1.
Мигаль ясно запомнил этот день — день, когда он первый раз осознал, в чём заключается главное отличие между ним и Гамилем. Была осень, наступившая раньше обыкновения; уже после дня равноденствия листья с деревьев наполовину облетели, и леса стояли прозрачные, поредевшие. Копыта лошадей глухо стучали по схваченной ночным заморозком земле — выехали, как водится, затемно, чему Мигаль был крайне рад. Обветшалый замок, который принял короля со свитой на ночлег, не представлялся местом, где хотелось бы задержаться подольше, а сам хозяин — захудалый барон, трясущийся от старости и свалившейся на него чести, вызвал у младшего принца лишь чувство брезгливой жалости и желание поскорее отделаться от докучливого гостеприимства. Гамиль, тем не менее, распрощался с бароном очень тепло и выразил многочисленные заверения в том, что корона непременно поможет привести в порядок запущенные земли и разорённое то ли от расточительства, то ли от неумения вести дела хозяйство. Отец поглядывал на старшего с определённой гордостью, а Мигалю стало смешно от высокопарных фраз, которыми его братец разменивался с бароном — Гамилю шёл четырнадцатый год, голос его ломался, а тело резко и нелепо вытянулось, отчего старший принц с непривычки сутулился. Всё это в совокупности с положенными по этикету увесистыми словами создавало забавное зрелище. Впрочем, едва Мигаль начал ухмыляться, как старый конюший Юберт немедленно отвесил ему лёгкий подзатыльник — с младшим принцем обычно не церемонились. — Веди себя как подобает, — беззлобно посоветовал Мигалю Юберт. Принц рассеянно провёл рукой по волосам. «Как подобает» в большинстве случаев означало «как Гамиль», но так у Мигаля редко получалось. Да и не очень-то хотелось, если уж начистоту. Однако, едва отворили ворота и принц увидел светлеющее небо с чёрной полоской леса на горизонте, неприятные мысли будто холодным ветром из головы выдуло. Он ударил пятками кобылу и, обогнав кортеж, вырвался на волю, радостно гикая. Пусть, пусть Гамиль плетётся в середине колонны, рядом с отцом, окружённым телохранителями и обязательствами. Мигаль же поскачет впереди, бок о бок с дозорными, благо за младшим почти не присматривают. А если он в очередной раз нарушил какие-то приличия, покинув замковый двор так поспешно, то к вечеру эта оплошность забудется. Да и кому помнить? Дядька, приставленный к принцам — мастер Роннет — будет упражняться с Гамилем, отец вовсе младшего редко замечает, а у Юберта и без того дел хватает. — Мигаль! — конюший словно бы подслушал его мысли. — А ну стой. Мигаль хмуро потянул поводья. — Далеко не отъезжай. Мигаль кивнул, и Юберт, окинув принца испытующим взглядом, неспешно вернулся на своё место. Спустя час позабывший о наставлениях Мигаль радостно гнал лошадь из одного перелеска в другой, не выпуская, впрочем, из внимания кортеж. Взошедшее солнце заливало холмы мягким светом, от низин поднимался туман, и принц, кружа между всполохов жёлтого, сизого и багряного, был бесконечно счастлив — окончание путешествия не предвещало ничего хорошего, поэтому он хотел насладиться хотя бы текущим моментом. Их путь лежал в герцогство Сармское — маленький клочок неплодородной земли, затерявшийся в горных отрогах на краю королевства. Отчего-то предки Мигаля считали герцогство заманчивой добычей, и, поколение за поколением, обрушивали на сторожевые башни и оборонительные крепости Сармы войска. Местные жители к завоевателям относились, как к разгулу стихии — неотвратимой, но неизменно отступающей; и захватническая армия раз за разом разбивалась о старую каменную кладку стен будто бы и впрямь морскими волнами, откатываясь, чтобы, спустя отмеренный срок, вернуться вновь. Дед Мигаля, король Венкель по прозвищу Длинный, положил конец многолетней войне решительным ударом, собрав под знамёна самую большую армию за всю историю сражений небольшого королевства. Горцы сопротивлялись отчаянно, но уступили; одни говорили, что тому виной были доблесть и упорство рыцарей, собранных Венкелем , другие — что неслыханное предательство. И будто бы недаром король даровал титул герцога одному из своих вчерашних противников, человеку не самого высокого происхождения, но изворотливому и неглупому. Всё