Молчание

За железными прутьями бегут ровные дорожки грядок, и возле каждой сидит по монаху. Труд, должно быть, увеличивает их и без того большие шансы попасть в рай. Дин держится за ограду, словно это он заключенный, а не эти ребята, все как один в черных балахонах, как какие-то призраки прямиком из средневековья. Наконец к нему подходит один, со смятым носом, и спрашивает, что молодому человеку нужно. — Позови Каса. Кастиэля. Дин отвечает, лишь мельком глянув на монаха и подумав, что тот в прошлой жизни наверняка был боксером, и остается только гадать, как он дошел до того, чтобы отдать себя служению богу. Наверняка задолжал серьезную сумму денег или случайно убил кого-то и теперь прячется от правосудия в монастыре. Или наоборот: его сочли прибыльным и легко внушаемым объектом и заманили за ограду, как светлячка на свет. Боксер подходит к одному из монахов, касается его плеча и указывает в сторону ограды. Лица не видно, фигура спрятана за балахоном, но сердце у Дина все равно обрывается: это Кас. Он приникает к прутьям еще ближе, вжимается в них, словно может пройти насквозь, и ему дела нет до того, что они уже отпечатки на лице оставили. — Кас! — не выдержав, кричит Дин. — Я вернулся! Хотя бы поговори со мной! Сердце скачет даже не по грудной клетке. Оно мечется по желудку, кувыркается в горле и распадается на тысячи пульсирующих осколков в висках. Наконец-то боксер оставляет Каса в покое. Тот оборачивается, и Дина затапливает счастье: он вновь увидел родное лицо. Вспоминаются сразу все моменты, в которые Дин думал, что уже не выкарабкается. Перед ним явно встает маска мертвеца на лице парня, с которым они лишь в прошлый вечер шепотом напевали любимую песню AC/DC, и вокруг оказывается столько крови, и рука ноет так, словно пуля вспорола кожу минуту назад. Эти видения накатывают довольно часто, чтобы Дин к ним привык, и он просто дышит глубже. Тьма расступается. Кровь высыхает. Слезы бегут вспять, обратно в глаза, и Дин, лишь на мгновение попавший в свой грохочущий ад, возвращается назад, в мир земной, хотя ему казалось, что он на вечность потерялся в кошмарах наяву. Дин вновь видит перед собой ограду и грядки с монахами, торчащих в них, точно глупые овощи. Кас подбирает полы балахона и неторопливо приближается. Шаг размеренный, лицо безмятежное, глаза — как небо, на которое Дин за службу дважды едва не попал, и все это вызывает тревогу. Похоже, все гораздо хуже, чем Дин мог предположить… Он не знает, что чувствует. Он и счастлив, что Кас не столкнулся с ужасами войны, и не понимает, как можно оставаться таким спокойным, когда где-то каждую минуту умирают люди. А еще — еще — огнем облизывает стыд. Ведь всего год назад Дину тоже не было никакого дела до этой войны, он даже посмеивался над тем, как Кас выступал на пикетах и подписывал петиции за прекращение действий в Ираке. Кас еще не успевает подойти к нему вплотную, а Дин начинает говорить. С каждым словом он все тверже стоит на земле, и все яснее ощущает: все позади. Он снова дома. Он вернет все на круги своя. — Я знаю о твоем обете, мне рассказал Сэм, — тараторит он, — но, может, сделаешь для меня исключение? Мы же не виделись целый год. Пожалуйста, Кас, я уже забыл, как твой голос звучит. Эй, — Дин улыбается ему, и внутри все поет от долгожданной встречи, кровь высыхает, пули залетают обратно в дуло и забирают с собой хлесткие звуки. — Не может быть, чтобы ты так долго на меня обижался. Дин протягивает между решетками ладонь, надеясь, что Кас хотя бы пожмет ее, не говоря уже о том, что Дину страстно хочется взять его за руку, как в старые добрые времена, и целовать его пальцы. Но Кас — такой неприступный и спокойный Кастиэль — даже не шевелится, словно кроме обета молчания принял за компанию и еще обет неприкосновенности, при условии, конечно, что такой существует. Дин болтает без умолку десять минут, и даже если бы Кас преступил через данное обещание, то он все равно бы не смог вставить ни слова. В основном Дин мелет