Э. Дж. Локвуд.

      Энтони Джордж Локвуд. Он глубоко вдыхает и медленно выдыхает густой тяжелый воздух, пропитанный лавандой до тошноты и кома в горле, сидит непривычно — сгорбив спину и опустив руки.       Пуговицы его пиджака расстегнуты, галстук расслаблен, воротник рубашки измят. Волосы встрепаны еще больше, чем обычно, лицо бледное, под глазами видны синие круги от недосыпа. Рот приоткрыт из-за застоялого воздуха и густого сладкого и тошнотворного запаха.       Он редко сюда заходил. Только если ему нужно было обдумать нечто важное (настолько важное, что даже тишина семейной библиотеки не помогала) или если в окно его комнаты постучалась крылатая бессонница.       Здесь было как-то по особенному уютно.       Нет, Локвуд не хотел вспоминать, что в этой комнате, на месте, прямо перед ним, лежала его мертвая сестра, которую он не успел спасти.       Он вспоминал время до ее смерти. Пусть тогда он и был тем еще непоседой, самым последним шалуном и одновременно лентяем, ему было хорошо. Сестра пела ему колыбельные перед сном, рассказывала сказки и показывала разные родительские амулеты.       Он старался вспоминать только счастливые моменты.       Но стоило ему только переступить порог комнаты, тщательно обитой железными полосами и увешанной пучками лаванды, как гостиная в его доме бывает увешана «дождиком» на Рождество (Джордж никогда не отступал от своего странного и по-своему милого правила покупать «дождик» и с помощью смоченной ваты приклеивать по блестящей ниточке к потолку), он всегда, — всегда — слышал в этой безмолвной тишине эхо крика сестры. Гулкое, давнее, и уже такое тихое-тихое, что оно всегда заставляло его думать, что он уже немного сошел с ума.       А чего стоит серебристое, слегка дымящееся жидким потусторонним светом пятно на ковре? Оно оставалось таким же отчетливым, таким же явным, как шрам на коленке у ребенка. И это давило на него больше всего.       Локвуд откидывается на спинку низкого кресла цвета сентябрьской травы, расписанное тускло-розовыми цветами. Проводит пальцами по лицу, словно желая соскрести с него липкую паутину тоскливого удушья. От его тихого дыхания пыль в воздухе, видимая только из-за одного единственного луча предзакатного солнца, прорвавшегося между едва приоткрытыми шторами, клубится и заворачивается в причудливом танце. Юноша приоткрывает глаза, глядя на давно не крашенные, потрескавшиеся темно-коричневые деревянные плинтуса. По ним шустро бегали маленькие черные точки с лапками-палочками. Пауки. Они суетились, прыгали, скользили по паутине, — но к Локвуду не приближались. Это заставило его почему-то позабавиться, и он тихо усмехнулся, склоняя голову и снова закрывая глаза. Непослушная темная прядь упала на прямой бледный лоб, длинные ресницы долго не поднимались, слегка подрагивая.       Когда он открыл глаза и поднял голову, комната уже наполнилась знакомым серебристым сиянием, а солнечная полоска на ковре из светло-желтой превратилась в нежно-розовую. Локвуд еще не скоро оторвал взгляд от этой границы, в задумчиво-очаровательном жесте подперев скулу двумя выпрямленными пальцами.       Она нисколько не изменилась.       Изменился только он.       Глядя на полупрозрачное серебряно-белое Видение, все так же подпирая щеку, юноша смотрел на свою сестру, стоящую по другую сторону солнечной полосы. Она была высокой и темноволосой, возможно, у нее был сильный характер.       Если бы он только мог слышать, он бы послушал еще одну ее колыбельную.