капель. Стало вдруг страшно, в воде таилась опасность. «Нет, не в этой» - привычно стряхнула Татка это навязчивое чувство. Приложила ладонь к пылающей коже. Важек потянулся за рукой, застонав. Татка охладила лицо, руки, грудь и живот. Смутилась, не решаясь сдвигать покрывало. Важек очнулся, смотрел на нее, теперь при свете солнца, смотрящего прямиком в маленькое оконце, она видела эти розовые полоски, вспыхивающие, когда он смущался. - Легче? Улыбнулась она, снова накрывая его, ставшим ровно-прохладным, слегка влажным покрывалом. Он кивнул, зачарованно смотря на нее. Татка вспомнила, как она грязна и растрепана, почему то это смутило ее. - Я скоро вернусь, ладно? – теперь не для него уходила, для себя, было немного стыдно за то, что бросает его. Перед уходом заварила другие травы, горькие, сильные. Только бы до утра дожил. Управилась быстро, хотелось бы надеть синий сарафан с цветами по краю, тот что Римм с последней ярмарки привез. Но взяла мальчишачий наряд, что по ее капризу купил Римм у заезжих торгашей. Черные кожаные брюки и рубашку, простую, но тонкой, непрактичной ткани. Римма не удивился, скорее обрадовался, почти такую одежду они срезали с нее, истлевшую. Тогда девочка и не посмотрела на вещи после покупки за большие деньги. Теперь Татка ощущала себя немного увереннее. Немного более собой. Надела и сапоги. Волосы собрала в косу и закрепила на затылке. Важек спал, но проснулся от ее шагов. Удивленно уставился на нее. Она поставила очередное зелье закипать. Снова села рядом. Быстро осмотрела раны. Кое где полезла чернота. - Важек, потерпеть придется. Я никого позвать не могу. И связывать тебя не хочу. Но раны нужно будет почистить. Это очень больно. - Чисти. Я стерплю, вот увидишь. Она знала, что сейчас не сможет заставить его спать и забрать его боль. Собственный рассудок был ей сейчас необходим. Она снова призвала воду того родника, из которого брала утром. Важек смотрел на нее, как она погрузилась в транс, входя в родник и впуская его в себя. Он был напуган тем, как она вдруг изменилась, ее необычной для любой девушки одеждой, какой-то неосознанно чужой внешностью, и вот этим ступором, когда ее вроде бы как уже и не было рядом. Получается, что он дожил до двадцати трех лет и никогда не слышал, что существовали такие люди как она и те двое. Люди ли? Она заметила его взгляд. В ее глазах плескалась чужая, прозрачная синь. Зрачки плавали в ней крохотными точками. - Не бойся, я не причиню тебе вреда. - Кто ты? – в его голосе не было неприязни, только обреченность. - Если бы я знала. – ответила она с горечью. Она положила руки прямо посреди исполосованного вздувшегося живота и начала что-то шептать. Важек почувствовал головокружение, словно оказался в лодке, посреди океана. Живот пульсировал, но сильной, резкой боли не было. Затем он провалился в туман, видел только ее фигурку, тонкую, склоненную над ним, не отрывающую рук. Туман отпускал. Фигурка прояснилась. Ее волосы слиплись от пота, бисеринками проступившего на лбу. Бледные губы продолжали шептать. По торчащим из под рукавов, закатанных до локтя, изящным рукам поднималась чернота, окутавшая их словно перчатки. Она уже едва держалась на ногах. - Татка! Хватит! – дернулся он. Жар уже не душил изнутри, хотя в бане было натоплено. - Не хватит, не хватит, лежи тихо. – прошептала она. - Прекращай – он оттолкнул ее руки от себя, удивившись, какой неподьемной стала собственная рука. Хотя толчка не получилось, он был настроен решительно. Татка повернулась к нему, теперь ее глаза были сплошь черными, даже без белка. Ровно на вздох. И стали нормальными, она убрала руки. - Скоро вернусь – тусклым голосом. Ушла, опираясь на палку обеими руками, как немощная старушка. Важек бы поднялся, побежал ее искать, если бы она не вернулась. Он уже всерьез обдумывал этот план. Но она вошла, хотя и совсем обессиленная. - Важек, теперь нужно прижечь. Ты потерпишь. Мы оба потерпим. - Хорошо. Только чтобы не так. Вон – огонь в печи. Прокали кинжал и режь, прижигай, делай, что хочешь. Но не так! - Тихо, ты чего разошелся? – она улыбнулась, взяла его за руку. Прохладная, но это не надолго. – Я же обещала, что все будет хорошо. - Пусть и с тобой будет хорошо. – выдохнул он. - Время дорого, Важемил. Я буду делать что должна, а ты, что обещал. Она присела возле огня, не в силах открыться ему, чтобы впустить. Запах горящей плоти, боль, скрутила обожженый бок. И страх, жуткий страх, все кончено, она не справилась, она будет вечно... Татка старалась вернуться из воспоминаний в