ерунду, словно может скрыть за звуком своего голоса волнение, почти страх — что, если это все всерьез, и Кас не откажется от выбранного пути, каким бы странным он ни был? Дин рассказывает, что приехал неделю назад, погостил у родителей две ночи и сразу покатил в Луизиану. Он описывает комнату, которую снял у сомнительного типа. Тот утверждает, что работает на хлебном заводе по ночам. Дин жалуется, что приезжает к монастырю уже в третий раз, потому что в первые два никто с ним так и не заговорил. Он говорит так быстро, что его, наверное, невозможно понять. Кас все такой же неприступный. Может, Дину и удалось бы расшевелить его, но Каса зовет монах — уже не боксер, а какой-то другой, худой и высоченный, как жердь. — Останься еще ненадолго! — просит Дин. Рука его до сих пор по ту сторону ограды, но Кас к ней даже не притрагивается. Он уходит, кинув на Дина взгляд, в котором ничего нельзя прочесть. — Надеюсь, ты не потерял вместе с голосом еще и слух, — бормочет Дин. Он разочарован, как никогда в жизни. Истории о девушках, не дождавшихся парней из армии, были ему не в новинку, но вот парней, которые, не дождавшись любимых, ушли в монастырь и приняли обет молчания, Дин не знал. Он стоит у ограды до наступления темноты и сам не знает, чего ждет. Изредка кто-нибудь выходит из приземистого здания и поливает кусты. Пара человек, тихо переговариваясь, разгуливает по саду, словно патрулируя периметр. Проклятые сектанты. Чертовы лжецы. Дин никак не поймет, в чем смысл этого ордена. Он только знает, что Кас не унес из дома все деньги и ценные вещи, чтобы присоединиться к монахам, и вроде как они не делают ничего плохого, только выращивают зелень, сажают своих адептов на вегетарианство… Дин все равно беспокоится за Каса. По дороге домой он останавливается на заправке — как и в предыдущие разы — и заходит в маркет. Продавщица узнает его и спрашивает, не к монахам ли он ездит. Дин кивает. — Я так и подумала, — ахает она и крестится. — Господь моего сына туда привел. Через полгода вернулся другим человеком. — В смысле? — спрашивает Дин, подозревая неладное. — Курить бросил, — продавщица склоняется к нему и заговорчески шепчет: — Не только сигареты. — Чудесное преображение, — бормочет Дин. — Почему они молчат? — Мой не молчал. Продавщица пробивает ему банку колы. — А мой тогда почему будто язык проглотил? — Дин сгребает сдачу. — Твой сын? — удивляется продавщица, но Дин уходит, не ответив. Он и в интернете про эту секту читал. Такое ощущение, что в Луизиане собираются все отверженные и отвергнутые, и каждому из них находят способ восстановить мир в душе. Может, Дину и самому примерить черный балахон… Работу он находит на следующий же день — спасибо отцу. Тот, хоть и злился на непутевого сына, все равно нашел в Луизиане старого знакомого, и тот выделил Дину место в автомастерской. Все шло к тому, что Дин повторит путь отца. Сначала — армия, потом — неизбежная порча характера, следом — разруха. Хорошо, что хотя бы Сэм пошел в ином направлении, хотя за год в Ираке Дин много раз себя спрашивал, стоило ли это его мучений. Малодушно, да. Но кто осуждает — тот никогда не проводил ночи без сна, ожидая, что на палатку может упасть бомба, того никогда не толкала рука друга, принимающего твою пулю в свою грудь. Тот никогда не смотрел, как кровь хлещет из оторванной ноги, а человек все остается в сознании и кричит. А ты и можешь разве что смотреть… Дин возвращается по вечерам в свою комнату, смотрит подолгу в потолок. Спрашивает себя, почему так быстро уехал из отчего дома: хотел поскорее увидеть Каса? Или боялся, что отец поймет, что Дин не может нормально спать из-за кошмаров? Дин не знает. Он уверен лишь в одном: отец узнал бы те симптомы, от которых он сам начал спиваться. Поездки к монастырю Дин не прекратил. Каждый раз их разделяла ограда. Дин рассказывал, что натворили шлюхи, занимающие всю квартиру, кроме его собственной комнаты, болтал о клиентах автомастерской и машинах, которые ему давали чинить. Просто