это, конечно, произошло уже после того, как замок владетелей в Сарме был сровнен с землёй, а вожаки сопротивления подняты на колья. Венкель самолично отрубил голову горскому предводителю и, дабы закрепить свои права на новые земли, взял в жёны его дочь. И наступил долгожданный мир — так принцам рассказывал наставник, господин Игнаций. Гамиль слушал внимательно и всегда задавал какие-то вопросы, а Мигаль, поглядывая в окно, уносился мыслями далеко от дребезжащего голоса ментора. Интересно, каково было выйти за убийцу своего отца, делить с ним кров и рожать ему детей? Была ли королева Айна счастлива хоть на миг? Мигаль не мог знать ответа на этот вопрос — бабка умерла задолго до его рождения, оставив после себя парадный портрет в галерее, пару сухих строчек в летописях, да горскую кровь, которая текла в жилах её внуков. Эта самая кровь, по словам няньки Энны, делала людей вспыльчивыми и толкала на безрассудные поступки. Наверное, в Мигале предки-горцы не проявились никак — безрассудных поступков он старался не совершать, да и вообще был несколько боязлив, в чём с неудовольствием признавался сам себе. Нет, иногда, в минуты особого вдохновения, он представлял себя рыцарем — в полном облачении, на боевом коне. Рыцарем отважным, который едет на смертельную битву с, ну, скажем, драконом.… Помечтать о таком было приятно, хотя в реальности даже тренировочный доспех, который примерял на себя младший принц, казался ему непомерно тяжёлым, а драконов уже лет двести, говорят, никто не видал. Да и неизбежно, едва в мыслях Мигаль доходил за самого момента схватки, внутри всё сжималось от обморочного ужаса. А уж рассказы Энны могли, по его мнению, и вовсе кого угодно напугать. — Сердца горцев черны, как сама преисподняя, — говаривала нянька, постукивая спицами. — Тысячи лет назад продали они душу дьяволу, которому по сей день поклоняются, творя непотребства страшные и беснуясь на оргиях. Мальчики же горские, когда приходит им время становится мужчинами, должны выкрасть с равнины невинного младенца и выпить его кровь, и пьют её они из черепов родичей ребёнка. В битве горцы вырывают сердца своих врагов и съедают их тут же, на поле брани, тёплые и бьющиеся… — Вздор какой, — морщился Гамиль. Наверное, ему неприятно было осознавать, что и они связаны родством с людьми, способными творить подобные бесчинства. Мигаль же вздрагивал и ёжился и представлял, как он берёт тяжёлый щерящийся череп, и начинает пить кровь, густую и солоноватую, как она струйкой стекает по подбородку и капает на пол тягучими каплями. Давясь тошнотой, он пытался выкинуть подобные картины из головы, однако получалось далеко не сразу. А как-то раз Мигаль невольно подслушал двух служанок, перешёптывающихся у чёрной лестницы. — Королева так и сказала — проклянёт всё его отродье, чтобы брат на брата пошёл и прервался род. Страшно сказать — к самому Эпосу за этим пошла, и он помог ей заклятье-то сотворить… — Ох, это как же так? Своё же потомство проклясть, своих деточек? — Дурная кровь, одно слово… После этого Мигаля дюжину дней мучили кошмары, в которые неизменно приходила одетая в багряное женщина — она оборачивалась то королевой Айной с тёмного портрета, то полузабывшейся, давно умершей матерью. Женщина смеялась низким, пугающим смехом, и протягивала Мигалю отрубленную голову; каждый раз, вглядываясь в страшное подношение, принц узнавал лицо брата — страшное, почерневшее, с неестественно вывернутым ртом. —Как славно, правда, Мигаль?—шептала женщина и стискивала его плечо свободной рукой, а голова Гамиля начинала истекать кровью, которая заливала всё вокруг, прибывала и прибывала, захлёстывая Мигаля, заставляя захлёбываться, пока в ушах громыхало: — Кровь-то дурная… Не выдержав, он пошёл к наставнику и спросил, правда ли его бабка прокляла их род до последнего потомка и насколько дурной может быть кровь её внука. Игнаций окинул принца непроницаемым взглядом и пожелал узнать, где Мигаль такого наслушался. На следующий же день Энну отправили в деревню, а вместо неё к братьям приставили мастера Роннета. Мигаля же, помимо прочего, отправили к дворцовому капеллану, который его исповедал, окурил приторными благовониями и заставил выучить