Первосентябрьский поцелуй

Миша прячется от его взгляда. Отворачивается, смотрит поверх плеча, а то и вовсе скрывает глаза за темной челкой. Голова наклоняется, подбородок прижимается к груди, а густые пряди ложатся на лицо, оставляя видным только кончик курносого носа – Миша почему-то уверен, что нос у него, как это называется, «картошкой». На самом деле он чуть вздернутый, а самый кончик – такая кнопка. Вовсе не «картошка». У самого Вани нос прямой, типично аристократический – с едва заметной горбинкой и аккуратными крыльями. Ваня в носах разбирается очень хорошо, но с Мишей никогда не спорит. Он вообще мало с кем спорит: знает, что это никогда ни к чему не приведет. Невозможно заставить человека поменять отношение, только доказывая собственное мнение. Убеждения формирует личный опыт. Он же заставляет их исчезать. Вот если бы Ваня каждый день целовал эту Мишину кнопку, тот бы понял, что нос у него – не «картошка». Никто не станет целовать «картошку» каждый день. Но, возможно, Миша бы не понял его вообще. Мало какой парень поймет другого парня, регулярно целующего кончик его носа. И регулярность, и нос в этой модели – второстепенные факторы. Основное допущение: однополый поцелуй. С другой стороны, почти любой парень не будет против увидеть, как горячо целуются две девушки. То есть «однополый» - тоже не совсем верное допущение. Оно не раскрывает суть вопроса. Просто. Поцелуй между двумя парнями. Так яснее. От этой ясности даже страшно. Все модели в голове Вани – в большей степени экономические, само собой, - имеют глубоко теоретический характер. Кроме этой. Да, он вряд ли когда-нибудь поцелует Мишин курносый нос, даже если иногда ловит себя на этом желании. Но Миша уже целовал его. Три месяца и шестнадцать дней назад. Примерно. Общага тогда гудела. Почти в каждой комнате отмечалось начало учебного года. Было немного за полночь, но никто не поднимался на их этаж, чтобы хоть как-то утихомирить. Ваня предпочел бы выбраться с Мишей на крышу, поговорить. Узнать, что нового. Ваня доподлинно знал, что Миша усмехнулся бы и сказал, что всего месяц прошел. Один только август. Сессию они закрывали вместе. Да и практику весь июль проходили в одном банке. Разъехались по домам только первого числа последнего летнего месяца. Что могло толком измениться? Стрижка новая и свежая татуировка от локтя до запястья. У Миши оставался тот же задумчивый, будто погруженный в себя взгляд и морщинка между бровей. А Ваня все равно не мог увидеть в нем хорошо знакомого друга и соратника по всяческим безумствам, которыми бывает наполнена студенческая жизнь. Ваня знал, что не Миша виноват в том дискомфорте, который гнездился где-то в его животе. Немного справа. Как аппендикс. Это сам Ваня изменился, и никак не получалось заставить себя стать прежним. А татуировка была красивая. И стрижка Мише очень шла. Ваня в ту ночь очень хотел оказаться на свежем воздухе, но сидел вместе со всеми в кругу на полу их комнаты. Чьи-то руки раз за разом раскручивали пустую бутылку из-под водки. Он был расслаблен и немножко пьян. Иногда видел себя будто со стороны. Вот он долго-долго сидел по-турецки, а потом упал на локти, выпрямил затекшие ноги и развел их в стороны – чтобы не мешать бутылке крутиться. Он честно не ждал, что в какой-то момент горлышко бутылки покажет точно на него. Ваня всегда считал себя достаточно удачливым человеком, чтобы не приходилось целоваться с пьяными однокурсницами. Наверное, эта удача его и подвела. Бутылка замерла, комната на мгновение погрузилась в тишину, а потом взорвалась подленьким девчоночьим хихиканьем. Сидевший