Не постельные сцены

Габи немного страшно от того, что у них ни разу ничего не было в постели. В тесном кубрике военного суденышка на обратном пути на Большую землю — было. Был его мокрый от пота и злости затылок под ее пальцами, была дерюжья ткань камуфляжа, впивавшаяся в грудь и в ноги, была трещавшая под задницей Габи приборная панель и было это — эйфорический страх, загнанное дыхание, поцелуи с привкусом пота, пыли и крови. Ничего больше между нами не будет, это в первый и последний раз, думала Габи тогда, упиралась в стенки кубрика, охала, шипела и мычала, кусая его шею, хваталась за него ногами, раскачивалась в такт неприветливому морю, швырявшему их на стены, в такт самому Илье — тогда почти незнакомому, опасному и жаждущему, грубоватому и торопливому, забывшему захлопнуть тонкую дверцу, за которой их мог увидеть кто угодно, и заставившему ее забыть об этой дверце. «На прощание», — светилось в его глазах, одновременно тоскливо и яростно, и Габи рвала его спину ногтями, рада была бы расцарапать его, разодрать за такую оглушающую несправедливость, но не могла. В душной и мокрой турецкой бане — было. Была плотная, дразнящая дымка, ее алые от стыда щеки и руки, дрожащие кончики пальцев и волосы, вившиеся как никогда, цеплявшиеся за уши, была отвратительная на вид спина охранника, за которым она проскользнула, и тяжелое, гадкое на ощупь полотенце с запахом хлорки. Габи бросила его в углу той парной, где был Илья. Показала ему знаком — ни звука, и он молча подхватил — правила игры и ее саму. Ласкал мозолистыми на взгляд и ощупь пальцами, снаружи, на бедрах, а потом и внутри — скользил и надавливал, ощупывал ее, бесстыже влажную и горячую, еще горячее, чем дурманный воздух в бане. Зажимал ладонью ее губы, забывал оглядываться по сторонам, заглядывая ей в глаза, упираясь лбом в ее лоб, вместо того, чтобы искать какой-то очередной ядерный чемоданчик. Вслепую, щекоча ее живот ресницами, искал ее придушенные стоны — языком, губами, влажно, до пятен перед глазами. Габи терлась об эти губы, насаживалась на язык, чуть не хныкала, дрожала — выбиралась из парной осоловелая, хуже пьяной, и несколько часов упивалась в номере ледяной минералкой, запрещая себе вспоминать о произошедшем. Иначе халат, который ей одолжил Наполеон, вымок бы под ее задницей насквозь. «Акт окончательного примирения», — так это, кажется, назвал сам Илья. Поцеловал ее в бровь — и подмигнул с намеком, с этой своей неожиданно солнечной и хулиганистой улыбкой. В кабинете Уэверли, прямо на его столе — было, пока Габи хваталась за край монолитной гранитной чернильницы, а Илья нависал у нее над спиной, задыхался ей в затылок без слов, целовал ее в шею, кусал туда же. Был в ней — такой устрашающе большой и крепкий почти до боли, разгоряченный и страстный — почти до грубости. Габи подавалась ему навстречу, раздвигала ноги, терлась о его пальцы сосками — настолько твердыми, что хоть огонь высекай. Разворачивалась, тянулась за его поцелуями — стонала в них, когда Илья хватался за ее бедра до синяков, тянул ее на себя. Металась на его члене, комкала какие-то бумаги Уэверли, сжималась так, что он шипел ей в ответ. Умудрялась сохранять непроницаемое выражение лица, когда Уэверли десять минут спустя усаживался за этот самый стол и отчитывал их за какую-то очередную глупость. «Наша маленькая с тобой тайна», — шепнул он ей уже в коридоре, так что мурашки по шее забегали. И Габи не выдержала — развернулась, почти подпрыгнула, чтобы дотянуться до лацканов его рубашки, сгребла его в охапку, поцеловала, почти укусив. Развернула и затолкала в стенную нишу между вазой и какой-то скульптурой, на ходу путаясь в его ремне. В подвале на какой-то дальневосточной базы — было, пока приклад автомата упирался ей в задницу, высекало искры дуло, щелкал о стену пустой магазин, и был Илья — опустошенный своей яростью, припавший лбом к ее плечу, пока она шептала какую-то безмозглую утешающую чепуху на всех языках, до которых додумалась. Было его почти мертвое дыхание, когда она тормошила его, теребила, висла на его шее, и было дыхание сильное, похожее на всхлип, когда он смотрел — ее ладонь в чьей-то крови, то ли в своей, то ли в чужой, и в ее слюне, слишком маленькая для него, вцепившаяся в его член чуть не до боли, до звона в ушах. «Так, так хорошо», — шептала Габи, а он все смотрел, как между ее пальцами мелькает то гладкая головка, то тонкая, почти раскаленная желанием кожа. Смотрел, когда она стряхнула винтовку с плеча. Смотрел, когда она откинула спутанные чуть опаленные волосы за спину. Смотрел, когда она опустилась на колени и впервые взяла его член в рот, заскользила языком вокруг, шершаво и мокро одновременно, сглатывая и не закрывая глаз. Раньше он позволял так делать только с его пальцами, не более. Кажется, Габи все-таки тошнило — от привкуса крови и от того, как Илья схватил ее за волосы на затылке и двинулся вперед, когда окончательно отмер. Кажется, она даже плакала, размазывая слезы то по лицу, то по члену. Но уж точно не от отвращения или страха — за него разве что. «Прости, ты прости, что я… так, в общем. Прости, маленькая», — сказал он уже в палаточном городке, и Габи, как он когда-то, положила пальцы ему на губы и покачала головой, чтобы не нес ерунду. Она погасила фонарик, чтобы тени на стенках хлопающей на ветру палатки не выдали их, нависла над ним, небритым и грязным, раздавленным и усталым, вздрогнула от криков каких-то мальчишек буквально над самым ухом, и сама направила его в себя, прижалась к нему всем телом, чтобы утешить и успокоить. И если их не услышали в фургоне Красного Креста и на окраине городка, то лишь чудом — слишком уж громко выла в тот вечер буря. Было — в туалете, пока Соло шнырял где-то в зале и выискивал их. Габи охала, путалась в полах вечернего платья и петле смокинга, кажется, угодила все-таки ногой в унитаз и окончательно обезобразила шею Ильи синяками. И ходить после этого на шпильках было тяжелее вдвойне. Было — в фургончике радиосвязи, в те темные пять минут, что коротышка-связист бегал к электрощитку, выгнанный не иначе как напряжением, которое искрило между ней и Ильей до осязаемых молний. Они умудрились сломать какую-то антенну и не вызвать ровным счетом никаких подозрений при этом — Габи даже прическу поправлять не пришлось. Было — бесчисленное количество раз в бесчисленном количестве мест, и каждый раз Илья был с ней — каждый раз до неузнаваемости разный, каждый раз до боли и слезных бессмысленных клятв и обещаний желанный, слабый и сильный, ласковый и почти неистовый, ее и только ее. Габи немного страшно от того, что у них ни разу ничего не было в постели. Потому что она даже не может себе представить, что же случится, когда они до нее все-таки дойдут.