несколько молитв, призванных оградить разум юного принца от ненужных мыслей. Гамиль смотрел на брата обеспокоенно, кроме того они оба переживали из-за отъезда Энны, так что дни выдались нелёгкими. Вдобавок мастер Роннет взялся вдруг за их обучение с излишней рьяностью, так что вскоре к душевной тоске Мигаля прибавилась постоянная боль в саднящей спине — первым делом Роннет решил отточить их навыки в стрельбе, и если Гамиль делал хоть какие-то успехи, то Мигаль, по всеобщему мнению, был безнадёжен. О неудачах младшего принца было доложено королю, и отец долго разговаривал с ним в полутьме своего кабинета, дольше, чем когда-либо до этого. Сколько Мигаль себя помнил, отец никогда не кричал, однако его тон ни разу не давал сыновьям усомниться в том, что король чем-то недоволен. — Почему принц крови не в состоянии справиться с собственным телом? — холодно вопрошал отец, и Мигаль не знал, куда девать вспотевшие от напряжения руки. «Потому, что кровь — дурная», — внезапно захотелось ему сказать. Но горцы всегда стреляли отлично, так говорила Энна, и попадали в глаз птице на лету, так что, скорее всего, дело было не в этом. — Вы меня разочаровываете, — отец отвернулся к каким-то бумагам, и Мигаль, тяжело сглотнув, выдавил: — Я постараюсь… не разочаровывать впредь. Упражняться с мечом, впрочем, у него получалось чуть лучше, хотя Роннет и ругал его за излишнюю суетливость движений. — Нетерпеливый и боязливый одновременно, — учитель сердито качал головой. — Никуда не годится. Ты так боишься, что ударят тебя, что, сломя голову, бежишь бить первым. Оттого и со стрельбой не получилось, что никакой выдержки нет. Разум, мой принц, должен быть чистым, холодным и свободным от всего лишнего. Ему уже не в первый раз говорили, что у него в голове «много лишнего». Иногда Мигалю казалось, будто бы вообще всё, что его занимало и заботило — лишнее. Гамиль, между тем, стрелял отменно, хотя и видимой радости это старшему принцу не приносило. Вскоре после этого Мигаль впервые побывал в Сармском герцогстве. Управлял им сын дедова ставленника, герцог Фарад. Отчёты о состоянии дел в Сарме он посылал исправно, и Мигаль не видел никакого смысла ехать туда королю лично, однако Гамиль, покачав головой, объяснил: — Это очень важно. Королю с наследником следует посещать Сарму, хотя бы по особым случаям, чтобы горцы увидели своего будущего правителя и склонились перед ним, а наследник не забывал, за что сражались его предки. Ну, и потом, Фарад может отбиться от рук, если не напоминать ему о нашем существовании, и восстать — так говорит отец. Они должны помнит, чья воля склонила их. —Но я тут при чём, я же не наследник, — возмутился Мигаль. — И сейчас-то что за особый случай? — он припоминал, что несколько лет назад отец посещал герцогство по случаю утверждения Фарада в должности. Тогда братья были малы, и их освободили от визита. — Ох, Мигаль, почему же ты такой забывчивый. Старший сын герцога Фарада женится на нашей кузине Маргарите. А присутствовать должны оба принца крови, иначе это будет выглядеть неуважительно. С точки зрения Мигаля постоянно напоминать горцам о том, кто именно лишил их свободы, было более неуважительно, но он давно себе уяснил, что практически любая его точка зрения выглядит ошибочной в глазах окружающих. — А если горцы прямо на свадьбе возьмут и убьют нас? — нервно хихикнул он. — У них же дурной нрав, как всем известно. «Дурная кровь». —Закон гостеприимства нерушим, — ответил Гамиль. Потом, подумав, добавил: —Ну, и несколько старших сыновей из самых знатных домов будут в это время гостить в нашем замке. — Пропустят свадебный пир, бедняги, — ухмыльнулся Мигаль, но про себя выдохнул с облегчением. Побывав на том пиру, он лишь позавидовал заложникам из Сармы. В тесном зале было жарко и дымно от зажжённых очагов, всюду сновали грязные собаки и оборванные дети вперемешку, менестрель, надрываясь, горланил какую-то похабную песню, а от одного вида предложенных гостям блюд Мигаля затошнило. Когда же за его рукав уцепилась страшная старуха с покрытым бородавками лицом и начала что-то бормотать, душевные силы покинули принца. Он вскочил и что есть силы бросился прочь, неуклюже пробираясь между расставленными