Гортензии, эхеверии, лето. 🍀

soko – we might be dead by tomorrow

Кенма спешит крутить педали старого красного велосипеда. Его маршрут строго построен: от университета до теплиц и оранжереи, и так каждый день, кроме субботы и воскресенья. Дорога лежит плоским серым червем меж раскинувшихся зеленых полей. Обочина дороги аккуратно подстрижена, ни одного лишнего камешка не валяется на проезжей части. Лето только началось, а солнце уже нещадно палит, стараясь нагреть землю после холодного мая. Кенма проезжает маленький мост, под которым протекает водяной канал, снабжающий поля водой. Высокие ровные столбы стоят у края дороги, их провода сопровождают Кенму до самой последней из теплиц. Козуме по своей обыденности свернет налево, к оранжерее, пожалуй, самой любимой. По бокам от него блестят теплицы, их отражающие свет крыши сверкают, как бриллианты под лучами солнца. Они на мгновение слепят Кенму, он щурится и не успевает заметить стремительно выросшие у дороги одуванчики. Горячий порыв воздуха забирается Кенме под белую рубашку с коротким рукавом. Щекотно. Пахнет сырой землей и распустившимися цветами, точно голубыми: у них запах какой-то особенный. Мчится он так быстро не из-за того, что солнце печет в белобрысую макушку, нет. Есть причина куда поважнее – компаньон по летней практике. Куроо. Впереди маячит оранжерея с покатыми стеклянными крышами. Небольшая, прозрачная и яркая, она, точно маяк на фоне темно-зеленого пышного леса и гор, подает сигналы, поблескивая на солнце. Рядом – маленький амбар и две теплицы. Кенма спрыгивает с сидения, оно тихо скрипит. Его встречают покачивающиеся на горячем ветерке желтенькие подсолнухи с раскидистыми листьями. В ушах стоит стрекот июньских цикад. А над головой быстро мчатся пестрые белесые облака. В рабочем амбаре стоит у стенки черный велосипед – Тетсуро уже на месте. Заднее колесо немного спущено, наверняка после их дурачеств на заброшенном разрушенном аэродроме для кукурузников, тот находился в километре от оранжереи. Кенму охватывают воспоминания о вчерашнем закате, о том, как Козуме стоял на багажнике позади Тетсуро и пытался продержаться хотя бы полминуты с раскинутыми в стороны руками, представляя себя легким самолетом или же птицей – вот-вот взлетит. Алое солнце провожало крикливых чаек в небе, цикады стихали, и с их стрекотанием смешивался громкий смех парней. Кенма вздыхает, оглядывает амбар. Он светлый, трухленький, в нем пахнет бензином от старого малогабаритного трактора. Навалена куча хлама: пустые бочки, ведра из-под краски изумрудного цвета, потрескавшиеся горшочки из глины и пластмассы. Рядом с трактором стоит перекошенная тележка на одном колесе, она завалена скопом сухих кукурузных листьев и соломы, она будто тихо шепчет. Свет проникает беспорядочно, Кенма успевает заметить крошечные частички пыли в воздухе, пересекающие потоки лучей. На земле стоят две огромные металлические лейки, рядом – с десяток маленьких, точно для детей в детском саду. Со стороны другого входа, около окна, прорастает вьюнок, он тянется от самой земли по железкам и прутьям к потолку амбара. Мешки, брезент, вспомогательные инструменты, старые тряпки, канистры… Кенма любит даже эту маленькую захламленную каморку, что уж говорить о целой оранжерее, куда он сейчас направится. В оранжерее ослепительно светло и зелено. Цветасто и свежо. Запах совсем другой – сладкий смешивается с горьким, травянистым. Кенма проверяет растущие в горшочках кактусы у самого входа, на длинных столах. Эти малютки растут очень быстро, на некоторых есть почки - бутоны. Кактусы ютятся в посуде разной величины, сами они ярко-желтенькие, мохнатенькие, есть темно-зеленые и даже белые. Парочка самых бодрых кактусов носит на верхушке по пышному розовому цветку. Они напоминают гномиков в шляпках. Кенма, как всегда, обходит нижний этаж, проведывает все цветы, останавливается у бонсая и трогает его плотную «шевелюру», отмечая про себя, что он правильно растет. Его внимание привлекает