забивал тишину. Больше хотелось поговорить о Касе, спросить, как его занесло в секту. Устроить допрос с пристрастием, хорошо ли с ним обращаются и не принуждают ли к чему, не пудрят ли мозги. Дин иногда даже подумывал перелезть через ограду и ворваться в монастырь, чтобы самому проверить, чем они там занимаются, и поговорить с их главным гуру. Но это желание он кое-как подавил. В конце концов, на монахов даже ни разу в полицию не жаловались. Возможно, он несправедлив к ним. На пятую встречу Кас словно случайно обхватывает длинными пальцами прут ограды, и Дин быстро кладет ладонь на его руку. Другого шанса может и не представиться. Дин смотрит на то, как его пальцы лежат между пальцев Каса, и что-то в нем ломается. Кас не отнимает руку, но и не улыбается. Смотрит непреклонно, серьезно. Встрепанные волосы шевелит ветер. Дин просовывает другую руку между прутьев и приглаживает непослушные пряди. Глаза Каса округляются. На этом нежности заканчиваются. Кас уходит, как всегда, не попрощавшись, а Дин смотрит ему вслед. На седьмую встречу Кас задерживается у ограды на целых полчаса. Он держится за прутья двумя руками, и Дин обхватывает его ладони своими. Улыбается. Говорит гораздо меньше, чем раньше. С каждым разом он все больше молчит в ответ, общается взглядами и прикосновениями. Не потому, что нечего сказать. Он мог бы поведать о рабочих случаях, там хватало приколов, чтобы рассмешить хоть сотню монахов. Мог бы пожаловаться, что столько фильмов пропустил за год, что никак не наверстает, а некоторые, которые он уже посмотрел, стали таким разочарованием, что лучше бы он их и не видел. Но Дин молчит, потому что боится проболтаться о своей слабости, о своих видениях наяву и во сне. Время идет, а его все еще мучает это, и он не может отделаться от назойливых убийств и выстрелов, взрывов и криков, он все еще умирает во сне, иногда несколько раз за одну ночь, перед ним вся жизнь проносится за секунду до пробуждения, и он вскакивает с кровати с гудящей головой и напряженными ногами — тело приготовилось бежать, поверив мороку разума. Нет, об этом Дин не говорит. Вместо этого он сгоряча предлагает пойти на свидание — он понял, Кас динамит его, потому что нельзя так с наскоку предлагать человеку жить вместе. Дин зовет его, как в их первый раз, на свидание на автозаправке, и губы Каса трогает легчайшая, едва заметная улыбка. Правда, в тот день Каса все равно не отпускают. Дин стоит и ждет его, время идет, заканчиваются все мыслимые и немыслимые сроки, прежде чем до него доходит, что Каса не отпустили. А может, он и не спрашивал. * Дин привыкает, что его окружает молчание. Люди открывают рты и выдают звуки, и порой они даже складываются во что-то осмысленное, но самый главный человек в жизни Дина молчит. Дин уже не считает, какая это по счету встреча, но знает, что идет третья неделя разбросанных в случайном порядке свиданий. Кас, в черных, великоватых ему брюках, с небрежно заправленной в них рубашкой явно с чужого плеча, каждый раз дожидается его у ворот монастыря и, завидев Импалу, выходит за ограду, и Дин задается вопросом, каково Касу в те дни, когда Дину не удается приехать. Представляет себе застывшую фигуру, худую от вынужденной диеты, представляет, как на белую рубашку опускается темнота вместе с вечером… и представляет, как Кас возвращается в свой монастырь. Там-то его всегда ждут. Дин резко пугается, что Касу это надоест, и он ставит ультиматум Бобби: каждый рабочий день должен заканчиваться в шесть, фиксированное время ухода — его главное условие. Старик ворчит, что выгнал бы наглеца взашей, если бы не обещание Джону. И после этого Дин начинает приезжать к монастырю каждый день. Его все еще терзают картины смерти, когда он лежит под машинами или поедает обед, когда он, скорчившись под одеялом, притворяется, что спит, и когда он взаправду засыпает, обеспечивая кошмарам пространство для леденящей реальности. У него часто болит голова там же, где у одного его приятеля появилась дыра. А у