Враньё

Он говорит, что это всё не взаправду. Что реальность — определение скучных рамок человеческого сознания, и что однажды мы можем проснуться на разных концах планеты, не зная, кто мы, и не помня ни лиц, ни имён друг друга. Душная сырость пахнет речным песком. Воздух — глубокое илистое дно, и его голос вязнет, утопая, под потолком в окружении облупившейся штукатурки. Я не боюсь очнуться и потерять его. У него всегда холодные руки, а в глазах — едкая щёлочь. Он не говорит — отравляет дурманом слов. Когда он целует меня, на моём языке ещё долго горчит терпкий полынный вкус. Он говорит, что мы, возможно, стали последним видением друг друга. Что он мог потерять нечто очень важное, ради чего стоило жить дальше, и теперь, лёжа на полу обшарпанной съемной клетушки в окружении рецептурных бланков и пустых рыжих баночек, захлёбывается собственной рвотой. А я истекаю кровью — на поле боя на коленях того, кто пытался меня спасти, с развороченной грудью и сердцем, слабо пульсирующем в просвете кровавого месива. И в паре секунд смерть перетасовывает карты. Вместо прощального поцелуя в лоб дарит нам новую реальность сроком в вечность без окон и дверей. Наш приватный затхлый мирок на стыке множества измерений. Билл говорит: это может быть наша с ним колыбельная. Песня погасших звёзд Большой Медведицы и погребальный плач вселенной. Он заходится сухим и лающим смехом и извлекает из-под подушки потрёпанную карточную колоду. Я возражаю, глядя, как бледные длинные пальцы тасуют цветастую россыпь: — Предположим, ты прав. Только, знаешь, в жизни редко всё кончается так поэтично. Ты запросто мог словить инсульт. А я — попасть, скажем, под машину. Длиннопалые руки замирают в мельтешении карт. Билл склоняется гибко и припадает губами к моему плечу, от которого ведёт вниз к выступающим рёбрам. Замирает прямо напротив сердца. И ухмыляется, прислушавшись к отсутствию его биения: — А ты, Сосенка, совсем не романтик, верно? Парой часов ранее он трахнул меня, поставив на колени и заломив руки за спину. Не первый и не последний раз. Учитывая, что я ничего не имел против, такая постановка вопроса почти смешит. Провожу пальцами по его шее, на которой темнеет, наливаясь багрянцем, след от укуса. Пожимаю плечами. — Погадаешь мне? — На прошлое или будущее? — Сомневаюсь, что у нас всё ещё есть будущее, Билл. Его язык влажно и длинно проводит под рёбрами. Карты — пёстрые острова на простынях — рассыпаются вокруг. Он улыбается, лукаво глядя из-под белёсых ресниц, и предлагает, разводя мои колени в стороны: — Выбирай любую. Билл проникает в меня, давно подготовленного, одним протяжным глубоким толчком. Толкает спиной на кровать и заполняет упоительной тяжестью одновременно с новым движением бёдер. Я раскрываю рот беззвучным криком, и он слизывает этот выдох с моих губ, не позволяя ему утонуть в густом и душном воздухе. На ощупь нахожу одну из карт. Сминаю её в кулаке, но перед этим, повернув голову, мельком успеваю разглядеть дотла сгорающий город. На второй карте падающая звезда обагрена кровью. Билл вырывает её у меня из рук и бросает куда-то на пол. И тут же целует, глуша протестующий возглас. Полынь мешается с едкой копотью. Он движется во мне неспешно и глубоко, и я, изнывая от недостаточности ощущений, сам подаюсь ему навстречу и жмусь губами под линией челюсти. Обвожу её языком, всхлипываю, ощущая себя невероятно заполненным и пустым одновременно, а потом целую лихорадочно и отрывисто его шею вплоть до угловатого худого плеча. Воздух полнится его тихим стоном и дрожащим от жара зноем. Маревом пепелища. От запаха горелой плоти становится тошно и кружится голова. Билл несильно сжимает пальцы на моём горле, чем доводит до критической точки. Пронизывает протяжной электрической вспышкой вниз по спине. Внутри распускается, освобождая, вспышка удовольствия. Горячего и полного, острого до дрожи. Изливаюсь ему в кулак, а он затыкает мой стонущий рот языком и, словно намеренно дожидался этого момента, кончает сам, вбиваясь в моё тело с такой ожесточённой жаждой, что меня, уже ослабшего, заново выгибает в его руках. Я всё ещё тяжело дышу и упираюсь лбом о его плечо, когда он осторожно извлекает из моих судорожно сжатых пальцев третью наугад схваченную карту. Протягивает мне и почему-то отводит взгляд. Широко распахнутый глаз с узким змеиным зрачком перечёркнут крест-накрест рваными алыми линиями. Ни черта не понимая, что стоит за этими символами, я смотрю на Билла, и на секунду мне кажется: в горячей и липкой, как патока, желтизне его глаз отражается город, накрытый стеной огня. И изломанное, обугленное девичье тело, и чьё-то сердце, влажно пульсирующее в месиве перемолотых костей. Спрашиваю очень тихо: — Что всё это значит, Билл? После этих слов одна из стен нашей карманной вселенной вдруг идёт глубокими трещинами. Внутри что-то сдавливает, опаляет огнём не боли, но её слабым отзвуком, и я чувствую, как во рту становится горячо и солоно. Вытираю губы тыльной стороной ладони и вижу, что та сплошь перепачкана алым. — Это значит, что ты… Билл осекается на несколько очень долгих, напряжённых секунд. Перехватывает мои запястья, сжимает их холодными пальцами, и в ядовитом, выстуженном изломе его рта мне не чудится ни тени привычной улыбки. Трещина на стене углубляется и ведёт по всей площади тонкой узорчатой паутиной. От запаха гари и копоти становится невозможно дышать. Билл разжимает хватку и, протянув руку, коротким отрывистым жестом закрывает мои глаза. И тогда я понимаю, не глядя: по его воле пепелище и дрожащее марево, пышущее жаром, исчезают бесследно. Зарастает, восстанавливая неприкосновенность вселенной площадью с комнату дешевого мотеля, сломанная стена. Его губы касаются моих, и тихий шёпот отравляет горьким полынным духом. «Это значит, что ты проиграл».