Игра в ассоциации.

Альфред возмущенно смотрит на Джима Гордона, не скрывая всей глубины своего раздражения, на что великий блюститель закона молчит, позволяя тому продолжить или наконец-таки закончить тираду. Между ними сейчас — разверзшаяся во время разговора пропасть, заполненная водой и злыми, оголодавшими пираньями, крокодилами, акулами, в общем-то, всем, что способно мало-мальски сожрать человека. Дворецкий находится по одну сторону этого воображаемого рва, оберегая от вторжений дражайшее поместье Уэйнов, Джим — по другую, готовясь к коварной попытке крепость покорить, уже притащив к краю обрыва все необходимое снаряжение — непоколебимые ни одной критикой, на его субъективный взгляд, аргументы. И оба были заняты своим противостоянием настолько серьезно и всецело увлеченно, что никто не заметил застывшего на лестнице Брюса, миниатюрную фигурку которого трудно было бы не приметить даже за достаточно широкими перилами. Достаточно только поднять взгляд. Но, на счастье наследника многомиллиардной компании, никто этого так и не сделал, словно бы провоцируя детское любопытство подслушивать дальше. — Мистер Гордон, на чистоту, скажите… — Пенниуорт морщится с усердием провалившегося при поступлении в училище актера-выпускника-старшей-школы, — вы попросту решили переселить в наш дом всех психопатов Готэма? В Аркхэме урезали бюджет спонсирования и им пришлось произвести реконструкцию? Нехватка мест? Потому что если это не так, то я абсолютно точно не вижу никаких других оправданий для ваших «предложений». — Это не предложение, я лишь пришел посоветоваться… – ох, как же тяжело он вздыхает, прижимая пальцы ко лбу, потирая ими основание переносицы, как будто это вытеснит легкую, но от того не менее навязчивую головную боль. — Это теперь так называется? — Альфред так забавно лаконичен в проявлении своих эмоций, но сейчас так ярко подчеркивает свою праведную злость на детектива, что Брюс едва удерживается от того, чтобы хихикнуть. Но учитывая то, о чем ведется речь в споре двух взрослых мужчин, в раза три более серьезных, чем уже можно было бы привыкнуть их видеть, ему скорее стоило бы беспокоиться. И хотя бы внутренне утвердиться, на чьей стороне он предпочитает оказаться в итоге. Чересчур сложно. Здравый смысл сына Уэйнов и что-то другое, что-то, что тянет вмешаться в разговор и принять все условия сразу, без колебаний, а после с азартом, огоньком мельтешащим в темных глазах, пересказать все Селине… если им доведется встретиться. Брюсу становится неожиданно больно и горько от воспоминания о Кошке. И он предпочитает снова переключить внимание на опекуна и полицейского, чтобы хотя бы забить сознание, предостеречь его от зацикливания на чем-то совсем неприятном. — Альфред, мальчик только вышел из комы, о нем некому позаботиться, понимаешь? Мы сейчас в поиске опекунов, так как обычный детский дом не в силах обеспечить нормальную реабилитацию… в таком случае. Да и после всей истории ты можешь подсказать учреждение, куда его возьмут? — После недель, в течение которых юный Джонатан Крейн видел сущий, воплощенный в слишком реалистичную физическую оболочку Ад. Пережил такой кошмар, с которым мало что на земле способно сравниться. И Альфред хорошо это понимает без уточнений, учитывая, как отводит взгляд, но не отпуская на самотек линию обороны, только сочувствуя судьбе несчастного ребенка. С чокнутым в абсолюте отцом. — Просто позволь ему меньше месяца пробыть в каком-нибудь дальнем крыле, пока его не вывезут в Европу к новым воспитателям. Меньше месяца. Он даже передвигаться толком не может, и тем более не покинет отведенной комнаты. Прошу вас… — Вам просто надо его защитить, мистер Гордон? Но от чего? Какие неприятности могут быть у жертвы? — вопрос за вопросом. Пенниуорт не любит отвечать на них, за то при интересующих его обстоятельствах способен сам задавать нескончаемой чередой