другого парня и вовсе полголовы снесло, только челюсть и нос остались, а все, что выше, попросту исчезло. Но, по крайней мере, Дин теперь может об этом вспоминать почти спокойно, а раньше он вздрагивал и покрывался липким потом. Он хочет рассказать Касу, как тот был прав. Что американским мальчикам не место в Ираке, а американским генералам — и подавно, им всем надо убираться оттуда. Но Дин держит язык за зубами. Ему немного неприятно говорить о прошлом, потому что оно было таким простым. Кас ходил на манифестации и любил каждую птичку, каждый цветочек, а Дин всего лишь был рядом и ни о чем не думал. Тупо соглашался со взглядами Каса. Не хотел развязывать спор. Да что там. Он даже думал, что война делает из мальчиков мужчин. Теперь-то он знает, что война корежит мальчиков, вытравливает из них ядом мелких крысок — детство и юность. Дину кажется, что ему лет сорок, а не двадцать с небольшим. У него постоянно вертится это в голове, но он пытается держать свои проблемы при себе. В конце концов, он все еще может болтать и смеяться над собственными шутками, а Кас молчит. Может, ему пришлось хуже. Он ведь не такой простой, как Дин. Слишком ранимый. А Дин крупно его предал. Сидя с Касом в кафе, Дин наблюдает, как тот аккуратно отправляет в рот ложка за ложкой ванильное мороженое, и в очередной раз пытается оправдаться: — Ты же знаешь, что это было единственным выходом, — он ищет такие выражения, чтобы за них нельзя было зацепиться и начать рассуждать о былых деньках. — Деньги за мой контракт позволили Сэму оплатить первый год учебы, у матери с отцом ведь ни цента не было. Ты хоть можешь представить Сэма таким же работягой, как я? Он не для этого рожден. Взгляд Каса явно говорит: а ты рожден не для того, чтобы убивать невинных в Ираке. — Прости меня, — уговаривает Дин. — Возвращайся. Мы будем вместе жить. В моей комнате скучно одному. Он, разумеется, врет: его комната — как проходной двор; то заглянет горе-пекарь, то одна из его шлюх. И Кас это знает, Дин уже не раз ему жаловался. Какой-то другой Дин, балагур и дурак, беснуется внутри настоящего Дина, и требует немедленно рассказать Касу, как было плохо — не только без него, но и вообще. Проблема в том, что Кас все те четыре года, что они встречались, знал, что ничего хорошего на войне не ждет, а Дин все равно записался в призывники и сообщил Касу об этом лишь когда дело уже было сделано. Дин дожидается, пока Кас опустит вазочку с мороженым, и берет его холодные пальцы в свою ладонь. — Что тебя держит вместе с монахами? — спрашивает Дин. Улыбке Каса позавидовала бы сама Джоконда. Разумеется, он ничего не отвечает. Дин только вздыхает. Он уже перестал каждый день костерить секту на все лады. Почитал о ней еще немного и удивился: тот гуру, который прибирает к своим рукам молодых людей, похоже, и впрямь творит чудеса. Все возвращаются просветленными и довольными жизнью. Вот только процент тех, кто покинул монастырь, совсем мал. Дин боится, что не сможет вернуть Каса. Они сидят в кафе до самого вечера. Кас размыкает губы лишь для того, чтобы сделать глоток чая (кофе ему теперь почему-то нельзя), но у Дина все равно остается теплое ощущение, которое бывало после бесед с Касом в прошлой жизни. Он смотрит на него, прямо в синие глаза, переводит взгляд на губы. Ничего с собой не поделаешь. Любовь не бывает платонической. Весь год Дин хотел не только обнять Каса, но и заняться с ним любовью. И сейчас хочет. Сейчас еще сильнее. Тело, что выжило, жаждет удостовериться каждый миг, что все взаправду, а не последняя галлюцинация перед смертью. Дин сглатывает и пытается загнать свои желания как можно глубже. Это так мучительно — вернуться к разрухе. Вернуться и узнать, что все мечты о мирной жизни, нежности и совместных ночах разбились о реальность. Дин расплачивается, и они едут в монастырь. Дин поглядывает на Каса искоса, как и всегда. Нос заострен, щеки впали, скулы кажутся острыми. Но взгляд спокойный, в нем нет ни волнения, ни интереса. В нем ничего от