рядом Миша неестественно выпрямил спину. Ваня тогда поймал себя на желании размять напряженные плечи друга, а потом – как щелкнуло – осознал, чей ход едва не пропустил. - Давай же! – воскликнула Любка Селиверстова. Ее глаза блестели от выпитой водки, а взгляд светился восторгом. Ваня поднялся, теперь опираясь только на вспотевшие ладони. Стало жарко мочкам ушей. Между лопаток щекотно стекла капля пота. Нужно было успокоиться. Сейчас Миша чмокнет его в щеку, и игра продолжится. Миша потянулся к нему, но не успел даже коснуться, как Любка снова подала голос, на этот раз заметно возмущенный: - Эй! Стопэ, стопэ! Так не пойдет! Нечестно получается, ребят. Мы с Натахой целовались в губы, вы давайте тоже. «Так то девчонки, - подумал Ваня. – Им же можно». Больше никто ничего не сказал. Парни из тех, кто еще был способен осознавать происходящее, смотрели равнодушно. Им было пофиг, кто, кого и как поцелует, оставалось лишь нетерпение продолжить игру и самим облобызать какую-нибудь девку – лучше Любку, конечно, - и помять сиськи под шумок. А женская половина выглядела воинственно. Они, наверняка, верили, что отстаивают свои права, и были готовы бороться до победного. Ваня выпрямился окончательно, снова скрестив ноги и повернувшись к Мише. Тот был странно задумчивым, не взволнованным ни на грамм. «Правильно, - решил Ваня. - Если мы сделаем это и сделаем быстро, то можно прикинуться, что ничего и не было. Игра продолжится, и Миша обо всем забудет. Даже не обратит внимания, скорее всего. Только бы не обратил». - Ну, - сказал Ваня, злясь на себя за то, что хоть и едва заметно, но голос все равно дрожал. И коленки тоже. Выдохнул: – Давай покончим с этим что ли. Миша усмехнулся не понятно чему, на затылок легла горячая влажная ладонь. Ваня даже вздрогнул. А в следующее мгновение к его губам прижались узкие Мишины губы. И как-то слишком естественно оказалось чуть приоткрыть свои и скользнуть языком по этой сжатой темно-розовой линии. Ваня до сих пор помнит, как ощущались ранки на потрескавшейся коже, которые, скорее всего, и заставили его не только окончательно измениться, но и смириться с этими переменами. А теперь он вынужден смотреть на почти собранные сумки, которых оказывается не так уж и много, и совершенно не находит, что можно сказать в подобной ситуации. Мало ли кто может бросить универ. Вон Костян из соседней комнаты в прошлом месяце съехал – просто задолбала учеба, а тут еще девушка предложила съехаться. Надо было искать работу и придумывать, как теперь косить от армии, - тут не до пар в восемь тридцать. Маринка академ взяла. Ну, она-то хоть по залету. Обещала вернуться с бебиком в подоле. Хохотала, когда рассказывала. И никто не знал, кто же будущий отец. Да и сама Маринка вряд ли могла сказать точно. Диман, с которым Ваня жил еще до Миши, вообще вылетел после первого курса. Да много кто, на самом деле. Чем ближе становился диплом, тем больше редела их некогда многочисленная компания. Но Миша уехать не мог. Мысль о том, что теперь кто-то другой будет спать на кровати у окна, свесив руку и упираясь костяшками в пол, сама по себе казалась абсурдной. Миша был из Москвы. Говорил, что родители сослали его в провинцию, чтобы учился, а не шлялся по столичным клубам, - уже успел нагрешить на последнем году в гимназии. А в этом городке еще и бабка по матери могла присмотреть: Миша жить у нее не захотел, но должен был навещать каждые выходные и отчитываться о прошедшей учебной неделе. Миша говорил, что Москву не очень-то и любит, возвращаться не хочет. А каникулы дома в компании родителей – настоящая мука. А