реальность, туда где власть над огнем была ей так необходима, но нельзя подчинить то, чего боишься до полусмерти. Огонь дразнил, в пламени вспыхивали картины одна ужаснее другой, Татка поняла, что не выдержит больше. Она вернулась. - Похоже, ты прав. Я накалю кинжал. Важек выдохнул. Приготовился терпеть. Поздно ночью его опять начало трясти в лихорадке. Снадобья почти не помогали. Татка ругала себя, что так много времени потеряла напрасно, пытаясь вспомнить. Когда он начал кричать, она выбежала из бани и как могла быстро пошла на кладбище. До первого луча солнца она должна откопать зелье. От могил словно поднимался холод. Клочья тумана казались тенями неупокоенных. Тут некому желать ей зла – убеждала она себя. Даже если и остались какие то дела, держащие их в этом мире, до Татки им дела нет. Она – беглянка. Чужая здесь. И им не интересна. Наконец, заветная бутылка была в руке, жидкость плескалась лишь на самом дне. Этого хватит, лишь бы подействовало, ведь она сделала верно не все. До деревни дошла уже засветло. Как раз вставало солнце. Она забралась на крышу и достала вторую бутыль. Маловато времени для нее. Важек затих. Сердце билось едва слышно, дыхания почти не было. Едва успела. Как ни странно, она вдруг успокоилась. Бешенная гонка с разумом, начавшаяся в тот момент, когда она увидела жуткие желтые пятки, торчавшие из земляного холма, окончилась. Даже то, что слабая ниточка могла оборваться в любую секунду, больше не пугало ее. Она открыла бутыль. Жидкость пахла стоячей водой болота и пеплом, собственно ими она и являлась. Самый примитивный рецепт мертвой воды. К тому же сделанный неверно. Она зашептала слова, страшной, чуждой, неподвластной ей магии. Слова острые, холодные, ранящие острыми крючьями, слова замедляющие, успокаивающие, обездвиживающие. Влила в приоткрытые губы. Он даже не поперхнулся. Почти не дышал. Сейчас дыхание должно остановиться совсем. В теле остановятся все процессы. Замрут даже микробы и клетки. – Она слышала этот голос, а руки записывали в тетрадь. Кто-то в тот момент умирал под стазисом, а она и все прости писали в тетрадь слова учителя, констатирующего процесс. Если пропустить необходимое время, процесс станет необратим, душа покинет тело, которое окаменеет со временем. Не разложится. Она выдрала пробку зубами. Зашептала другие слова, родные, привычные, лекие, как бег по облакам дорожной пыли, как взлет птицы и добавила то, что сказала солнцу – Я – люблю его, я принимаю его боль как свою, я отдаю себя за него. Как Ангел, сказать это без слов, она еще не умела. И позвала из-за грани. - Важемил. Там были зеленые поля, цвели яблони, ветер развевал его кудри. В стеганой бардовой рубахе, с мечами в ножнах, он смотрел вперед, в долину. Солнце светило в лицо и он забавно щурился, от чего от уголков глаз разбегались едва заметные морщинки. - Ты не фейрия - Нет, и это не Закатная долина, нам пора, Важемил. Пора возвращаться. - Ты такая... Кто ты? - Пойдем, тебя ждут. Пойдем же, ты дал клятву. - Я не хочу, мне нужно вниз. - Идем, Важек, ты нужен там, куда иду я. Татка, торопись, он умирает... Татка. - Идем быстро! У нас нет времени! - Я... знаю тебя. Татка шумно вдохнула, словно выныривая из глубины. Так вот как там. Чуть не умерла сама, дурочка. Она принялась трясти неподвижное тело Важека, давай же, возвращайся. Жидкость из второй бутылки он должен был проглотить уже сам. Наконец, он тоже сделал слабый вдох и она тут же вылила жидкость, приподняв его слегка. Ничего не менялось. Пульс не появился, вдохи были так редки, что словно и не было вовсе. Татка сидела рядом, собираясь с мыслями. Там, за чертой, пусть это было всего лишь его предсмертным бредом, было так красиво. И Важек, его глаза светились, щеки не просвечивали от синевы, обтягивая скулы. Он очень красивый, почти как девушка. И сильный. Обычной человеческой силой. Такой, за которой не страшно ничего. Даже сейчас, он старался оградить ее. «Я сказала, что люблю его и искренне верила, это помогло мне удержать его. Поэтому сейчас мне так больно, что я не смогла. Из-за глупого страха, стремления закрыться, запереться в раковине деревенской дурочки Татки, которой ничего от мира не нужно и от которой ничего не нужно миру. Я вошла бы в огонь, во тьму, кишашую тварями, вернулась бы в Школу. Только бы он вернулся.» - Ты ведь не... плачешь? – тихий голос рядом. Обернулась и обняла, не в силах ничего обьяснять. Важек с трудом поднял руки и обнял тоненькую как тростинка девочку, молясь всем богам, чтобы она только перестала плакать.