живого человека. Может, вместе с речью уходит что-то более важное, чем просто слова. Дин останавливается возле монастыря и гасит фары. Они слепо таращатся в ограду. — Было приятно побыть с тобой, — Дин выдает банальность, но ничего не может поделать: в голове не так много хороших мыслей. — С тобой всегда приятно. И происходит нечто неожиданное: Кас накрывает ладонь Дина, лежащую на коробке передач, своей ладонью. Кас впервые дотрагивается до него первым, и это — шаг к прощению. Дин ошалело смотрит на изящную руку Каса, на его длинные пальцы поверх своих, и лишь спустя пару секунду поднимает голову. Кас смотрит на него, во взгляде — ни единой эмоции. Убийственно серьезен. Дин перестает себя контролировать. У него голову сносит начисто, как снарядом — исполняется его главное желание, мучившее в последний год. Он подвигается к Касу ближе, нелепо закидывает одно колено на сиденье, вжимает Каса в дверь своим телом. С губ Каса не слетает ни звука, ни стона, ни выдоха, когда Дин, вмяв его в угол, стискивает его талию руками. Его тело даже сквозь рубашку горячее, Дин пытается стать как можно ближе, разворотить грудную клетку и вклиниться между ребер, остаться навсегда внутри и больше никогда не покидать жаркого и багрового от крови уголка в сердце Кастиэля. На периферии сознания так и вертится эта картинка — Кас с открытой раной груди, Кас, истекающий кровью, Кас, мертвенно бледный. Но Дин привык справляться с подобным, он видел всех, кто ему дорог, мертвыми в своем воображении, но чаще всего он погибал в своих снах сам. Это его уже почти не пугает. Дин прижимается к Касу и наконец касается его губ. Трогает их своими. Медленно проводит по ним языком, и Кас приоткрывает рот, а его ладони ложатся Дину на спину. И все исчезает. Тот год в Ираке, мертвые люди, фонтаны крови. Все исчезает. Дин прижимает Каса к себе, врывается в его рот языком, вылизывает его губы. То, что он делает, быстро перестает быть похожим на поцелуй и напоминает пожирание, но Дину плевать. Кас поддается ему, обнимает в ответ. Откидывает голову, чтобы Дин смог добраться до его белой шеи. Кас упоителен, он даже сейчас пахнет мылом, словно только вышел из ванной, и немного потом, этого так мало, так мало, чтобы вдохнуть полной грудью и насладиться. Дин сжимает рубашку Касу в кулаках, костяшки впечатываются ему в ребра. Кас мягко гладит Дина по спине, проводит по позвоночнику, словно успокаивая, хотя подрагивает от напряжения, и ему самому не до спокойствия. Наконец безмятежность его покинула. Дин разжимает кулаки вместе с выдохом и кладет ладони на грудь Касу, накрывает через рубашку его ставшие твердыми соски. В странной нерешительности Дин не пытается расстегнуть пуговицы, но не удерживается и склоняет голову, обхватывая левый сосок через ткань. Кас шумно втягивает воздух и надавливает Дину на затылок, прижимая теснее. Дина лихорадит. Кас тоже его хочет и все меньше себя контролирует, может, он вернется, может, он сегодня же уйдет из своего монастыря, и они смогут так каждую ночь, каждый день, будут постоянно вместе, и с Касом перестанет быть страшно, когда посреди ночи просыпаешься в холодном поту, с Касом будет хорошо, так хорошо, все станет хорошо… Дин, не то застонав, не то всхлипнув, проводит языком по рубашке Каса вверх, находит его губы, целует. В голове все путается. Дин шарит руками по телу Каса, добирается наконец до пояса. Ему кажется жизненно необходимым получить от Каса ответ прямо сейчас. Услышать его голос. Дин сжимает его член через ткань брюк, его горячий, твердый член, по которому Дин истосковался, и шепчет Касу в губы: — Скажи. Скажи, что ты тоже скучал, хоть что-то скажи… Кас отталкивает его так резко, что Дин локтем задевает гудок, и резкий звук кажется вспышкой гранаты в кромешной тьме. Стая птиц с криком взлетает вверх с соседнего дерева. Кас сбегает из машины и так быстро исчезает за оградой, что Дин не успевает его остановить, только выскакивает следом и стоит, прижавшись лбом к прутьям, смотрит, как