теперь вот с чего-то собирает сумки. Одну спортивную. Одну для ноутбука. И одну огромную клетчатую – как на рынке. - Ты чего вдруг? – наконец, выдавливает из себя Ваня. Прокашливается, потому что голос звучит тихо и хрипло. В горле першит. Миша откидывается назад. Коротко стриженный затылок упирается в подоконник. Миша задирает голову, как будто пытается увидеть небо в окне. От этого подбородок кажется острее, и кадык выпирает так, будто вот-вот прорвет кожу. - У матери знакомые нашлись в каком-то техническом институте. Завтра забираю документы, а со след недели буду уже там. Прикинь, даже досдавать ничего не придется. - Ты хочешь уехать? - Нет, - отвечает Миша, добавляет после некоторого раздумья: - Мне здесь хорошо. - Тогда в чем дело? Не уезжай. - Не могу. Это, вроде как, не я решил. Ваню разбирает праведная злость. Родители у Мишки просто чокнутые! То выкидывают, чуть ли не выгоняют из дома, то за шкирку тащат обратно! Как будто он их собственность. И Миша дурак тоже. Двадцать один год парню, а он не может родителям ничего против сказать, так и ходит, словно на привязи. - А родители чего рыпаются? Сами же тебя сюда сослали, - говорит Ваня. Он с трудом побарывает желание высказать этому слюнтяю все, что о нем думает. Но, если они поссорятся, он точно не получит ответов на свои вопросы. Уже никогда. - Да есть причины… - Миш, какие нахер причины?! Полгода учиться осталось. Да даже если бы и не полгода, а все четыре, если ты не хочешь уезжать, то какого хрена идешь у них на поводу?! Миша морщит курносый нос. Он не любит, когда разговаривают слишком громко, а когда кричат – вовсе не выносит. - Ты пойми, Вань, причины, правда, есть, - говорит спокойно. Ваня сдувается, как мыльный пузырь. - Хорошо, - кивает он. – Тогда расскажи, что за причины такие, что ты бросаешь все и, сломя голову, несешься в Москву. Сам говорил, что не собираешься возвращаться туда даже после учебы. - Не могу сказать. Если скажу, потеряю последнего друга. Ваня встает с кровати, не в силах больше оставаться на одном месте. Делает несколько бесцельных шагов, останавливаясь у кучи вещей. Носок кеды тычется в мягкий бок рыночной сумки. Внутри снова что-то закипает – темное и бессильное. - Если не скажешь, точно потеряешь. Миша молчит, только дышит неглубоко и часто – видно, как быстро вздымается под темной футболкой грудь. А потом отчего-то фыркает. - Дурак ты, Ваня. Как есть дурак, - Ваня даже не успевает сказать, кто тут на самом деле полнейший дебил, как Миша достает из кармана телефон и, почти не глядя, прицельно кидает его прямо Ване в руки. – Разблокируй. Сам поймешь. Ваня снимает блокировку. С заставки на него смотрит фотография. Он отлично помнит, как это было. Вот Миша целомудренно прижимается к его губам, а Ваня, сам не понимая, что делает, пытается углубить невинный поначалу поцелуй. И отрывается он от Миши только тогда, когда слышит щелчок камеры, а боковой взгляд под закрытыми веками опаляет яркой вспышкой. Любка на следующий день кинула ему это фото в личку вконтакте. Удалить рука так и не поднялась. Похоже, не у него одного. - И что? – он кидает телефон обратно. – У меня такая же есть. - Да я ничего не говорю. Просто родители увидели. - Решили, что их сыночка тут развращают и превращают в педика? – со злым смешком спрашивает Ваня. – Поэтому решили тебя вернуть в родные пенаты под чуткий родительский контроль? Как же бесит, ну! - Нет, Вань, представь себе, они даже не удивились. Представь себе, они даже меня сюда отправили только из-за того, что боялись, что этим все и закончится. В Москве, знаешь ли, с подобным