козлами и уворачиваясь от протянутых к нему рук. Вокруг заулюлюкали, он, помнится, никак не мог найти выход, и лишь спустя несколько кошмарных минут вырвался наружу, где долго хватал ртом свежий ночной воздух. Счастье было недолгим — Роннет выскользнул откуда-то из темноты и, ухватив принца за ухо и не слушая многочисленных возражений, втащил Мигаля обратно в зал. — Видимо, принцу Мигалю не по нраву моя старушка-мать? — Фарад расхохотался, и его поддержали дружным свистом. Мигаль беспомощно скользнул взглядом по тёмным фигурам — за столом на помосте для высоких гостей всё так же сидел отец и глаза его сверкали от ярости. Находившийся подле него Гамиль вдруг резко поднялся и отвесил Фараду стремительный, но безукоризненно изящный поклон: — Прошу простить великодушно моего брата, герцог. Он по натуре очень впечатлителен и, верно, такой чистосердечный и шумный праздник немного разбередил его чувства. Зал грохнул, застучали по столам чаши, кто-то выкрикнул остроту, и Мигаль посмотрел на брата почти с ненавистью. Почему ему всегда нужно встревать? — Мы, если угодно Вашей Светлости, не привычны к таким увеселениям, — продолжал, как ни в чём не бывало, Гамиль. — После смерти матушки королевский двор живёт строго и сдержанно, молясь за упокой её души. Гул начал стихать, Фарад смотрел на старшего принца, чуть нахмурясь. — Но, разумеется, сегодня в этих стенах не место скорби, — Гамиль улыбнулся. — Давайте же сдвинем чаши за здоровье молодых! Гости зашумели пуще прежнего, менестрель забренчал очередную песню, а Мигаль, боком пробравшись за своё место, судорожно пытался собраться с мыслями и не разреветься, как младенец. Ни разу за тот вечер отец более не взглянул на него. Ближе к утру, когда большая часть гостей уже безмятежно похрапывала, уронив головы в объедки, Мигалю всё же удалось вырваться на свободу. Он пробрался боком вдоль стены, где кто-то изрядно захмелевший бесстыдно задирал юбку хихикающей дамы, обогнул полуразвалившийся фонтан и оказался среди уродливых статуй и чахлых деревьев, призванных, видимо, изображать дворцовый парк. Небо светлело — где-то там, за горными отрогами, всходило солнце, которому не было дела ни до пьянчуг в зале, ни до судорожно всхлипывающей парочки за углом, ни до Мигаля, разумеется. Он вздрогнул, когда на плечо опустилась чья-то рука: — Мигаль, — в рассветной полутьме лицо старшего брата казалось таким безжизненным, что Мигаль живо вспомнил недавние кошмары. — Нельзя так делать. Ты должен быть более…сдержанным в своих чувствах. — Тебе нельзя, — огрызнулся Мигаль и сбросил руку Гамиля. — Мне — можно. — Отец был вне себя. — Как и я. Но тебя ведь интересует лишь то, что он думает? Не надо было мне сюда приезжать. Гамиль покачал головой и ушёл. На следующий же день они выехали в сторону дома. …И вот, спустя год, Мигаля снова заставили ехать в Сарму. Отказ, разумеется, не принимался, капризы не предусматривались. Кузина Маргариты умерла, не разрешившись родами, и сыну Фарада требовалась новая жена. Не долго мучаясь, невестой назначили младшую сестру покойной, Белинду. — Мы теперь каждый год так будем ездить, на свадьбу? — холодно поинтересовался Мигаль, узнав от брата о намечающейся поездке и её причинах. — Хотя самой младшей из наших кузин только восемь. Наверное, перед ней всё же придётся сделать какой-то перерыв. Гамиль обругал его бесчувственным идиотом. «Интересно», — размышлял Мигаль, рассеянно похлопывая по шее кобылу, — «почему бесчувственным называют меня, а не того, кто, даже не выждав траура по первой супруге, берёт в жёны её сестру?» Ответа на этот вопрос не было, как, впрочем и на тот, почему король в очередной раз берёт с собой в поездку младшего сына, приносящего лишь разочарования. Как бы то ни было, половина дороги осталась позади, а впереди лежали ещё четыре дня конного пути, во время которых Мигалю нужно смириться с тем, что ждёт его в Сарме. Что ж, во всяком случае, в ближайшие четыре дня ему не грозит ничего особо неприятного, если, конечно, не отлучаться далеко от кортежа… Мигаль резко осадил кобылу, чтобы повернуть назад. Это его и спасло — стрела свистнула в полуметре от лошадиной головы. Заржав, животное дёрнулось в сторону, и принц, чудом