O, children! Forgive us now for what we've done, It started out as a bit of fun. Here, take these before we run away, The keys to the gulag... O, children! Lift up your voice, lift up your voice... Children! Rejoice, rejoice.
Знаешь ли, к сведению, я не прям уж очень скучаю по тебе, ведь мой родной брат умер уже поболее, чем двадцать лет. Просто ложкой о стенки кофейной кружки в трещинах, образы, мысли через край так хлещут, да и мать говорила: а ты смотри на небо да поле пшеничное... Что, сам белобрысый дьявол назначит мне там встречу личную? Мне часто приходится слышать, что мы похожи. Только я, кажется, не вышла ни кожей, ни рожей. А ты сам себе на уме гулял по звездам котом бездомным, вот меня и подмывает кинуть ботинок в небо ночное бездонное, чтоб сбить тебя, слепого коршуна, на землю нашу грешную пропащую, где все ты описал в своих ядовитых строках без смысла, рифмы и таким невнятным голосом. Так похожи, так похожи. Меня привлекают девчонки и их длинные волосы, а тебя безумства и дикость в движеньях и образе. Ведь часто говорят, что мы похожи, да только красоты твоей губительной мне не видать, похоже. Как получилось, что облезлый, гадкий, тощий выходец из Бухенвальда, курящий травку с самыми отпетыми придурками тухлого города, по сточным канавам да катакомбам канализационным бродящий, по ночам считающий звезды в потолке да рвущий связки на своем протухшем дымом чердаке, дойдет до точки невозврата на пике в чертовых двадцать семь? Нам часто говорили: как похожи! Да только соткан ты из лоскутов горящей кожи, и эти люди вырвали свои глаза, пытаясь насмотреться и не насмотрясь, когда ты психопатом носился из угла в угол, жрал поедом себя, выворачивал наизнанку, ужом вертелся на горящей сковородке, да бился головой о стены. Святая Мария, как красив! А потом тебя боготворили и носили на руках до тела жадных, когда ты вылез вон из своей кожи, разбрасывая лоскуты для прибывающих, озабоченных тобой пожарных, стремящихся тушить, тушить, тушить… Тебе все пофиг, но «Nevermind» и «Nevermore» похожи. Мой сухой слог увянет и издохнет в сырой почве. Если бы малек твоего гения бездонного мне в помощь, я бы поэмы наваяла да в песнях повестью теченье своих мыслей излагала. Кабы мне твоего гения нежеланного в помощь да свет звезды пропащей северной в глаза и в плоть, наша мать повесилась бы в подвале дома, однажды детей своих обоих не найдя. Кстати, о матери... Рядом со мной не было того, кто защищает в трудную минуту от хулиганов, что зовут мою мать шлюхой. Да ты и сам был бы не прочь так ее назвать, сплюнуть по-детски под ноги, огрызаться да обругать. За свою детскую обиду, разумеется. Только принципы твои чертовы стеной стояли, уверенный... Ловко придумал всем своим ненормальным мыслям оправдание: развод родителей - трагедия, достойная шекспировского предания. Как будто ты один, такой нежнейший ландыш, переживал подобную семейную драму, как будто бы мы в 50-х, где за развод всему семейству с плеч голова. Ну что ты, в самом деле, все чувствовали одно и то же каждый раз, раскол семьи, конечно, дело гиблое, гнилое, но на чистоту -я это так не восприняла. Не было рядом со мной того, кто защитил бы в трудную минуту, когда абердинская шпана зовет мою маму шлюхой. Я только помню голубоглазого мальчишку Курта, который читал книжки перед сном своей сестре хрипящей, болеющей скарлатиной\свинкой\ларингитом\гриппом. Я только знаю, что ты гребаное перекати-поле, под мостами и в лесах шлялся на воле, постигал свою великую мудрость, будто бродяга дхармы, не