Ты мой личный сорт овоща

Антон Викторович! – в кабинет вбежала запыхавшаяся санитарка. - Вы просили очень сложный случай – Вы его получили! Быстро поправив очки на переносице, Антон пронёсся белой стрелой к двери, потом по коридорам, наблюдая, как быстро перебирает точёными ножками санитарка Лида.  Заглянув в оконце одиночной палаты, доктор слегка разочаровался – руки пациента безвольно свисали со скрюченного тела, и даже не были связаны за спиной, не говоря уже о ремнях и кушетке. Просто палата, на всякий случай обитая белым материалом поверх толстого поролона, хотя пациент слабо походил на буйного. - Это что? – Антон зыркнул на Лиду, та раскрыла блокнот и зачитала. - Пациент пришёл к нам сам. Все рефлексы ослаблены, нервная система практически перестала отвечать на раздражители. Реакции ноль. Однако физические показатели в норме. Пульс нормальный, температура 36,5, правда дыхание замедленно и зрачок суженный. - Он ничего не говорил? – доктор задумчиво потирал подбородок. - Похоже, он не разговаривает, - мягко протянула Лида и взглянула на доктора в ожидании указаний. - Ладно, на всякий случай, побудьте здесь, пока я его осмотрю. Антон приоткрыл дверь одиночной палаты и, сделав несколько шагов, осторожно опустился на корточки перед пациентом. Кроссовки утопали в толстом слое поролона на полу. Пациент всё это время даже не смотрел в сторону вошедших. Доктор приподнял его подбородок, и слегка нажал на щёки, разглядывая открывшиеся язык и зубы. Язык, как и предполагалось, был полностью искусан. В уголках губ ещё виднелись следы запёкшейся крови. - Понятно, почему он не разговаривает. Ладно хоть зубы не переломал. - А документы какие-нибудь у него были? Лида достала из сумки с документами паспорт в красной обложке и протянула доктору. - Так, Сева, значит. Ну, здравствуй, Сева, меня зовут Антон Викторович и я умею магическим образом превращать овощи в людей, - проделав в воздухе пассы руками, весело проговорил психиатр. Лида улыбнулась. Пациент по-прежнему не подавал признаков разумной жизни. - А живёт у нас Сева, значит… На Ленина 9, квартира 87. Да, район не плохой. Но, помнится мне, что ежели не там, то наверняка где-то рядом, пару дней назад было совершено массовое убийство. А этот парень, как я полагаю, ежели не участник – так хотя бы очевидец. Выживших не было, информации мало, следовательно, травмирован он, скорее всего, был в момент происшествия, и ещё пару дней отсиживался где-то, - Антон вернул Лиде паспорт, снова подошёл к сидящему на полу парню и приподнял его руку, та безвольно свисала. - Значит, пару дней он где-то отсиживался и питался, вероятно, исключительно собственной кровью: не самый лучший рацион для молодого самца Homo Sapiens, ежели он, конечно, не вампир. А ещё, дорогая моя, есть возможность того, что мы имеем дело с серийным убийцей, но она ничтожно мала, так как жертвами были его непосредственные соседи. Не думаю, что парень дурачок, так себя выдать. А может быть, он наоборот, изображает больного, чтобы его не посадили, а, как Вы считаете, Лидусик? - Антон пытался подмигнуть Севе, но тот продолжал игнорировать медиков с их разговорами. А санитарка в ответ затрясла головой так, что не было понятно, был это жест согласия или отрицания. Она сжимала в руках сумку с бумагами, словно хваталась за спасательный круг. *** И Лида, и Антон работают здесь недавно. Выпускники специализированных учебных заведений. Антон как-то спрашивал Лиду, зачем она пошла работать в псих-больницу, раз её так пугают пациенты – неуравновешенные, агрессивные, иногда с пустыми глазами, иногда с лихорадочным блеском, иногда неподвижные, иногда буйные. Страшные, отчаявшиеся, непредсказуемые... Неужели девушка не знала, на