его счастье уходит прочь. Дина колотит, как будто он заболевает. А может, и впрямь поднялась температура. У него уже бывало так во время мигрени или после особенно реалистичного кошмара. Теперь кошмар происходит наяву. Он не удержался и сболтнул глупость, оскорбил Каса своим трепом — и Кас сбежал. Пора уже привыкнуть, что обет молчания для него — не ерунда, нельзя давить на него так открыто. Дин не собирается отказываться от попыток вызволить Каса из монашеского плена, нет. Просто пытается считаться с его взглядами на этот мир. В прошлый раз Дин откровенно на них наплевал, и он получил за это хороший урок. Он до сих пор расплачивается. Не надо было записываться в призывники, не посоветовавшись с Касом. Да что там… Если бы Дину хотя бы хватило мозгов просто сообщить ему о своем решении перед тем, как воплотить его в жизнь, было бы уже неплохо. * Дин думает, что Кас больше к нему не выйдет, но на следующий день тот ждет все в том же месте, со сжатыми в нитку губами, в нелепой одежде — наверняка общей, которую выдают монахам при необходимости выйти в город. Взгляд больше не безмятежный. Словно ему есть, что сказать, но он не может позволить себе разомкнуть губы. Дин забирает Каса и везет к себе в комнату, потому что чувствует, что так правильно. Он заговаривает было, вновь пытаясь оправдаться — и за свой побег в Ирак, и за вчерашнее, но Кас прикладывает палец ему к губам, и Дин замолкает. Верно. Тишина. Он и сам начинает ловить кайф от плотного и обволакивающего беззвучия, словно заключившего их в кокон, чтобы спрятать от целого мира, от решений Дина и прежних разногласий. Держа Каса за руку, будто он может потеряться в серой и пыльной квартире, пропитанной запахом тяжелых до тошноты духов, Дин ведет его к себе в комнату. Он закрывает дверь на щеколду и оборачивается. Кастиэль стоит перед ним и будто светится. Виноват свет, бьющий из окна за его спиной, но Дину нет дела. Он видит перед собой икону, ангела, видит чистое спасение. Он протягивает к Касу руки и заключает его лицо в ладони. Замирает так на какое-то время, убеждаясь, что все взаправду, и целует его. Кас отвечает мгновенно — обнимает, прижимается всем телом, и все его кости вбиваются в Дина. Кас похудел, так похудел, бьется черная птица в голове. Дин давит в зародыше вспышку ярости и тратит всю энергию на то, чтобы раздеть Каса. Неожиданно озаряет: а вдруг его бьют в этом монастыре, кто разберет сектантов?.. Надо срочно проверить, осмотреть его прямо сейчас. Дин судорожно сражается с пуговицами, с ремнем и ширинкой — брюки соскальзывают с бедер Каса безо всякого усилия со стороны Дина. Кас остается перед ним обнаженным, белым и будто прозрачным. И безумно красивым. Дин падает перед ним на колени. Дыхание перехватывает от накатившей нежности, любви, жажды, будто осознание, насколько сильно он нуждается в Касе, приходит только сейчас. Дин кладет ладони ему на бедра, гладит и утыкается лбом во впалый живот. Вдыхает, проводит языком вниз и берет член в рот. Так хочется, чтобы Кас закричал. Застонал. Так хочется услышать его голос. Дин старается, скользит кончиком языка по уздечке и сжимает яйца, тискает ягодицу другой рукой, но Кас лишь быстро и прерывисто дышит и притягивает Дина глубже, ближе. Кас так и не издает ни звука, когда Дин валит его на мятые простыни, не произносит ни слова, когда Дин насаживает его на себя. Все кажется новым, как будто никогда они вместе не были — и Дин осознает, как же сильно они оба за этот год изменились. Два других человека занимаются другой любовью. Теперь Дин пытается вбиться глубже, за бедра дергает Каса на свой член и расслабляет ладони, когда Кас приподнимается, выпуская его почти до головки. Он умопомрачительный, с ним хорошо, как ни с кем, никогда, Дин не знал никого другого. Он любуется Касом. Единственным. Так его и не отпустившим, пусть даже обида ранила его в самое сердце. Кас отдается ему, и лишь по его искусанным губам можно понять, как многое ему хотелось сказать. В первый раз