один из горшочков Куроо, в которых Тетсуро выращивает свои любимые каменные розы – эхеверии. Он снова забыл полить самый дальний горшочек с эхеверией горбатоцветковой. Ее лиловая серединка почти выгорела, а почва затвердела: цветок хотел пить, точно маленький ребенок. – Привет, Куроо, – здоровается Кенма, когда взбегает по низкой полукруглой лестнице, та тихонько звенит. Шею Кенмы щекочут тонкие и длинные листочки драцены, цветок склоняется к проходу с полки. На балконе второго этажа не так ярко и светло: плющ, тот, что снаружи, горделиво накрыл половину оранжереи, добротно спрятав ее от жары. Здесь, на втором ярусе, в ряд выстраиваются железные столы, заваленные разным хламом и, конечно же, цветами в горшках и клумбах. По центру стоит еще один стол, но деревянный. На нем лежит не сдвигаемая гора толстых книг по ботанике, биологии, цветоводству и селекционному делу. Куроо в заляпанном белом халате и синих спортивках сидит на перевернутой бочке и читает книгу в темном переплете. Золотые буквы вырисовывают название: «Гортензии». Под его ногами лежит светло-зеленый шланг, словно длиннющая змея, извивающаяся между горшков и леек, он огибает столы и сползает с балкона по лопатам и граблям вниз. – Дня, Цветочек, – не отрываясь от чтения, отвечает Куроо. Он сосредоточен, но в голосе слышится радость от встречи. Кенма слегка смущается. Дурацкая кличка прицепилась еще на четвертом курсе их обучения. – Я ведь просил не называть меня так. Мне двадцать два, какой еще «Цветочек»? – Возраст не помеха. – Перестань. – Сорок пять – баба ягодка опять, – бормочет в страницы пожелтевшей книги Куроо и украдкой выглядывает из-за нее, будто черный кот. Кенма сдается и вздыхает. – Ты снова забыл полить несколько эхеверий. Кенма скидывает ранец на каменный пол около клумб с ирисами. Они цветут красными пятнами. Тень от плюща ложится под ноги, и Козуме замечает причудливый узор на полу от листочных растений, которые стоят на окне. – А, я забегался, столько надо было написать и сделать, что я и забыл. От голоса Куроо Кенма и сам расцветает, как все живое в оранжереи. Он тянется к нему, точно росточек к свету, впитывает все сказанное им, точно корни. Он растет здоровым и крепким, даже счастливым на несколько сантиметров. Книги пылятся еще с прошлой осени. Но Кенма не станет их убирать. Вокруг них уже образовалась своя экосистема: мох и немного вьюнков оцепили деревянный стол. Однажды, когда Куроо открыл ящик, он обнаружил в нем пару грибочков, таких крохотных, они только начинали расти. Цветочные горшки висят почти на каждой из балок. С растений свисают длинные листья, ребристые, дырчатые, похожие на папоротник. Кенма не вышел ростом, поэтому поливает их всегда Куроо. А если и он не может, то Козуме пользуется стремянкой, только вот иногда стукается головой о лампы. Хоть Тетсуро и дендролог, но цветы он любит больше, чем деревья. А еще он любит водоемы с кувшинками. И на этой летней практике он зарекся вырастить свой собственный водоем, вот здесь, на втором этаже. Кенме часто кажется, что в оранжерее пахнет яблоками. От этого иллюзорного запаха сводит челюсть и хочется есть. Они с Куроо делают перерывы гораздо чаще, чем им положено их делать. Во время этих перерывов они угадывают друг у друга содержимое контейнеров с едой. Мать Тетсуро как-то раз сделала ему домашнюю пиццу. В итоге они с Кенмой накормили мухоловку ветчиной. Правда, она приболела, но быстро оправилась. Иногда во время перерыва они листают книжки по ботанике и заучивают новые названия растений, ломают языки и смеются над этим. Куроо нравится язык цветов, он знает около сотни значений, но чаще произносит: «Азалия», когда обращается к Кенме и треплет его по соломенно-желтым волосам. Козуме старательно выращивает гортензии, они голубые и синие, как дневное и закатное небо. Пышные, большие и рослые. Они вкусно пахнут, по-особенному. Их веточки с цветками ласково шелестят во время полива водой из шланга. Когда за день тетрадь исписана, джинсы