Незримая рука

Я люблю смотреть, как она спит. Как разглаживается вечная морщинка на ее переносице, и лицо расслабляется, становясь по-детски беззащитным. Я люблю смотреть на длинные пушистые ресницы, загнутые на кончиках, на россыпь веснушек, четко проступающую на белой коже. На волосы, гривой рассыпавшиеся по подушке. Она — львица: маленькая гибкая львица, сторожащая свою башню даже во сне. Иногда мне кажется, что она слышит меня. Чует звериным чутьем, но, как и всякая уважающая себя хищница, ленится тратить свои силы на мелочь вроде меня. Когда я думаю об этом, то позволяю себе вздохнуть. Тихо-тихо, чтобы не растревожить, не лишить драгоценных минут покоя, потому что завтра… Завтра для таких, как она, — бросок монеты. Жизнь и смерть, победа и проигрыш. И мне никогда не узнать заранее, чем закончится ее следующий день. Пока что удача на ее стороне. Но с каждым разом груз, который она кладет к себе на плечи, становится все более тяжелым. Когда я смотрю на нее, бледную, осунувшуюся от усталости и тревог, по моим щекам катятся слезы. Лишь для нее одной я плачу бесшумно. — Почему у твоей кровати опять столько воды, Гермиона? — Не знаю… Наверное, натекло из открытого окна. Дождь. Дождь… Она не любит его. Когда с небес льются потоки холодной воды, барабаня по карнизам, она прячется у камина с книгой в руке. Рассеянная, молчаливая. Друзья сторонятся ее, занимаясь своими делами, проказничают, играют в шахматы, а то и попросту спят, разомлевшие в тепле. Лишь рыжий кот не боится тереться о ее ноги, закутанные в пеструю ткань пледа, за что неизбежно получает легкие щелчки по голове. Я прячусь на лестнице, тихонько выглядывая из-за угла. Любуюсь тонкими пальцами, порхающими над рыжей шерстью, и воображаю, каково это -почувствовать их прикосновение? — Проклятая гроза! Над лестницей снова протекает потолок. — Я починю. Только дочитаю главу… Назавтра лестница суха и сверкает чистотой, глава дочитана, а на небе по пальцам можно пересчитать маленькие белые облака. В кабинете трансфигурации светло и солнечно, скрипят перья, и пергамент полнится маленькими аккуратными буквами ее каллиграфического почерка. Я люблю смотреть, как она учится. Как наклоняет голову к конспекту, высунув от усердия кончик языка. Как взлетает вверх ее рука, когда в воздухе повисает очередной каверзный вопрос кого-то из профессоров. Она всегда знает ответы, словно умеет читать мысли. Это дар: удивительный и чудесный, доставшийся ей… Мерлин, если бы знать… Я прячусь в шкафу, наполненном пыльными книгами, и слушаю ее звонкий голос, эхом отражающийся от стен кабинета, а по моей спине бегает целая армия мурашек. Они — иллюзия, плод моего воображения, но в эти минуты все так похоже на правду. — Кто залил учебники водой, признавайтесь?! — Может, Фред и Джордж? — шепчет Рон Уизли ей на ухо. Она молчит. Лишь хмурит соболиные брови, пристально разглядывая намокшие страницы. А тем временем в Главном зале накрывают столы. Здесь шумно, я легко прячусь в этой суете, следуя за ней, лавируя среди галдящих учеников. На белоснежных скатертях громоздятся подносы с дымящимися блюдами, свечи под потолком мигают золотыми глазами, а за президиумом чинно восседает весь преподавательский состав. Я приветствую кивком профессора Дамблдора, хотя сомневаюсь, что он обращает на меня внимание. А она уже сидит за столом, в окружении смеющихся, жующих друзей и перебирает на фарфоровой тарелке спелую клубнику. У нее снова нет аппетита, и я хочу отругать ее, убедить, как вредно плохо питаться при ее нагрузках. Но не решаюсь. Я никогда не могу решиться даже на это, оставаясь для ее глаз лишь тенью. — Кто наколдовал сюда замороженных креветок? Смотрите, они совсем растаяли! — Ну и лужища… — шепчет Невилл Долгопупс, запихивая в рот пирожок с вареньем. Когда часы бьют девять, ванная старост обычно пустеет. Клубы ароматного пара поднимаются к высокому потолку, оседая на кафеле миллионом маленьких капелек. Гаснут волшебные лампы, лопаются последние мыльные пузыри на дне бассейна для купаний. Иногда бывает иначе. Журчит вода, бассейн наполнен до самых краев, манит погрузиться в его теплые глубины. Она сидит в самом его центре, поджав под себя ноги, и тело ее причудливо искажается в водной глади. Я люблю смотреть на ее влажные плечи, почти скрытые густой пеной, на острые ключицы и щеки, раскрасневшиеся от жара. Она собирает воду в ладони, позволяя ей вытекать обратно, а потом откидывается на спину, вытягиваясь во весь свой малый рост. Грудь ее высоко вздымается, и я отвожу глаза, боясь выдать себя судорожным вздохом. — До чего же мокрый пол! — вскрикивает Падма Патил и запрыгивает в воду, боясь простудиться. — Брось, Падма, это все-таки ванная… Я уже не вижу этого. Позорно сбегаю прочь, оставляя на полу редкие слезы, сбегаю в свое убежище, ставшее мне домом на долгие годы. На целую вечность. Я срываю двери с петель, не сдерживая крика, заставляя хлестать краны пронзительно холодной водой. Мне кажется, от моего вопля обрушатся стены, но это не останавливает. Лишь подстегивает выплеснуть боль и обиду на жизнь, жизнь, уже не принадлежащую мне. Жизнь, в которой я никогда не почувствую прикосновения ее руки и тепла ее глаз, похожих на карамельные озера. Я — тень, иллюзия, насмешкой судьбы оставленная на этой земле лишь для несбыточных надежд и мечтаний. Я — призрак. — Миртл? Почему ты плачешь? Я смотрю на залитый пол, где отражается ее обеспокоенное лицо. Морщинка на переносице сейчас еще резче и все внутри меня сжимается в безотчетном желании разгладить ее. Мне хочется быть ее сном, драгоценными минутами покоя, потому что завтра… Она поднимает дрожащую руку и тянется к моему плечу. Я почти чувствую ее прикосновение.