залпов, особенно в расчете на то, что Джиму не привыкать отвечать на них. — Так нужно. Емко. И именно эта емкость с отмеренными словами, каждое из которых подчеркнуто на свой лад, свое логическое ударение, эта невозмутимость, граничащая с бестактной настойчивостью, заставляют Альфреда задуматься. Отдернуть края рубашки, видневшиеся из-под пиджака, поджать губы. Снова окинуть недоверчивым, уставшим взглядом, с каким-то намеком на понимание и ответ. Джим тоже ненавидел, когда его расспрашивают слишком долго и односложно, однако, в некоторых случаях умел ждать. И помогала эта способность крайне часто, особенно после его перевода в этот, чтоб ему и доброй половине его жителей трижды провалиться, город. — И вы уверены, что вколотые отцом гормоны не возымели никаких последствий, после его пробуждения? — Он стал замкнутым, почти не говорит и полностью отказывается есть мясо в любом исполнении. Это все странности, которые были замечены в течении последних четырех дней, и если что-то кажется вам неуместным… — Хорошо, — Альфред смотрит глаза в глаза, буквально вбирая чужое удивление, и да, он все же куда лучше знает, как выйти победителем из любого спора. Тоже бесконечно бесценное умение, приобретенное за долгую жизнь и, в основном, за не менее долгий срок службы, — но вы обещаете, что эта ваша затея никак не повлияет на развитие и состояние Брюса, ясно? Иначе спросится это с вас более чем строго. И не вздумайте благодарить, я соглашаюсь не по доброте душевной, а только потому что с вами, к глубочайшему моему сожалению, просто нет другого выхода. «Нет другого выхода» — шепчет под копирку застывший на месте, вросший в деревянное покрытие Уэйн одними губами, сильнее сжимая свою единственную опору, удерживающую его в неудобно пригнутой позе. Это что-то новенькое, это еще одно приключение, пусть и должно восприниматься совершенно не так. Куда вернее (правильнее, разумнее, десяток других подходящих синонимов)  так: это еще одна сломанная судьба их мира. С шансом. Но, судя по полученной за тринадцать лет жизни практике, Уэйн мог заверить кого угодно, что само наличие «шанса» спасение отнюдь не предполагает. Совсем. Поэтому он с надеждой, с привкусом дурного предчувствия на языке вторит словам Альфреда с тоской и неверием. И добавляет чуть громче, делая пометку перечитать все доступные на данный момент газетные выпуски касательно того события. Преступления, если уж быть совсем точным. Вызубрить от и до, так, чтобы понимать, с кем имеет дело, с кем его вынуждает иметь дело Джеймс Гордон в очередной раз. «Джонатан Крейн». Мальчик, который видел слишком многое, как, собственно, и сам Брюс. *** Проходят первые четыре дня, и в их итоге все, черт подери, слишком тихо. Не так, как было бы привычно и предсказуемо, и от того все немногочисленные обитатели дома замерли в нерешительном удивлении, подразумевающим под собой ожидание. Чего-то. Какого-то нового подвоха. Альфред уже по привычке готовит два завтрака — один, чтобы накрыть в роскошной столовой, и второй, куда более скромный, чтобы без проблем перенести в другой конец имения. В призме последних суток ему удалось понять, что аппетит у юноши в самом деле скудный, как, впрочем, и вообще требования от жизни. И если первое еще можно сослать на то, что голод притупляют выпиваемые по часам лекарства, то следующее уже вызывало вполне весомые опасения. И дело вовсе не в отсутствии избалованности и привередливости, нет. Ему для существования годилось почти что все, и даже когда в первый день, в самый тот вечер, когда Джонатана только перевезли сюда, ему по случайности забыли положить плед, он ничего не сказал. Не попросил треклятое теплое одеяло, несмотря на достаточно ощутимый холод. Брюс, узнавший об этом, не мог такую оплошность так просто простить ни себе, ни Альфреду, и минут пятнадцать простоял в дверном проеме, извиняясь. Не получая никакого