после данного обета Кас кусает губы — Дин считает это добрым знаком. Кас, кончив, валится на него. Тяжесть его тела приятна. Дин обнимает его, скользит ладонью от шеи до ягодиц. Нападает приятная нега, полусон. И даже в нем люди кричат и стреляют, и умирают, и Дин остается лежать в земле вместе с ними, с дырой во лбу… Он вздрагивает. Он больше не может так. Должен высказаться. И он говорит. Он льет слова, они брызжут, как кровь из рассеченной артерии, Дин захлебывается своим рассказом о том, как близко видел смерть и как ему было страшно, хотя он не из пугливых, и, если бы кто посмел обвинить его в трусости, он бы избил этого человека до полусмерти — в той, другой жизни, которая была до войны. А теперь он знает, что в трусости могут обвинить лишь те, кого никогда не пугали. Дин знает, чего нужно бояться, и знает, как легко улетает жизнь, но, что бывает хуже, жизнь может колебаться на грани, и тогда наступает агония, и агония может длиться целыми днями. Ему несказанно повезло вернуться живым. Не калекой, не овощем, не трупом в свинцовом гробу. — Я больше не могу так, Кас, — безжизненно говорит Дин. Он смотрит в потолок, запрокинув голову, но слез нет. Ему кажется, что он разучился плакать. — Мне необходимо, чтобы со мной ночью кто-то был рядом. Не могу один это выдерживать. Останься. Прошу тебя. Прости меня. Я что угодно сделаю, только прости. Кас невесомо гладит его по плечу и целует в лоб. Молчит. Разумеется, молчит. Дину вскоре становится не по себе из-за прорвавшейся плотины слов. Он снова лезет целоваться, гладит Каса везде, трогает. Никак не может насытиться. И Кас — Кас тоже наконец показывает, как сильно скучал по нему. Потом, когда они лежат, тесно прижавшись друг к другу, Дин гораздо спокойнее предлагает: — Переезжай ко мне. Я не прошу тебя говорить, просто… давай жить вместе. Он просто предлагает. Не просит, не умоляет. Он целует Каса в плечо, в шею… ответа, конечно же, не следует, а спустя пару часов Кас начинает одеваться, и Дин отвозит его обратно в монастырь. * Жизнь продолжается. Расписание не меняется. Работа — поездка к Касу — сон — пробуждение в холодном поту — сон — работа. Иногда они гуляют. Иногда сидят в забегаловках или в кино. Иногда занимаются сексом в квартире или в машине. Дин не знает, что происходит в монастыре. Требует ли гуру, чтобы Кастиэль прекратил эти встречи? Или наоборот, советует ему продолжать их в поисках душевного спокойствия? Дин склоняется к первому варианту. Какой религиозный деятель захочет отпустить своего адепта? Иногда Дин все еще пытается объяснить: — Я правда не видел другого выхода, — говорит он в те моменты, когда ему начинает казаться, что Кас готов если не заговорить, то хотя бы остаться с ним. — Отец стукнул кулаком по столу, мама словно онемела, а Сэм спорил своим дрожащим голоском и говорил, что будет совмещать учебу с работой, но станет адвокатом, а не останется прозябать, как Джон — он назвал его по имени, представляешь? Я думал, до рукоприкладства дойдет. Кас изгибает бровь и делает глоток кофе, хотя от вечера остались какие-то крохи, а кофеин не позволит ему заснуть всю ночь. Хороший знак — Кас снова начал пить кофе. В этом Дин тоже видит надежду. Может, Кас захочет бодрствовать до утра вместе с ним. — Я просто психанул и рванул в ближайшее отделение, спросил, когда можно отправляться служить… Сам знаешь дальше. Неделя — и я в самолете. Некогда было посоветоваться. Да и не решило бы это ничего… Кас так резко ставит кружку на стол, что Дин вздрагивает: звук точь-в-точь, как от выстрела. Губы Каса шевелятся, но он так и не произносит ни звука. Дин хочет сказать, что все могло бы быть по-другому, не расстанься они с криками и взаимными упреками. Кто знает, свихнулся бы он, зная, что дома его ждет Кас? Может, тогда бы не приходили эти безнадежные кошмары. — Пожалуйста, — просит Дин и берет его за руку. — Я думал весь год только о тебе. К тебе мечтал вернуться. Знаешь, каково мне было представлять, что последнее, что я сделал