удержавшись в седле, с ужасом увидел, как из-за ближайших деревьев к нему наперерез несутся несколько всадников. «Назад», мелькнула в голове лихорадочная мысль. Кое-как справившись с кобылой, Мигаль ударил её пятками и направил в сторону колонны, где всё смешалось — кричали люди, сбивая строй, собираясь вокруг короля и наследника и обнажая мечи, ржали перепуганные кони. Перестук копыт за спиной приближался. Мне должен кто-то помочь, в ужасе подумал Мигаль, хоть кто-нибудь! Но все, кто мог держать лук или меч, были далеко, рядом с отцом и Гамилем. Быстрее! Кто-нибудь! Он понукал лошадь как мог, но вот, внезапно, всадник в сером плаще оказался совсем рядом и рванул принца за руку. Небо перевернулось, земля бросилась в лицо, выбив из лёгких весь воздух, что Мигаль припас для отчаянного крика. Он попытался подняться так быстро, как только мог, и всё равно не успел — жёсткая рука дёрнула его за ворот, и краем глаза Мигаль уловил блеск стали. «Вот и всё». В глазах потемнело, над ухом раздался странный звук, как будто кожа лопнула, а затем Мигаля уронили, снова уронили, да ещё и навалились сверху. Под руками стало скользко, а во рту — солоно, и мерзкий запах заполнил, казалось, всё вокруг. Оглушённый, ослеплённый, он, нелепо шаря руками, вырвался куда-то наружу, к свету и солнечному осеннему дню, дрожа, как котёнок. В неясных очертаниях человеческой фигуры над собой он кое-как узнал Юберта, всё же успевшего добраться до младшего принца. Бездумно опустив взгляд, Мигаль увидел месиво из сизоватых жгутов, облепленных жёлтыми ошмётками, лежавшее подле его несложившегося убийцы — очевидно, конюший вспорол тому живот от солнечного сплетения до паха. Всадник в сером ещё стонал и пытался с нелепым тщанием сгрести вывалившиеся внутренности, безумно вытаращив глаза. Мигаля вывернуло прямо тут же. Содрогаясь всем телом, он не успел увидеть, как к Юберту подскочило ещё двое. На затылок обрушилось что-то тяжёлое, и небеса, наконец-то, милосердно померкли, оставив принца наедине со спасительной темнотой. …— Мигаль. Оставьте меня в покое, пожалуйста, я ничего не сделал, я ничего не хочу, только пусть прекратится этот кошмар. Женщина в багряном, хохоча, пинает разрубленное тело Гамиля, из которого извиваясь, ползут и ползут сизые черви. — Мигаль. «Ты должен быть храбрым мальчиком, Мигаль, не отворачивайся». Женщина медленно облизывает губы и уставляется на Мигаля огромными глазами, из которых текут слёзы, красные и пахнущие кровью. Глаза приближаются, затягивая принца в свою глубину, загораживая всё вокруг. — Мигаль! — красная пелена спала, зато на принца обрушилась тупая, ноющая боль в затылке. Над Мигалем склонилось бледное лицо брата, и он закричал. — Да тихо, тихо ты, — Гамиль с усилием прижал его к кровати. — Всё хорошо. Ты жив. Мигаль потерянно уставился на серый в разводах потолок, затем на узкое, зарешёченное оконце, и кое-как узнал ту самую спальню в замке барона, где ночевал накануне. Накануне? — Что я здесь делаю? Какой сегодня день? — Ты не помнишь? Мы ехали в Сарму, и на нас напали… Две дюжины людей, лучники и конные. Тебя ударили дубиной, но лекарь говорит, что у нас нет причин опасаться за твою жизнь. «Нет причин опасаться за твою жизнь». Мигаль хрипло рассмеялся, и затылок тут же взорвался болью почище прежнего. — Вы же бросили меня там. Я видел. Все столпились вокруг тебя с отцом, и я остался один. Никто не пришёл мне на помощь. Гамиль непонимающе и даже с какой-то обидой посмотрел на брата. — Как это никто? Юберт же бросился к тебе, едва понял, что мы с отцом под защитой. И, знаешь, ему сейчас похуже, чем тебе. Его всё же зацепили, рана загноилась… — Едва понял, что вы с отцом под защитой. Ясно. — Он должен защищать в первую очередь своего короля, — Гамиль комкал руками простыни. — И тебя. — Я просто был рядом с отцом… — Ты всегда рядом, в этом-то и разница между нами, — во рту стало горько. Мигаль устало закрыл глаза. Пусть брат уйдёт. Проклятье, как невыносимо раскалывается голова. — Тебе неинтересно, что это были за люди? — Плохие, наверное, люди. — У вожака нашли кошель, и там перстень. С печатью герцога Фарада. Отец вне себя, собирает знамёна. Сарма поплатится за предательство. «Какая