Может, как-нибудь, я и расскажу тебе свою историю.

Уже которую ночь Гробыня просыпается в холодном поту. Уже которую ночь она тихо плачет, чтобы никто не услышал и не увидел её. Она укутывается одеялом, потому что так она чувствует себя менее одинокой. Золотые волосы переливались на свете солнышка, и от этого они казались ещё ярче. Бесконечное голубое небо и два смутных темных очертания человека — все, о чем могла подумать девочка. Она ничего ещё не понимала и лишь смеялась, потому что улыбка — высшая степень признательности для детей. — Пора отъезжать, дорогуша, — ласково произнесла женщина, которая называла себя «ма-ма». — Мария-Мария, давай быстрее! — с напущенной сердитостью крикнул мужчина, заводящий огромный черный механизм, который с каждой секундой пыхтел и дымился все больше и больше. Они, кажется, называют его «машиной». Мама подняла девочку на руки, и её взгляду открылось необъятное поле, усыпанное разноцветными точечками-цветами. Девочка лишь засмеялась вдвое громче, и, почему-то вокруг все тоже захохотали, захохотали настоящим, звонким русским смехом. Вдруг, живописный пейзаж сменился монотонной бело-серой гаммой салона машины. Модель была новой, но неприятный запах бензина все же просачивался внутрь машины. Малютка поморщила светленький носик и зажмурила глазки. Она была девочкой, которой не исполнилось годика, но она была прекрасна в своей по-детски невинной красоте. Она была настолько хорошенькой, что казалось, будто сама она была солнышком, излучающим добро. Вдруг, мужчина начал суетливо перебирать руками, дергая за рычажки, установленные на этом механизме. Мама этого и вовсе не заметила, а девочка приняла бурное действо за веселую игру, и, радостно хлопая в ладоши, она выпучила свои голубые глазёнки — все ей казалось таким новым и неизведанным. Она снова перевела взгляд на женщину: её лицо не отображало былого спокойствия, а наоборот, панически переговаривалось о чем-то с папой. Малышка удивилась, приподняв тонкие бровки. Она почувствовала, что машина разгоняется, что родители уже не пытаются как-то остановить это действо. Но на руках у матери она ничего не боялась. Её руки — словно барьер, сквозь который никогда ничего не заденет её, младенца. — Машенька, держись! Возможно, взрыв до вас не дойдёт! — безусловно, огонь заполучит каждого. Безусловно, надвигающаяся авария дотронется до всех. Но пока она за щитом, пуленепробиваемым щитом, но в то же время, невероятно хрупким. Ещё секунда. Ещё одна, длящаяся целую вечность. Стекла не выдерживают более оказываемого снаружи давления, и лопаются. Лопаются вдребезги. Вспышка, яркая, как миллион дневных солнц, ослепляет их, но это лишь на мгновение — за ней следует чёрная пелена и ничего больше. Отдаленно слышатся истошные крики людей, слышатся вопли «ма-мы» и отца. На лице малютки проступили слезы, но горящий воздух, обжигающий её, быстро высушивал влажные дорожки. Она закрыла глаза. А открыла только сейчас. В тайне от себя и в тайне от остальных, она боялась этого магического мира. Боялась того, что однажды она уснёт и никогда больше не проснётся. Боялась своего прошлого. Её броня — уверенность. Её броня — яркость. Она нашла свои слабости и сделала их сильными местами. Она не покажет безвольность и не покажет себя. Для всех она — Гробыня Склепова, не очень удачливая ученица Темного Отделения, человек, о котором нельзя сказать, что он сделает в следующий момент. Она облачится в доспехи ненависти, но никто не дотронется до настоящей её. Вот только латы тяжелые, и с каждым днём она все ближе к их уничтожению. Ближе к пропасти. И однажды, она сама загорится огнём, каким не смогла загореться тогда, в детстве. Её собственным огнём. И это пламя убьет её. Она поднялась с постели, так и не снимая с себя одеяло. Её тонкая фигурка только чудом не ломалась под его тяжестью. Ещё грустнее она становилась, оставаясь одной среди монстров, кроющихся в окружающей тьме. Монстров вполне реальных: страх, злость, месть. Комнатушку освещало несколько ярко горящих свечек, но от видимого контраста между темнотой и их огоньком, Склепова только поежилась. Холод, пробирающий девушку изнутри, дал себе волю: внутри все поморщилось: то ли от воспоминаний, задевающих её за живое, то ли от ветерка, скользящего по её разгоряченному телу игривым морозным потоком. Детство сделало её волчицей, потерявшей стаю. Слишком рано оно закончилось. Закончилось, толком не успев начаться. В такие ночи она оставалась наедине с мыслями, которые она усердно пыталась избежать, скрываясь в равнодушном обществе. В такие ночи, она силой заставляла себя закрыть глаза. И уснуть. Совсем ненадолго. И чего стоит жизнь, когда не осталось ничего, кроме неё? Мести,  — тихо отвечала она себе. Мести за родителей. Мести за семью. Мести за то, что выжила в этом суровом огне. Теперь она никогда не сдастся. Точне, не позволит себе сдаться. Она будет делать вид, что сильная, что стойкая, даже когда оборвётся последняя нить. Даже когда весь чертов мир будет против неё. Ане это не впревой. Как и четырнадцать лет