зная и одного буддистского канона. Твоими богами были старые музыканты прошлого со своими хаерами завитыми в копны, гитарами, сорванным голосом, в них ты с пугающей скрупулезностью отыскивал любую пошлость и объявлял пережитком суеверным и ношенным. А я, как дура совершеннейшая, каюсь, просиживала днями в школе, занималась, без особых успехов - это у нас, видимо, семейное, жила с мамашей и ее хахалями (одним, вторым, третьим). И что в итоге мне осталось? Подружка-лесбиянка, мой half-house, вроде и мой, но мне не принадлежащий, без места в мире, брошена, несчастна. Это в твоем стиле разводить тирады о судьбах человеческих, затрагивать источники, сопоставлять чуть ли не с мифами греческими, а мне и на земле жилось неплохо, пока я не оглохла от твоего вопля... Мне вполне себе было так неплохо и даже терпимо, хотя порой и становилось чуть невыносимей, но чертовы медикаменты в помощь. Окей, эта черта схожа. Вполне неплохо, пока не разразился гром, и ты не начал поносить семью и родной дом, пока не начал брать людей за шиворот и тыкать их в их собственное дерьмо, пока не начал раздирать им веки, говоря: «Не знаю, мне все равно». Как же. Мамаша развела концерт, что говорила еще в самом начале, будто пути назад уж нет, что ты погибнешь и сгоришь, о, пристегнись, мой драгоценный сын! А я играю в аутистку-переростка, не произнося и слова поперек, пускай поносят, пускай клянутся, что предупреждали, когда-нибудь все то дерьмо до них дойдет. Кабы мне капельку от гения твоего бездонного, неприкаянного, злобного да пышущего яростью, тогда я бы не шлялась после школы отчаянно и не вернулась бы домой, где не было того, кто рядом был бы в трудную минута, когда моя мамаша на дне бутылки с головой. Моя мамаша. Ты от родителей отрекся. Но знаешь, я тебя и не виню, уж кто бы мог найти управу на буйну голову твою, пред тем сняла бы мигом шляпу. Но если бы нашли управу да заковали, увлекли, уберегли и оторвали твое же тело от души, тогда и ты был бы уже не ты. Ну, знаешь... С дипломатом, сущий смех, бредет домой отец семейства, батрачивший на офисной скале, подписывавший тысячу бумаг в течение дня, нажравшись кофе, бредет домой к семье и милым деткам. А те, ребята, славные детишки, на папу прыгают и дергают, кричат: «Папа, папуля, ты принес конфет нам?!» А он усталый, сгорбившись в ответ: «Нет, не принес, папуля давеча работал на износ, устал, как лошадь скаковая, так утомлен, не видно края заботам разным и счетам, да что я... Подрастете, поймете сами, ребятня». Погладит по головке их, свой кейс на стол, пара каналов на TV, ругательства, оценки политиков и их деяний, горячий ужин и жена-красавица, потом ко сну, чтобы проснуться, того не желая, желая утопиться, сдохнуть, перемкнуть, и так за годом год, потом еще... Знаешь, брат, таким макаром тебе б исполнилось все сто, а жизнь - сплошной бессмысленный пустяк, и жить в напряг. А я... Я все ближе к этому, все незначительней и старше, и больше все забот и чаяний и ожиданий всех бессмысленных, беспечных, жизнь воспоминаниями - и та не в счет. Когда б я так же захотела да отдалась бы на съедение толпе, как в той твоей любимой книжке, мне б, как и тебе, не было жизни на Земле. Я бы горела и летела над толпой, я бы коснулась звезд, не обжигаясь их сияньем, я бы кружилась в невесомости с тобой, моим единственным погибшим братом, я бы оставила свой след для новой жизни через жизнь, чтобы найти себя в последующих воплощениях, нирваны чтоб достигнуть и вершить. Я бы дышала чистым кислородом, мой воздух, мои легкие не знали