разница». — Только знаешь, что? Мигаль продолжал молчать, и Гамиль, помявшись, всё же продолжил. — Странно мне всё это. Две дюжины человек напали на вооружённый до зубов королевский кортеж. На что они надеялись? — Надеялись, наверное, меня прирезать. Может, матушка Фарада до сих пор на меня обижена? — Хватит ёрничать. Это всё очень серьёзно. — Серёзно?! — Мигаль кое-как приподнялся на руках и со злостью выплюнул в лицо брата, — конечно, серьёзно! Меня чуть не убили, Гамиль! Лежал бы сейчас твой брат, весь красивый и печальный, в лучшем гробу из кедра, достойном принца крови. Но никто бы и не расстроился особо, да? Главное, что ты и отец не пострадали. — Ты просто болен, вот и говоришь такие вещи. Лекарь считает, что твоё душевное здоровье могло сильно пошатнуться после всего этого. Я тебя прощаю. — Пошёл он, твой лекарь. И ты иди куда подальше, да прощение своё забери. Гамиль вышел. Они отправились домой через неделю, которую Юберт не пережил — лихорадка сожгла его всего за пять дней. Мигаля везли в крытых носилках. Во время привалов ему помогали выбраться на свежий воздух, и он лежал на спине, наблюдая за облаками. Вокруг озабоченно переговаривались люди — война с герцогством была уже вопросом не обсуждаемым, Гамиль, нахохлившись, сидел далеко ото всех и молчал — переживал из-за смерти конюшего. Но всё это Мигаля не касалось. Лекарь пичкал его какими-то отвратительными порошками, женщина из кошмаров продолжала над ним смеяться, а отец так и не подошёл. Мигаль подозревал, что король посчитал размену жизни Юберта на жизнь младшего сына неравноценной. И это, отчего-то, не так уж принца и волновало. Куда больше его беспокоило то, что стоило ему смежить веки, как перед глазами начинали полыхать всполохи жёлтого, сизого и багряного — смерть серого всадника на ковре из осенних листьев. А где-то рядом качала головой женщина: «Дурная кровь».2.
В очередной раз он вспомнил тот осенний день спустя четыре года. Наверное, это был сон — снова стучали копыта и кричал Юберт, снова Мигаль проваливался во тьму и слышал женский смех. Вот только отчего-то в этот раз ещё ломило руки, и страшно сводило спину. — Гамиль? — позвал он и тут же едва не задохнулся от того, что на голову ему вылили ледяную воду, чуть ли не целый ушат. — Нет тут таких, — раздался над ухом насмешливый голос. — Просыпайся, красавчик. —Что…— он не успел договорить, как ему закатили оплеуху. Губа лопнула, рот наполнился кровью. Кое-как разлепив глаза, Мигаль увидел перед собой крепкого парня — из деревенских, в широкой коричневой рубахе. За поясом у молодчика висел хлыст. Ах да. Мигаль внутренне застонал. Он опять умудрился попасть в неприятность. Умение младшего принца попадать в неприятности уже стало при дворе присказкой. — Ну как липнут они к нему, — шептались служанки, а мастер Роннет качал головой. — Ходячая беда. Это у него как будто бы крест такой — ну с того дня, сами понимаете. Все понимали, кивали и вздыхали. И даже, наверное, в чём-то принца жалели, за что Мигаль ненавидел их с особенной силой. Уже давно, не разбираясь, покарали якобы мятежную Сарму, герцог Фарад был казнён, на его место посажен новый человек («уж на этот-то раз точно верный» — хмыкнул, помнится, Мигаль, а Гамиль посмотрел на брата с привычной укоризной), и в королевстве воцарился мир, хотя и несколько лихорадочный, тревожный. Год назад решено было отправить младшего принца подальше от королевского замка. Мастер Роннет считал, что тогда из Мигаля может выйти хоть какой-то толк — главное, приставить юнца к делу, и чем труднее будет это дело, тем лучше. Посему Мигаля выслали на юг, во владения двоюродного дядюшки Ферека. Дядюшка был человеком неамбициозным и верным короне, а ещё обладал скверным характером, оттого-то, наверное, Мигаля и сослали к нему в рабство — иначе, чем рабством, принц свою службу у Ферека назвать не мог. — Мне сказали, молодой человек, что Вы не наделены никакими особыми талантами, — первым делом заявил Ферек. — А значит, я попробую приспособить Вас ко всему понемногу, ведь не может же быть человек совсем никчёмным? Мигаль мысленно пожелал дядюшке мучительной кончины. Ферек не соврал — отныне принцу находилось занятие везде, где могли