перед смертью, — это поругался с тобой? Я же… я люблю тебя. Дин говорит это виноватым тоном, словно в преступлении сознается. Кас отворачивается и глядит в окно. Видимо, здесь все и закончится, думает Дин. Кас третий месяц молчит, и из монастыря съезжать не торопится, а Дин… Дин зря околачивается возле него. Нельзя вернуться и рассчитывать, что все будет так же, как и год назад. Они больше не счастливые влюбленные, Кас — не заучка с замашками хиппи, а Дин — не балагур, поддерживающий его идеи просто потому, что ему самому нет никакого дела до политики и войн. Все, здесь стоит столб с последней отметкой, дальше — только пустота. — Хорошо, — произносит Дин. — Хорошо. Я все понял. Оставлю тебя в покое. Не знаю, смогу ли я двигаться дальше, но хотя бы попытаюсь. Иначе я сойду с ума. Я старался изо всех сил, — Дин повышает голос, специально себя распаляя, чтобы за злостью перестать замечать ноющую боль в сердце. — Но тебе следовало бы сразу сказать, что ты даже не думаешь покидать монастырь. Мне тоже непросто, ты это понимаешь? — Дин смотрит на Каса, на его профиль, и ударяет кулаком по столу. — Да посмотри ты на меня! Кас медленно переводит на него взгляд. Безмятежность. — Да тебе плевать, — выдыхает Дин. — Все это время плевать было. Это даже не боль. Это чистейшая, первородная тьма завывает во всех внутренностях и сочится гноем между ребрами. Потеряно все. Абсолютно все. Он растоптан. Дин больше не приезжает в монастырь. Говорит мало и исключительно по делу, задерживается на работе допоздна, к вящей радости Бобби. Прогоняет назойливых шлюх, выспрашивающих, куда делся его скромный и тихий мальчик. А спустя неделю он, придя домой, обнаруживает своего скромного и тихого мальчика в окружении этих же шлюх. Кас сидит на самом краешке постели, покрасневший, с нервно бегающими глазами, с совершенно затравленным видом, а девушки хихикают и пытаются его разговорить. — Брысь! — Дин разгоняет их. В комнате остается только тяжелый запах духов. Заперев дверь, Дин прислоняется к ней. Замечает в углу маленькую сумку, которой тут раньше не было. В такую влезет как раз одна смена нижнего белья и носков. Но он не подает виду. Кас прокашливается, собирается с духом. Подняв взгляд, он тихо произносит, будто сам не веря, что его рот еще способен издавать звуки: — Когда ты… когда перестаешь говорить, все меняется. И ты меняешься. Взвешиваешь каждую мысль. Решаешь, достойна ли она быть произнесенной, и каждый раз понимаешь, что нет. Она ничего не значит. Перестаешь говорить, а потом учишься не думать. Становишься безмолвной тенью. Сложно… — Кас набирает воздуха в грудь. — Сложно вернуться обратно, обрести плоть и речь. — И что же тебя сподвигло снизойти до меня с этим рассказом? Дин скрещивает руки на груди, надеясь, что его лицо хоть на одну десятую такое же непроницаемое, как лицо Каса. К чему все это? Сердце колотится в груди так быстро, что почти больно, и вьется больная надежда — он пришел, чтобы больше не уходить… И тут же разум говорит: или чтобы попрощаться раз и навсегда. После истерики Дина им остается только разойтись в разные стороны. — Мое мнение для тебя ничего не значило, ты даже не слушал меня, — голос Каса постепенно набирает силу, сглаживается, и края его, режущие и грубые, смягчаются. Но интонации гремят, оглушают. — Ты ушел и предал все, во что я верил. Раз мои слова не требовались тебе… значит, они были никому не нужны. Дин молчит. Ждет. Неожиданно до него доходит. — Ты говорил, что мысли недостойны быть произнесенными… — Кроме одной, — кивает Кас. — Я тоже люблю тебя. Прости меня, Дин… — Не надо. Все слова лишние, все мысли — яд. Дин приближается к нему, берет лицо в ладони и целует. Плевать. Касу нужно было время. Кошмары и головная боль подтачивают разум, и в своей долгой и мучительной болезни Дин готов обвинить весь мир во всех смертных грехах, но он не будет винить в них Каса. Главное, что он здесь. Дину ничего больше не нужно. Они по одну сторону ограды с этого мига и навсегда.