что шла? Но санитарка только тихонько улыбалась в ответ и говорила, что просто любит людей и хочет помогать им. Сам Антон видел в этой работе неисчерпаемый источник нового, вызов представлениям человечества о возможном. Для него это была борьба со странными недугами, большинство из которых считались неизлечимыми, из-за чего другие врачи не особо беспокоились, вылечатся их пациенты или нет. Они просто находятся здесь, изолированные от общества, дабы не пугать «адекватных», «нормальных», и, в принципе, не расшатывать и без того неустойчивое понятие о том, что такое норма, на что способен человеческий мозг и как он должен функционировать. Правда, другие врачи считали, что рано или поздно идеализм Антона иссякнет, он перестанет страдать ерундой и будет поступать по уже заранее отлаженной в больнице системе. И ему сразу показали бы, что к чему, если бы не особое положение его папы, который заведовал целой сетью подобных заведений. *** Антон Викторович проскользнул в дверь ординаторской как раз в тот момент, когда трое опытных врачей, сидя на потертом кожаном диване у входа в небольшой кабинет с белыми стенами, двумя окнами и облезлыми кактусами на подоконниках, распивая кофе, обсуждали состояние его пациента. Впрочем, их это никак не смутило, и они обратились к юноше напрямую. - Антош, ты чего этому овощу прописал? - Фенилэтиламин* внутривенно утром и вечером, три раза в неделю мугагалин** в малых дозах. - И что же?! – усмехнулся Арсений Львович, человек с седой бородёнкой и сверкающей лысиной. - Это только из медикаментов. Вообще я планирую так же процедуры, повышающие тонус, хорошее питание и личные беседы. - И хочется тебе с ним сидеть? – Руслан Мухтарович отставил в сторону чашку из-под кофе и откинулся на спину. Скрипнула белая кожа дивана. - Молодой-неопытный, намучаюсь, надоест и буду делать как вы, - передразнил цитаты из сплетен Антон, убирая прядь отросших русых волос за ухо и демонстрируя коллегам свою спину, направился к выходу. - Я уже забыл, зачем пришёл, - молодой психиатр остановился возле своего стола и, глядя мимо окна, схватился левой рукой за верхнюю губу, правой держа левый локоть и скрестив ноги. - Я осматривал его, думаю, лечить бесполезно. Там уже ничего не осталось. Чей-то голос в спину, в сопровождении двух других одобрительных возгласов. Скрип диванной кожи. Сжатые до боли кулаки. Почти проступившие слёзы обиды. *Названия препаратов выдуманы, я не знаю, чем в «дурках» лечат отмороженных пациентов. Гугла с его реальными названиями избегла исключительно для предотвращения «самолечения» плохого настроения и депрессии среди читателей. Любые сходства с названиями существующих лекарств случайны. *** - Здравствуй, Сева. Вот и настало время нашей пятнадцатой встречи. Это небольшой юбилей. Открой-ка рот, я посмотрю, как там язык. Сева не шевелился, тени от бровей скрывали глаза. Тонкие губы не двигались. Свет коридорной лампы подрагивал на щеке, уже не такой впалой, как при первой встрече. На сгибах рук изобилие синяков. Кормили Севу пока тоже через капельницу. Доктор раскрыл его рот двумя руками и повернул к свету. Апатичное тело завалилось на бок. - Хм, уже лучше. По крайней мере, ты его больше не кусаешь, хороший мальчик, - и потрепал короткие чёрные волосы на затылке.  - Скоро всё заживёт. Антон уселся напротив на обитый поролоном кремовый пол, вернул парня в ровно сидячее положение, лампа в палате погасла, возвестив об отбое. - Знаешь, я сегодня пытался поднять все базы, чтобы узнать, что там с тобой приключилось. Мне пока не дают доступ ко всему, видимо, кому-то невыгодно, чтобы врачи и полиция, вслед за ними, знали правду, но я уже отправил отцу письмо, а от его имени можно узнать гораздо больше. Почти всё. Стоит только щёлкнуть пальцами, - усмехнулся доктор. Один. И щёлкнул. Улыбаясь, он пытался заглянут в лицо пациента. Темнота поглотила звук, размазав по мягким стенам. - А ты тут точно по потолку не ползаешь, когда никого нет? Темнота съела и дружелюбное выражение лица доктора, и то место, где их плечи соприкоснулись в лёгком толчке. Сева завалился на бок. Свет коридорной лампы дрожал на пущенной им слюне. Доктор перевёл Севу в лежачее положение и вздохнул. - А я ведь даже не знаю, о чём с тобой разговаривать. Тесты тебе не проведёшь – ты вон и не говоришь, и не пишешь. Или пишешь втихаря, пока никого нет? Стихи, а? Или, может, ты пишешь пьесу с четырёх действиях, о том, как неизвестный мужчина в натянутой на лицо чёрной шапке врывается в квартиру твоих соседей, они начинают кричать, ты выбегаешь посмотреть, что происходит, и видишь, как их крошат топором… Сева сглотнул. Что ж, и то уже хорошо. - Ты когда-нибудь был на стриптизе, а? Сева, скажи мне, ходил когда-нибудь на стриптиз? - не дождавшись ответа, Антон решил придумать что-нибудь еще более шокирующее, и добавил. - На мужской! - готовый замеяться собственной шутке, но так и не дождавшись реакции, он продолжил. - Я вот - нет. Зато в зоопарк ходить очень любил. У нас в городе, в клетке с мартышками, есть одна самочка, которая начинает игриво вертеться, когда к клетке подходит много народу. Прямо как стриптизёрша. Она и по шестам скачет, кружится, знаешь, стриптиз показывает на прутьях своей клетки. Хотя на ней и одежды-то нет. А теперь представь, как самцы ревнуют её к людям!  Антон вскочил на ноги. Он готов был поклясться, что только что видел, как дёрнулись уголки губ Севы, словно в улыбке. СЛОВНО ОН ПЫТАЕТСЯ УЛЫБНУТЬСЯ! А после Антон пролежал с ним на полу полночи, рассказывая истории, и следил за реакцией. Иногда попытки улыбнуться повторялись. И доктор чувствовал себя счастливым, как никогда. Он даже не замечал, как быстро летело время, и всё говорил, говорил… *** Руслан Мухтарович был татарином только наполовину, но придерживался Ислама, и всегда молился в определённые часы. И вот, когда он язвительно спрашивал Антона каждое утро, не ожил ли его овощ, считал дни его пребывания здесь и ухмылялся, обычно парню не хотелось отвечать на эти выпады, но сегодня он не сдержался. - Прошло уже два месяца, а ты всё возишься со своим дружком-манекеном! И как успехи? Сегодня же у вас годовщина! Особая дата! - Да, Руслан Мухтарович, у нас сегодня особая дата. И я хочу сказать, что Вы уже сорок лет по три раза в день молитесь своему Аллаху, и он не разу не ответил Вам, а я всего два месяца пытаюсь вывести пациента из состояния сильного шока, и он уже пишет ответы на мои вопросы на бумаге и улыбается, когда я шучу, понятно! – рявкнул Антон и поспешил уйти, пока его не обвинили в оскорблении чувств верющих. Татарин такого поворота, естественно, не ожидал, но на самом деле Антон предпочитал не посвящать коллег в это дело именно из-за того, что они постоянно стояли над душой, пытались выбить из молодого врача веру в то, что он сможет победить не только болезнь Севы, но и неверие коллег. Хотя, в этом выпаде он сильно переборщил и слегка подсластил информацию. Вот, как ему ответил Сева на самом деле. Да, всего один раз. *** - Привет, дорогуша. Сегодня наша с тобой пятьдесят вторая встреча. И, так как я верю в твои способности, и видел, что ты с недавних пор иногда прохаживаться по палате, решил принести тебе листок бумаги и цветные карандаши. Ты можешь нарисовать здесь всё, что захочешь. Сева поднял на доктора мутные серые глаза, разглядывая своё отражение в очках напротив, отметил про себя, что поправился, ибо ел уже самостоятельно. - Вот. Карандаши. Пациент