понадобиться свободные руки. Он помогал дядюшке вести бумаги и разливал ему вино, дежурил по ночам вместе с караулом на замковых стенах, чинил луки и присматривал за дворовыми собаками. Последнее, пожалуй, было единственным, что Мигалю искренне нравилось. В детстве он побаивался собак и не доверял им, но со временем страх ушёл, зато появилось осознание того, что эти твари могут обладать такой слепой верностью, которой никогда нельзя добиться от людей. Мигаль отобрал из последнего помёта лучшей дядюшкиной суки нескольких щенков и воспитал себе под стать свору поджарых, злых, неутомимых псов, которые слушались хозяина беспрекословно. Если бы он взял их с собой сейчас, всё было бы иначе. Основной проблемой дядюшкиных владений Мигаль считал крестьян. Возделывавшие плодородную южную почву, собирающие богатый урожай, и половина из которого не отходила владетелю, крестьяне жирели и наглели. Дошло до того, что почти каждый взрослый мужчина располагал собственным мечом, и это Мигаль считал откровенным попустительством со стороны Ферека. — Увеличили бы Вы им налоги, хотя бы, — неоднократно увещевал он дядюшку. И мысленно добавлял: «А перед этим отобрали бы оружие». Дядюшка по обыкновению отмахивался: — Свободная земля — свободный народ. Разве мало того, что мы с них получаем? Увеличь налог — появятся недовольные. — Для недовольных есть тюрьмы. — А для болтливых есть работа. Сходи да помоги разобраться с зерном, что давеча привезли. И в расчётные книги запиши. Разумеется, крестьяне при таком разленившемся господине становились дерзкими и неуправляемыми. Мигаля они приводили в бешенство и успокаивался он лишь когда выплёскивал свою злость в стремительной скачке по сельским дорогам. Под копытами его коня поднимались клубы пыли, свора, бежавшая следом, торжествующе лаяла. Селяне от такого зрелище с дорог разбегались и Мигаль криво ухмылялся, глядя на их недовольные рожи. Но в тот день он был пешим и без собак, и нелёгкая занесла его в придорожный трактир, пропустить стаканчик вина. Наверное, это был не стакан. И даже не кувшин. Скорее всего, кувшинов было несколько, но Мигаль толком этого не запомнил. В какой-то момент он обнаружил себя у входа в трактир, препирающимся с несколькими крепкими деревенскими парнями. Едва ли они были старше Мигаля, и он уже не вспомнил бы, из-за чего повздорил с ними, но только принцу ударило что-то в голову, и он выхватил кинжал. Если бы они знали, кто он такой, то вряд ли решились бы на подобное. Но на принцах крови не написано, кто их отец, особенно когда эти принцы одеты в самую простую одежду, а оружие в королевстве есть у каждого мало-мальски зажиточного землепашца. Они были сильнее, их было больше, а он дерзил — и это стало достаточным основанием для того, чтобы вырубить его и привязать на пустой конюшне. Но самое скверное состояло в том, что к Мигалю вернулся его застарелый, полузабытый кошмар. Разноцветные пятна, смеющаяся женщина и запах крови. Впрочем, кровь сейчас более чем реальна — полный рот. Мигаль сплюнул её, силясь попасть на молодчика с хлыстом, но промахнулся и заслужил за попытку ещё одну оплеуху. Теперь закапало уже из носа — прямо на пыльный пол под ногами, и он внезапно вспомнил: «Кровь-то дурная». Принц расхохотался — зло, истерически. —Эй, Сандро, чегой-то он? — боязливо поинтересовался чернявый парень, стоявший чуть поодаль. — Хмельной ещё, — его приятель, сощурившись, достал хлыст из-за пояса. — Сейчас он у нас сильнее засмеётся, — и с оттяжкой ударил. Мигаль задохнулся. Если бы он что-то значил. Если бы представлял хоть какую-нибудь ценность — для отца, Роннета, Ферека, хоть кого-нибудь— к нему бы пришли на помощь. Как пришёл тогда Юберт, уже четыре года гниющий в земле, далеко от дома. Если бы он был Гамилем. Если бы хотя бы раз на него посмотрели так, как на его старшего брата… Крестьянский сынок ударил ещё раз. Кажется, рассёк бровь — хорошо, хоть глаз остался цел, только не видно ничего. А крови всё больше. И разноцветные всполохи плывут перед глазами — жёлтые, сизые, багряные… Убить — вряд ли убьют. Кишка тонка. Разве только покалечат. Когда всё закончится, Мигаль найдёт каждого из них и заставит расплатиться сполна. Только бы