в земле, а под ногтями немного грязи от окучивающих работ, Кенма чувствует, как по телу распространяется полезная и приятная усталость. Это чувство теплое, согревающее, оно напоминает о прожитом дне, о том, что он виделся с Куроо. Тетсуро никогда не был примерным аспирантом. Так что в последнее время со столов часто летят к черту книги да бумаги, железные кружки или бруски, когда он с особой страстью берет Кенму. Кенма никогда не сопротивляется, он ведь и не помнит, с какого дня все это началось. Когда опали все листья осенью? Или, может быть, когда выпал первый снег? Тетсуро порой заигрывается, увлекается бездельем. Время от времени Кенма устало наблюдает за постепенно распускающимся благородным белокрыльником. Тогда Куроо без разрешения заплетает в светлые волосы Козуме фиолетово-синие гиацинты или же мягко заправляет за ухо веточку бледно-голубой или пурпурной гортензии. Кенма ворчит, дуется, потому что руки Тетсуро постоянно тянутся срывать такую красоту или, например, одежду, с него, да. А когда он начинает говорить о странных чувствах, то Кенме и вовсе хочется обратиться растением и подрагивать, как тот колокольчик на ветру, краснеть, как роза и лелеяться от столь искренних и любовных слов. Зато Кенма помнит, как им удалось вырастить немного клубники, но этого вполне хватило, чтобы объесться. Вот только потом живот болел и сыпало аллергией с ног до головы. В небольшом, созданном искусственно пруду Куроо плавают эвриалы и цветут нимфеи. Он нянчится с ними почти так же, как и с эхевериями и остальными суккулентами. Тетсуро подумывает, как удачно было бы запустить рыбешек или черепашек в пруд, но понимает, что с ними мороки будет еще больше. Кенма нередко застает говорящего с цветами Куроо. Такая удивительная черта Куроо, скорее всего, и заставила влюбиться в него Кенму. И он никогда не перестанет удивляться тому, какой лучистой добротой обладает Тетсуро. Оранжерея была как будто другой вселенной. Природной вселенной. Под лестницей росла армия фикусов и абелий, дорожки заполоняли алоэ и алоказии. У широких окон тянулись раскидистые тропические деревья. На каждом свободном кусочке стояло по горшочку с цветком. Маленькие и большие, смешные и благородные, темные, яркие, странные – все они были любимы. Вскоре Кенма перенял привычку Куроо говорить с цветами, и когда они особенно увлекались баловством, то говорили друг другу разные вещи, которые якобы слышали от тех или иных растений. – У тебя есть шоколадный батончик. Мне нашептал каллистемон, – Куроо хитрит, он мастер лукавства, но оно настолько доброе, что от него Кенма безвыходно робеет. – Да, есть. Куроо, ты жульничаешь. Каждый вечер они отправляются на брошенный всеми аэродром. Пустая дорога туда, пустая дорога обратно. За спиной – исход дня и много обсуждений, споров. Кенма предпочитает сидеть на багажнике, за спиной у Куроо, и поджимать ноги, чтобы они не касались земли, когда Тетсуро набирает скорость на велосипеде. Ему нравится проноситься мимо квадратных полей, видеть поезд вдали, он наверняка спешит в центр города, до которого четыре часа езды. Далеко. От цивилизации, от шума и суеты. Когда солнце закатывается за черную гору, и его последние багряные лучи касаются верхушек леса, Кенма подсаживается к Куроо на ржавое крыло самолета. Они в тишине провожают красное зарево. А через некоторое время наступают сумерки, и темнота сгущается – время возвращаться домой. На пустом и тихом перекрестке они прощаются под стрекот ночных цикад, зная точно, что завтра увидятся снова. Куроо все так же тихо шепчет Кенме: «Азалия», целует его, как целовал бы хрупкую лилию, и гладит белесый волос с затылка, около шеи, там, где немного выбрито. От таких касаний у Кенмы оступается сердце, и обычное желание поехать домой пропадает. И, что самое главное, ему подобное нисколько не надоедает. В такие моменты он готов снова и снова проживать один и тот же день, лишь бы только слышать летний голос Куроо и чувствовать его рядом. «Азалия»