назад, впрочем. Гроттер снова негодует, время от времени ворча на Гробыню. Светлые, какие они глупые, какие они честные. Можно обойтись одним заклинанием, а не тратить три часа своего времени. — Куча каракуча, — с легкостью произносит Склепова, указывая перстнем на тетрадь соседки, — так и быть, помогу тебе, Гротерша. — Эй! Ну и что ты наделала? — Танька заливается краской, это зрелище всегда смешило Склепову. — Я ради тебя от маникюра отвлеклась! Просто режет слух формула по нежетиведению, которую ты повторила раз… — Гробыня стала задумчиво загибать пальцы. — Вобще-то это была защита от сгла… — начала было Татьяна, но сокомница быстро успела заткнуть её. — Конечно, легче всю жизнь проваляться на диванчике, нежели взяться за учебу. — Эх, Танька-Танька, ты говоришь, будто кроме уроков заняться тебе больше нечем. Отдохнула бы уже, а то Чумиха опять в гости наведается. — Да, судьба мне досталась не из простых… Везёт же тебе, Гробыня! — Таня блаженно вздохнула. Кому ещё тут везёт, - про себя оскалилась Гробыня. — Может, как-нибудь, я и расскажу тебе свою историю… Если мы, конечно, хорошо сблизимся, — Гробыня положила ногу на ногу и закинула голову назад, на подушки. Таня будто и пропустила замечание соседки мимо ушей. Ей было немного интересно, но больше её волновал лежащий в магпункте Ванька. Да и Склепова все равно бы не рассказала ей. Не рассказала о том, что после смерти родных, её, Аню Морозову, отдали людям, прикидывающимися её дальней роднёй. О том, как новый «отец» начал спиваться. О том, как он бил её чуть ли не каждый вечер. А жена его боялась, поэтому и пряталась. Мол, пусть лучше умрет Анька. Ведь она стала лишней в их семье. Точнее, она никогда и не была их семьёй. Тогда Тибидохс стал её спасением, в какой-то мере даже новой жизнью. В тесной квартирке на пятом этаже уже давным-давно поселился запах спиртного. Кое-где были разбросаны осколки: некоторые от дорогого коньяка, на который Виталий Морозов тратил все свои сбережения, но в основном это были стеклышки от бутылок водки, их можно было закупить много и сразу. Обычно Аня убирала их, но сейчас попадаться на глаза владельцу киностудии, ушедшему в запой, все равно, что играть в догонялки с тигром. Это девочка усвоила ещё полгода назад. Разъяренный бизнесмен за это кинул в неё бутылку от вина: девочке повезло, попало только в бок, но шрам остался. Ровно неделю назад, через купидончика ей послали письмо (конечно оно предназначалось не ей, а опекуну, но тот в миг бы его разорвал, даже не читая содержимое, вот Аня и взяла всю инициативу на себя). Как позже выяснилось, это было приглашение в школу с очень странным названием, «Темпельбокс» кажется. Она даже подумала, авось, психушка это, но потом поняла — у психушек названия более скучные. «Школа трудновоспитуемых волшебников», эх, даже если это и психбольница, то жить там наверняка лучше. Завтра за ней должны были приехать, какой-то Сарданапал и Медуза. Редко все-таки медуз держат как домашних животных, но у всех свои странности. Завтра её родственичков не будет… Аня подняла уголки губ в хитрой улыбке. На следующий день, она стащила краску для волос у Анжелики Петровны, так её просит называть мачеха. Она должна была лечь коричневым цветом, и Анька с предвкушением начала её наносить. Это было довольно непросто, но результат должен был её порадовать. Через двадцать минут после покраски надо было смыть: коричневая жижа стекала по ванне, оставляя за собой противный след. И вновь она зажмурила глазки. Но после сушки выяснилось, что краска пропала: на голове у девчонки расцветал пышный зелёный сад кудряшек. На несколько секунд она погрустнела, но потом ей пришла в голову ещё одна навязчивая идея: они хотели увидеть Аню? Они увидят Аню! Она шустро натянула на себя два разных носка мужчины: не ней они смотрелись, как очень даже приличные гетры. Правда юбку пришлось изрядно укоротить: не на банкет же она идёт, а в «школу трудновоспитуемых волшебников». На этой мысли она блаженно вздохнула. Звонок в дверь. Анька собирает салатовую шевелюру в хвост, вытаскивает сумку, открывает дверь, скрипом прожигающую уши. Перед ней два человека: мужчина и женщина. Мужчина был смешной: он был пухлый, с большими красными щеками и цветными усами, которые, несмотря на то, что были закреплены заколками, все равно двигались кончиками. Он широко улыбался, упорно пытаясь смотреть только на девочку. Женщина была сердитой, с опально-бронзовыми волосами. Она оценивающе взглянула на комнату, на шикарную причёску будущей обучаемой, но лишь несерьезно хмыкнула. И в этот момент Аня задала вопрос, а лучше бы помолчала: — А где же медуза, которая должна была приехать? — невинно хлопнула глазами девочка. Горгонова запунцовела, на лбу вздулась венка. — Тихо-тихо, Медузия Зевсовна, она ведь не знает, успокойся, — старик погладил женщину по плечу. — Вы Анна Морозова? «Анна Морозова… Анна Морозова… А вы видите здесь Аню Морозову?» — про себя подумала девочка. Она кивнула. — Но лучше зовите меня Гробыней… Склеповой! — она весело улыбнулась им снизу.