бы границ, меня бы привлекал своим чернильным сводом вид космоса на расстоянии руки. Меня несли бы крылья за спиной, я бы летела над горящей, проклятой Землей, я бы познала истину и умерла в тот миг. Но, Господи, спасибо, о, мой Бог, что я - не ты. Что не мои лазурные глаза расклеваны в кровавый блеск вороньей стаей, что не моя поломана рука, и горло не мое исполосованное сталью, что не пила я раскаленного свинца, не задыхалась в темноте вне атмосферы, не знала истины, не видела в глаза я звезд на том краю вселенной. Спасибо, Господи, что ты - не я, что мы похожи родственно и кровно, неразделимо связаны всегда, брат и сестра, застрявшие с разных сторон рва. Сейчас апрель, за окнами лужайки и система автоматического полива газона. Зеленеют. Детишки мяч гоняют, снег давно сошел, солнце припекает. Полмира в скорби, что их брат, гений их ушел. Я стою на кухне, как и всегда по утру, дожидаясь, пока пробьет восемь часов, когда моя длинноволосая шатенка встанет с кровати, прошествует в душ, подарит поцелуй, отчалит на вокзал, чтобы уехать на работу, а я займусь чем-нибудь еще. Пока стою, смотрю в окно, пью растворимый кофе из треснутой чашки. Без сахара. Самый мерзкий напиток на Земле. Посмотришь так в окно, и город, кажется, совсем не изменился, пройди здесь сто, хоть двести лет. Здания на снос, леса на вырубку, огромные чуваки в клетчатых рубашках, красношеи и угрюмы. И наша школа до сих пор стоит. Противный вкус, ну до чего убого... Могла бы вылить, но смотрю в окно и слишком занята, чтобы думать о мелочах. Ты знаешь, братец Холден, что-то я не помню, чтобы хоть раз в той ненавистной тобой школе ты подошел ко мне, сказал: «Давай-ка, бросай все, идем со мной, уйдем отсюда, пойдем в леса, зажжем костер, будем молиться Солнца Богу, забудь о матери, забудь отца, отринь все, не имеющее смысла, пойдем со мной, вместе до конца, ну, как ты, Кими, Фиби*?» Забыл сестру или знал наперед, что у меня не выйдет ничего и отдаленно похожего на твой бессмертный план по покорению пропащего нашего мира? Что у меня не тот твой гениальный мозг, что я не выдержу и смоюсь по дороге, что у меня своих забот, которые затмили ломающийся голос? В любом из случаев, ты, видно, прав, я бы не выстояла в одиночку, я б не смогла брести по дороге, ловить себя над пропастью во ржи… Твой мозг неустанно вечно работал - ты говорил, что чувствуешь в голове насекомых, а дом полон лиц тебе незнакомых. Какие-то руки тянутся к горлу, во сне паранойя да днем без покоя. Ты говорил, что в голове насекомые, окруженный лицами незнакомыми на сцене римского амфитеатра, добитый до смерти гладиатор, посеявший латы в рыхлую почву, потерянный, мертвый с головой развороченной. Ты часто болтал какую-то чушь, ее повторить даже я не решусь. Возможно, не слушая с должным вниманием, я пропускала немые желания: «Уедем в Ирландию, хочу там пожить, куда-то подальше, подальше от них. Побег на зеленый остров без суши - мне в топком болоте значительно лучше. Уедем куда-нибудь вместе, сестра, уедем ночью - вернемся с утра. Мне мозг просверлило пчелиное жало, значительно лучше рыдать у причала. Уедем, у меня копошенье в мозгу, я просто хочу в голубую тоску»... Блистал на сцене живой легендой, взмывал высоко на волне электрической, отринувший мир ребенок-аскет приковывал взгляды сияньем статическим. Толпа рукоплещет, обнаженные зубы, рвать, в голос реветь, восхвалять дружно бога и вторить словам невнятным не в рифму, и вторить движениям и жизни ритму, качаться по волнам, оглушенные воплями... а где-то на