выбраться… — На, лупани его тоже, — Сандро протянул хлыст чернявому. — От души. — И я хочу, — из темноты выступил ещё один. Высокий, белобрысый, чем-то отделено напомнивший Мигалю брата. Нет, это бред, просто бред. Гамиль бы никогда не стоял вот так, примериваясь, как бы половчее хлестануть связанного человека хлыстом. — Сначала пусть мелкий бьёт. Этот поганец ему нос расквасил. Нос у чернявого действительно был распухшим. Он принял кнут и остановился перед Мигалем, в нерешительности. — Что, испугался? — участливо поинтересовался принц. Чернявый закусил губу и замахнулся. А через мгновение конюшня наполнилась рычанием четырёх глоток и истошным визгом, переходящим в хрип: крестьянские сынки неожиданно для себя обнаружили, что человеческое горло — место нежное и уязвимое, особенно для собачьих клыков. Молодая рыжая сука ещё терзала шею Сандро, когда внутрь ворвались люди Ферека. — Святые небеса, уберите же кто-нибудь собак! — заорал один из них, а двое других выхватили кинжалы. — Не трожь! — страшно прохрипел Мигаль. — Не трожь, сволочь, ты за каждую царапину на собаке ответишь мне лично. Развязывай, чего стоишь, — и свистнул своре. Псы бросили грызть тела и подбежали к хозяину, размахивая хвостами. Верёвку перерезали. Мигаль обмяк на заляпанный кровью пол, но почти сразу же поднялся на дрожащие ноги. Чернявый так и не выпустил хлыст. Принц разжал коченеющие пальцы. — А что, полезная вещица. …Был страшный скандал и Мигаля, в конце концов, выдворили обратно в королевский замок.3.
Эта осень была похожа на ту самую — рано началась, а дни стояли такие красивые, что сами собой просились на какую-нибудь картину. Заболел отец. Сначала лекарь списал недомогание на обычную простуду, но потом у короля поднялся сильный жар, он кашлял всё мучительнее, и, в конце концов, практически перестал вставать с постели. Гамиль, в своей раздражающей, наивной манере верить в лучшее, считал, что отец скоро поправится. Все прочие подозревали обратное. Мигалю снова снилась багряная женщина, на этот раз с головой отца в руках, и он практически перестал спать, бродя по замку угрюмой, беспокойной тенью. Лекарь смешал ему какие-то особые капли. — Но не больше трёх в день, мой принц, — уточнил он. — Три успокоят сон, от пяти Вы уснёте на несколько дней, от большего же количества можете не проснуться. И не побоялся давать такое средство настолько опасной дряни, как я, подивился Мигаль. Хотя кто заглядывал ему в сердце, право слово. Мигаль всё время носил пузырёк с собой, но пить капли не торопился — в конце концов, женщина уже казалась кем-то вроде старой знакомой, и лишать её общения, пусть редкого, было бы в какой-то степени невежливо. В эту ночь его сны снова пахли кровью, и ближе к рассвету он, поднявшись с постели, бездумно отправился разгуливать по коридорам. Мигаль сам не знал, как ноги вынесли его к спальне отца. Постельничий дрых самым возмутительным образом, но Мигаль не стал устраивать подлецу выволочку, а просто бесшумно прошёл к отцовой кровати. Король беспокойно метался по смятым простыням. — Гамиль?.. — Нет, отец, — любезно отозвался Мигаль. — Это я, Ваш младший. — Позови Гамиля… Позови…Кровь, опять кровь…— король закашлялся в платок, расцветший розовыми пятнами. — Вы не переживайте, батюшка, — тихо сказал Мигаль. — Это дурная кровь. Она вся выйдет, и вам сразу же станет намного легче. — Позови Гамиля… Нет, лекарство, дай мне лекарство… Склянка с лекарством стояла на прикроватном столике. — Сейчас, отец, — он отвернулся к светлеющему окну. Поднёс склянку к глазам. Пять капель усыпят на несколько дней. А десять капель… — Возьмите, отец. Король судорожно выпил снадобье, поперхнувшись и пролив часть на сорочку. Затем обессилено откинулся на подушки. — Покойных снов, батюшка, — Мигаль развернулся на каблуках и вышел из спальни. Он вышел во двор и сел на каменный бортик у пруда. Рассвело. В тёмной воде кружились жёлтые листья, и сквозь них на Мигаля смотрела женщина в багряном. — Он бы всё равно умер, — объяснил ей Мигаль. — В нём было слишком много дурной крови. На зеркало пруда упал ещё один лист, и разбежавшиеся от него круги смяли женское лицо, тающее в толще воды. Через три часа в замке зазвонили все колокола.