Что-то пошло не так

По его подбородку стекает кровь, когда он вышвыривает в окно очередного человека. Подхожу к нему с платком, заботливо вытирая его рот. Он ненавидит это, бесится, и снова что-нибудь опрокидывает, и кровь течёт с новой силой. И всегда спрашивает: — Почему я не могу шибануть тебя хорошенько о стену? — Ты сам сказал Эстель придумать что-нибудь, чтобы я не летал во время секса с тобой, как остальная квартира. Видишь ли, с членом в заднице ты совершенно себя не контролируешь, — Акан закатывает глаза, но уже спокойно позволяет позаботиться о нем. Я нигде не соврал: когда ему хорошо, он не просто орёт и мечется, а ещё и пытается переместить место действия с кровати, да и саму кровать, в воздух. Зато теперь от его несдержанности страдают все помещения. Рабочий кабинет? Акан, мне кажется, твоё кресло довольно прочное. Зал совещаний, полный людей? Либо вы выметаетесь сами, либо через окно. Испытания новых киборгов? Генри, дай беднягам выйти. Как угодно, когда угодно, где угодно. Он не возражает, ему нравится даже больше, чем мне. А мне не очень нравится, если в этот момент у меня не хватает какой-нибудь части тела или оптика опять шалит. При моём создании Эстель где-то конкретно накосячила и влюблен я оказался не в неё, а в её, на тот момент, супруга. Акан решил меня оставить, правда, после того, как Эстель не смогла «на бис», он едва не пришиб её (спас её я — она больше разбирается в моих внутренностях, чем все остальные и я сам). И теперь я, весь такой единственный и неповторимый, каждый день таскаю на руках это белобрысое нечто, просто потому что хочу. Как и во всех остальных случаях, сначала я получал по самое не балуй, как же, авторитет подрываю. А потом ему понравилось кататься на плече «ручного» киборга. Ручной — это формальности. Я могу не подчиняться приказам, оспаривать их, делать по-своему: — Генри, нужно зачистить вот это место. — Там гражданские. — И что? — Либо их вывозят, либо ты даешь приказ убивать, только если они сами нападут. — Гуманист херов. Зачем лишний раз убивать тех, кто потом пригодится? Никто не говорит о добрых делах, просто нет смысла обрывать чью-то жизнь, если он сам со временем сдохнет. Насчет своего гуманизма я тоже мог бы поспорить. У Акана вечный недотрах, а я должен заряжаться. Никакие игрушки и дрочка его не успокаивают, а одновременно «спать» и поддерживать стояк я не могу. Приходится быть с ним жестче, чем со всякими мудаками на допросе. Зато потом, в конце недели я могу не выпускать его из кровати. Нет, мы не кролики, я правда не высыпаюсь. А ещё без секса он плохо спит. Ему что-то снится, он что-нибудь ломает и захлебывается собственной кровью. Как я могу допустить, чтобы он так мучился? Хотя, когда я уезжаю, чтобы добыть материалы для Эстель, ему приходится не спать сутками. Помню, что мне после таких вылазок приходилось не отлучаться от него дальше, чем на пару метров, иначе все начиналось заново. Пока мы оба отсыпались, где-то в здании вздыхали от облегчения люди, ежедневно терроризируемые моим ненаглядным. А иногда я заряжаюсь раньше, чем он просыпается, и я очень рад, что могу не шевелиться очень и очень долго — он обвивает меня руками и ногами, и белые волосы лезут мне в нос (Просьба к Эстель номер 34 — сделать что-нибудь с чиханьем). Перебирать его волосы, пока он спит — сплошное удовольствие. Особенно, если они не заляпаны в его же крови. Они мягкие и лёгкие. Или дергать его за них, когда он берет в рот. Или когда он опирается грудью о стену, они всегда очень гармонично сочетаются с металлическими костяшками пальцев. А ещё я обожаю смотреть в его белесые глаза, даже зная, что он меня не видит. Он смотрит прямо перед собой, хмурит брови и просит меня не пялиться. Его это, видите ли, смущает. Мне кажется, что не только меня больше невозможно повторить. Вряд ли мне встретится полная копия Акана. Это и к лучшему — моё чудовище до отвратительного ревниво. Стоит мне посмотреть на кого-либо, кто по его мнению мог бы мне понравиться, как я едва ли не ощущаю его раздражение и желание сломать этому кому-нибудь позвоночник: — Чем она тебе понравилась? Плоская, как доска. — Я на неё взглянул один раз. И ты тоже плоский, прошу заметить. — То есть, ты допускаешь то, что ты с ней тоже можешь? Понятия не имею, как он, не видя ничего, может так легко определить, куда я смотрю. И вы не представляете, как же рад, что он такой же единственный, как я.