потянулся за чёрным, но доктор отдёрнул руку. - Можешь брать чёрный только в том случае, если обещаешь использовать все шесть, - и улыбнулся в два ряда из всех своих двадцати восьми коренных зубов. Сева улыбнулся в ответ и взял коричневый. Антону показалось, что он начал рисовать коричневое облако, но это оказалось гораздо меньшее – первая буква в слове «зачем», потом Сева потянулся за красным карандашом и подписал ниже «рисовать?» На этом сеанс арт-терапии был окончен, однако листок с надписью «зачем рисовать?» Антон повесил у себя в кабинете над столом как трофей. *** - Сначала было слово, и слово было… - Психушка. Антон распахнул глаза и даже схватился за стену для подстраховки. Голова закружилась от радости, сто двадцать первая встреча. Сто двадцать дней подряд, включая выходные, он приходил сюда и разговаривал с Севой. И вот, пациент ответил. На сто двадцать первый день Антон дошёл уже до чтения библии. Вслух. А иногда и просто так. Тоскливое «психушка» пульсировало в голове и пьянило. Сева усмехнулся, глядя на доктора, с которого сползли очки от удивления. - Теперь ты можешь разговаривать! - Могу. Просто мне казалось, что тебе не собеседник нужен, а просто слушатель. - И давно? - Когда тебя не было, я мычал, мяукал и прочее такое, - глаза парня по-прежнему не блестели, но на лице уже читалась мимика. Антон различал сарказм, отвращение, иногда жалость. Отклики – Сева вздрагивал при упоминании слов «истошный визг», «кухонный нож» и «ещё совсем недавно спавший ребёнок». - Забавные глупости. - Да. Нет. Наверное. Мне отсюда всё равно теперь до конца жизни не выйти. А с тобой ещё как-то более-менее весело. - Почему не выйти? - Потому, что я единственный свидетель. И я не столько боюсь верёвок, ножей и крови, сколько властных структур. - Подробнее можно? – Антон наклонился вперёд, дыша запахом больничного кофе, по лицу Севы с интересом бегали его зрачки. - Нет, - отрезал тот и улёгся на бок. - Это почему же? - Эта информация – угроза жизни. Тем более, она неправдоподобна и даже если я расскажу, то во-первых, этот человек всё равно не сядет, а во-вторых, я после этого тоже недолго проживу. - И ты лучше проживёшь в психбольнице до старости, чем выйдешь и… - Да мне здесь даже нравится. Ты сам-то пробовал своим Фенилэтиламином колоться? Во штука! – большой палец вверх. - Лежишь себе, или сидишь, ничего не делаешь и просто всё хорошо. Да и с тобой гораздо интереснее, чем там, - Сева кивнул в сторону, противоположную двери. *** Говорить ли коллегам, что наметились улучшения? Если скажешь – выпишут пациента. Отправят туда, куда ему не хочется, или в лучшем случае переведут в общую палату. А не сказать – значит скрыть свои заслуги перед медициной и продолжать терпеть насмешки и издевательства. Всё же, не хотелось его отпускать. За четыре месяца Сева стал как родной. Он внимательно слушает, он тёплый, даже когда просто лежит на полу неподвижно, как статуя, но в нём течёт горячая кровь, у него бьётся сердце, и ведь всё это время, сто двадцать один день, он всё слышал, он всё понимал!  По сравнению с другими пациентами он кажется самым адекватным, по сравнению с коллегами он кажется просто святым. Хотя Лида до сих пор от него в ужасе. Он не говорит с ней, а только пускает слюни, когда она приходит делать ему инъекции или приносит еду. С недавних пор начал тыкать пальцем в кашу и бешено смеяться время от времени. Но и Лиде говорить о том, что он идёт на поправку, тоже не стоит. Придется пока сохранить эту тайну. - Антон Викторович, а если ты мне книг принесёшь на почитать, сильно заметно будет, что я поправился? На потолке подрагивал свет лампы. - Ну… я могу прятать обычные книги в детских раскрасках, тогда