значительно проще. Голова думать и что-то понимать совершенно не хочет. Мысли текут вяло, а сознание будто в мыльной пене болтается. Стоп. - Миш? – неуверенно зовет Ваня. - Ты же не хочешь сказать, что ты… эээээ, как бы выразиться… - Гей. - Да. Вот это самое. В смысле, когда ты типа незаметно надрачиваешь по ночам, ты думаешь о парнях?! – почти кричит Ваня, голос позорно дает петуха. - Точно. Часто думаю об одном парне, - а Мишка смеется даже. Только не счастливо и весело, а как-то истерично. Ваня и сам на грани истерики. Его друг Миша не только гей, так еще и влюблен в какого-то парня. Значит, все августовские метания и первосентябрьский поцелуй, за которым пришло смирение с собственным постыдным желанием затащить лучшего друга в койку, - все это зря?! - И что за парень? - А? – Миша вскидывается. – Что, правда, интересно? Ваня кивает медленно, через силу. Ладони сами сжимаются в кулаки. Может, Миша не только думает об этом парне, когда ласкает себя и подводит к оргазму, но и переспать с ним успел?! - Ты морду мне бить собрался что ли? – спрашивает Миша, глядя на его руки. – Ааа, к черту! Если не собрался, то сейчас в любом случае соберешься. Взгляд – глаза в глаза, и усмешка на узких искусанных губах - злая, нервная. - Ну? – с нетерпением тянет Ваня. Не Мише, конечно, но кому-нибудь он сегодня точно морду набьет. И сам на пару ударов нарвется. Чтобы не болело так. - Когда дрочу, я думаю о тебе, Ванечка. - Ты издеваешься, мать твою? – почти шипит Ваня. Ногти впиваются в кожу, но это даже не неприятно. - Отчего же, - фыркает Миша. – Просто люблю тебя, блядь, сильно. И голос у него тоже дрожит. Срывается. «Не врет, - понимает Ваня. – Этот мелкий поганец не врет». Ваня зажмуривается сильно, до звезд перед глазами. Проводит ладонью по лицу. Смотрит в окно над Мишиной кроватью. Небо сегодня ярко-голубое. Хах! Миша тоже поднимается с кровати. Останавливается напротив него. Они почти одного роста, но, когда стоят вот так, совсем рядом, становится понятно, что Ваня на пару-тройку сантиметров будет повыше. Его вдруг разбирает какая-то глупая нежность: отчего-то очень сильно хочется привстать на носки и посмотреть на Мишину макушку, огладить взглядом ровный пробор и беззащитную полоску светлой кожи между аккуратно лежащими прядями. Но Ваня, безусловно, этого не делает. А Миша снова не смотрит ему в глаза. - Ты скажи хоть что-нибудь, - просит он. – Или ударь. Только не молчи. Ваня поднимает руку, ладонь уютно устраивается на чужом затылке. Миша тоже так делал. Это приятно. Затылок горячий, а сам Миша чуть вздрагивает и прикрывает глаза. Наверное, ждет удара кулаком в солнечное сплетение, или коленом – в живот. Для такого мероприятия всегда удобно придержать противника за плечо или шею. Они оба это знают. Ване неприятно, что Миша совсем ему не доверяет. И все же очень удобно, что глаза напротив закрыты, иначе он точно умрет от смущения. Ваня тянется вперед и целует уголок губ. Какие все-таки замечательные губы… Он сам себе больше не верит. Но точно знает, чего хочет. И теперь уже знает, что это больше не невозможно. - Ты… не уезжай. - Ч-что? Ты, блин… почему?! - Знаешь, у нас все получится. Ну, я так думаю. Должно получиться в принципе. У меня есть пара идей. Хочешь, расскажу? Миша касается своих губ, потом рука опускается, и пальцы неловко обвиваются вокруг его запястья. Чего он ждет? Что Ваня отдернет руку? Не дождется. Он, правда, высвобождается из Мишиной хватки, но только затем, чтобы нормально его коснуться. Ладонь в ладонь. Миша все еще выглядит настороженным. Но не отстраняется. Не убегает больше. - Давай.