дне твоем - насекомые. На дне, глубоко, твоем - насекомые, за ниточки дергаю, морочат голову, пространные мысли пускают в поток, и крутят и вертят, и речь мимо нот. Все реже и реже, мы сиянья не видим, заперся гений в темной обители, отринул живой окружающий мир, сидит он, невидимый, где-то один. Знаешь ли, братец, много теорий, словно бы ты, ставший изгоем, полным мизантропного жестокого гноя, лелеешь в тиши благословенное счастье\горе. Словно приелось былое и сущее, и благословение стало безумием, тлеющим терпко в воспаленном мозгу, где так же живут насекомые и лица, тысячи лиц, незнакомые. Мне кажется, силы уже на исходе, хотя мы последний раз виделись вроде и говорили лет сорок назад, когда тебя выгнала из дому мать. Так много пропущено, знаешь, бессмысленный, за три сраных года - он мертв, победитель. Время - не зритель и не судья, но, не знают все, как знаю то я, что по венам кровью родного мыслителя шел жгучий напалм, резал, рвал и горел по телу, взмывал, ты метался, кричал, нет сил забываться, покой не настал. На пике безумия в двадцать семь прощаюсь, живущая на обложках тень. Знаешь ли, я не очень скучаю по тебе, ведь мой брат умер уже как двадцать лет, названный разными именами, непонятый лично, расстрелянный вами. Возможно, немного душевно похожи, но, слава Богу, - нет сыворотки гения под кожей, и что не мой мозг неустанно работал, изматывал мыслями больную голову, рука моя не ломалась на части, не мои глаза, в которых плескалась ледяная вода. Спасибо кому-нибудь и тебе лично, что меня миновало, что я - целая личность, пусть низко упавшая, скрытая тенью, пусть даже прошедшая по Земле бесследно, но своя собственная навсегда. Тот дар, которого лишили тебя. Мой странный, безумный, сгоревший дотла, мой терпко-горький, полный огня, мой дикий, оторванный, неприрученный, потерянный, с собою разлученный, навсегда истребленный, заживо захороненный, родной и чужой, далекий и свой, мой брат, разорвавшийся яркой петардой, мой брат, разорвавшийся бомбой с напалмом, мой гадкий утенок в воспоминаниях детских, мой милый изгой, не нашедший места, перекати-поле, летящее с ветром, оставил вопросы мои без ответа. Мой милый, о ком я не говорю, мой прошлый, о ком я так часто молчу, мой умерший и оставшийся в невесомости, прости мимолетные течения робости, все чаще бывает, поддавшись, забуду Того, кто реальный, больной и безумный... Наша мама повесилась бы в прихожей, найдя обоих своих детей в положении между собой схожем, но я вышла не очень особенной, за что благодарна Господу-черт-его-подери-Богу. Мы просто поломанные от рождения дети, без близких, без цели и в мире места. Мы просто разорванные до рождения, в середине обреченные на поражение. Вечно одни, неприкаянно сущие, погребенные, в ознобе трясущиеся. С кучкой, с компанией, хитросплетения, только через дыры сквозные дуновения. Знаешь ли, к сведению, я не прям уж очень скучаю по тебе, ведь мой родной брат умер уже поболее, чем двадцать лет. Просто ложкой о стенки кофейной кружки в трещинах, образы, мысли через край так хлещут, да и мать говорила: а ты смотри на небо да поле пшеничное... Что, сам белобрысый дьявол назначит мне там встречу личную? И я, будучи сыном и неудачной дочерью, хотела бы еще раз его увидеть воочию.Hey, little train! Wait for me! I once was blind but now I see. Have you left a seat for me? Is that such a stretch of the imagination? Hey little train! Wait for me! I was held in chains but now I'm free, I'm hanging in there, don't you see? In this process of elimination...