никто не догадается. - Ничего идея. Сойдёт. Сева откинулся доктору на колени и уставился в потолок. А тот гладил по голове, уже такой родной, этот жест успокаивал. Уже близко к нарушению врачебной этики с одной стороны, и с другой — чисто по-человечески — кому из нас не хочется прикосновений? Ведь телесные контакты придают нам сил, лечат нас, успокаивают, если это по взаимному согласию... - Я ещё никогда не был так счастлив, правда, - шершавые губы Севы растягиваются в улыбке. В порыве нахлынувшей от его слов благодарности, эйфории, Антон порывисто взял пациента за руку, тот не сопротивлялся, а даже сжал ладонь в ответ. Еще какое-то время мысли в голове ускорялись, почему-то сердце забилось так часто, когда переплелись пальцы, сдавило грудь, и дыхание стало обрывочным. Но ведь... врачебная этика... И ведь... Никто не узнает. В тишине поролона и больничных палат с почти полной звукоизоляцией, с отходящим ко сну сторожем на первом этаже, обходом раз в два часа. И с этими легкими прикосновениями, почти невесомыми, от которых, от невозможности которых, от сладости которых, от запретности которых... Доктору окончательно сорвало башню, и, гудя, как отходящий поезд, крыша поплыла по покрывшейся испариной и мурашками, горячей коже. Антон жадно рассматривал, как складки просторной пижамы вырисовывают контуры тела. Выступающие бедренные косточки, круглые коленные чашечки, пальцы ног. На руках прожилки вен под бледной кожей, отросшие волосы наполовину скрывали уши, в глазах чистейшая безмятежность. Тонкие губы изгибаются в дугу улыбки, на щеках проступают ямочки. Тонкий нос усеян блеклыми веснушками. Он совсем родной и невыносимо прекрасен. Почувствовав пристальный взгляд, Сева тоже уставился на доктора. Или на своё отражение в его очках. Угловатое лицо, трёхдневная щетина, глаза по цвету похожи на древесную кору, через увеличительные стёкла очков можно даже было разглядеть рельефные прожилки на радужке. За дверью послышался шорох. Обход. Сева резко отстранился, прикидываясь овощем, лежащим на полу. Грубое лицо Настасьи Павловны показалось в небольшом стеклянном окошечке. Лёгкий кивок – овощ в той же позе, что и вчера. - А у тебя, как я погляжу, и реакция хорошая – лучше нормы, я бы сказал. - В самый раз для симуляции.  - На физиологических тестах не сможешь симулировать.  - Пусть. Длинная лампа замигала, издавая трещащий звук, погас свет в палате. Пока глаза не успели привыкнуть в темноте, Сева не видел, как лицо доктора приблизилось к самому его уху. От его дыхания и слов обоим стало горячо. - Сева, кажется, я хочу тебя. Хотя это вообще дикость. Сглотнул, кашлянул, хмыкнул. - Ну валяй.  Пауза. Опять перехватывает дыхание. Слышно, как Сева улыбается. - Я давал клятву Гиппократа. - И ты её исполнил. В отличие от этих… ваших остальных, они ведь приходили… Смеялись, шутили, угрожали сделать мне лоботомию, но я вёл себя так, как будто уже незачем. - ****ь, - Антон тут же зажал рот рукой. Впрочем, Сева его руку отдёрнул, его тело продолжало лежать, ожидая обещанной дикости, и легонько дотрагиваясь до руки доктора. Антон шумно выдохнул и уселся сверху, ощупывая бёдрами тело под собой. А оно дышало чуть рвано, грудная клетка вздымалась и оседала. По телу проходили волны электричества и мурашек. Адреналин. Безмятежная покорность. Но когда Антон осмелился наклониться и прикоснуться, губы ответили другим губам, не яростно и неуверенно, а спокойно и нежно, так, словно всё происходящее было пиком логичности этой психушечной лавстори. Грубая джинсовая ткань болезненно задевала напряжённую плоть под пижамой. Наверное, в лучшем случае год назад у каждого из них был секс, и наверняка с женщиной, но маленький мягкий мирок этой палаты украл воспоминания. Блуждающие по телу руки иногда сталкивались, то легонько, и перетекали друг на друга, то с силой, это уже дальше, когда прелюдия приобретала энергетическую насыщенность. Это уже когда ладонь доктора шарит в пижамных штанах пациента, когда он уже стонет от нетерпения, когда кожа опять становится липкой от испарины, это уже когда Сева облизывает пальцы, которые позже дотрагиваются до него там, а другая рука тем временем сжимает ягодицу. Язык Антона исследует шею. Кожа на вкус немного мускусная, с возбуждающим запахом пота, мягкая, упругая, слишком приятная. Кусать её нельзя, оставлять засосов - тоже. Это потом сложно будет объяснить. Впрочем, это не может остановить доктора, и он кусает, но только слегка, напрягая челюсти, и Сева чувствует, как он весь сжимается, потому что хочет ещё сильнее. Да и сам пациент не прочь бы, и покричать, и застонать протяжно и сладко, и хочется чтобы руки были везде, чтобы слиться в одно. Три пальца внутри, анатомию доктор знает от и до, стон уже невозможно сдержать, и он вырывается, тихий, сдавленный. Хотя многие психи стонут по ночам. Иногда скрипят зубами. А кто-то и разговаривает всю ночь. Но вот уж кому точно нельзя выдавать себя лишним шумом – так это ему. И он закусывает предплечье, извивается, тянется навстречу, горит и теряет рассудок, не знает, куда деть себя и это своё желание. Доктор сбивчиво дышит, в ожидании слияния спешно звенит пряжка ремня. Штаны летят в сторону, на очереди другие, Сева послушно поднимает ноги, помогая от них избавиться. Антон смазывает член слюной, торопится, пока та не высохла, медленный выдох и шумный вдох прозвучали вместе, движения плавные, как покачивание на волнах, хотя это и стоит немалых усилий, очень хочется быть нежным с этим сокровищем. - Ты мой личный сорт эндорфина, - шепчет доктор в ухо пациента, который начинает подаваться навстречу каждому толчку, отчего Антон уже смелее вбивается в него, взмокшего, извивающегося, и его дыхание и движения становятся текуче-развратными. - А ты мой личный сорт Фенилэтиламина, - неровно, в себя смеётся тот, голова резко поворачивается, хватает доктора за руку. Губы находят губы, жадно посасывая друг друга, стремясь войти еще глубже друг в друга. Ещё несколько сильных медленных толчков, и кажется, что уже видно луну со звёздами на расплывающемся тёмно-синем потолке. Антон прячет финальный стон в плече Севы, который рычит и сжимает волосы на затылке доктора, уже совсем ничего не соображая в этой расцвеченной яркой вспышкой удовольствия, темноте. *** - Он здоров. Все анализы в норме. Признавайтесь, Антон Викторович, как Вам это удалось!? - Три «В». Вера, внимание и время. Он шёл по больничному коридору, полы его халата торжественно развевались, сердце пело. Доктор чувствовал себя королём, прокручивая в голове тот разговор с коллегами. - Но шизофрению так не вылечить, - покачала головой Галина Митрофановна. А татарин подхватил. - Да и острое маниакальное расстройство тоже. И потом они перечисляли ещё много других болезней, но победа была не в этом. *** - Ну, всё, выписали тебя. Вот твоя одежда. Едва сдерживая слёзы, Антон протянул Севе аккуратный свёрток. - Да не уйду я никуда.  - И как же? - Я останусь здесь работать. Уборщиком, охранником, кем угодно. - Перестань, - скривился доктор. – Ты можешь жить у меня. Вместе со мной. Если хочешь, конечно. - Да я не против, - пытаясь изобразить безразличие, пожал плечами Сева. Однако, бесстыжая счастливая улыбка выдавала его с потрохами. *** Коричневым карандашом – Зачем, красным – Рисовать? – гордо висит в кабинете Антона по сей день. А дома, на уютном диванчике теперь сидит и дожидается его с работы Сева, и играет в овощ, читающий книгу.