ответа, кроме кивка. Кроме отчаянно напуганного взгляда широко распахнувшихся глаз. Кроме, видимо, в больнице криво обстриженных волос, при движении скрывших часть лица. «Пожалуйста, оставь меня в покое». Не трогай. Кажется, что каждое присутствие, прикосновение не к нему даже самому, а к личному пространству, причиняет Крейну жгучую боль. Сколько раз за время бесконечного сна его ломало, выкручивало, уничтожало? Брюс молча прикрыл за собой дверь, даже не попрощавшись. Жить под одной крышей с этим человеком совсем не тоже самое, что, например, с Кошкой, ведь Селина сама буквально в два-три часа показала все, что от ее натуры можно было бы ожидать, в тот момент как Джонатан свыкся с мыслью показывать лишь испуг. Свой, по большей части. Брюс перехватывает у Пенниуорта поднос, на ходу закидывая на него еще парочку взятых со стола яблок и очищенный гранат, который, поразмыслив, спешно заменяет апельсином. Игра в ассоциации. А что напоминают вам алые брызги его зернышек, багряные переливы на солнце и искусственном освещении: греческие мифы или пункт донорства? Капельки крови на кончике воткнутой в вену иглы или на грани лезвия? — Я сам сегодня, Альфред, просто хочу попробовать, — Уэйн говорит торопясь и сбивчиво, как каждый раз, когда попадает под влияние собой же созданной дурной идеи, которой так легко и быстро заражается. Снова. И его опекуну остается только с тоской подумать: «Чтоб тебя, ты ведь пообещал, Джеймс Гордон», — разговорить его. Ему должно быть одиноко, к тому же… — Ваше право, мастер Брюс, только будьте осторожнее. И через час вас ждут занятия, не забывайте о своих «тренировках», — Альфред достаточно понимает, не собираясь спорить конкретно сейчас, к тому же зная, где находится мальчик. Так спокойнее, да и подавленный действием десятка таблеток болезный юноша, истощенный больницей, до крайности своеобразной комой, капельницей, едва ли представляет вселенского масштаба угрозу. А с остальным они как-нибудь справятся, всего какой-то месяц. Всего-то — позволить ребенку один раз отнести скромный по меркам семьи Уэйнов завтрак в одну из комнат принадлежащего ему дома. Всего-то. Разве от обычных, случайных выборов, случается что-то ну чуточку плохое? Разве случайность приводит к еще одной, вызывает чудовищную цепную реакцию из последствий, следующих замкнутым «по кругу»? В комнате свежо из-за широко распахнутых окон, на грани холода, но, однако, все еще в пределах комфорта и даже не пересекая понятия уюта. Тут легче дышится, тише и спокойнее, все вместе взятое, с равнении с некоторыми поворотами всего прочего дома, где слишком просторно для двоих неприметных жителей. Где слишком много лишнего пространства, особенно когда у Брюса нет навязчивых идей разбивать стекло фоторамок или же взрывать стальные двери к чертовой матери, когда Альфред…, а впрочем как раз мистер Пенниуорт есть тот самый залог стабильности и постоянства особняка, никак не влияющий на него пагубно, этакий ангел-хранитель, переживший службу на войне и выученный постоять за то, что ему дорого. Сквозняк приподнимает шторы, тонкую ткань натягивая подобием паруса, только Джонатану Крейну некуда плыть, как и Брюсу Уэйну, как и каждому из их не-общих знакомых. Якоря их кораблей прочно увязли в бугристом дне Готэма, накрепко, мифические зыбучие пески существовали именно здесь. Подлинная топь, по которой не пройти и в резиновых сапогах с голенищем до середины бедра. Увязнув, остается идти прямиком на несуществующее дно, и так погружаться в самую бесконечность, где уже плотно обжился сынок чокнутого папаши после передозировки гормонами страха. «Он правда ничего не боится больше?» — Брюс Уэйн точно такой же обладатель немного съехавшей набекрень крыши, если находит в этом предложении причину для зависти, если с обидой стискивает кулак, на котором еще можно различить овальный шрам от ожога. Джонатан Крейн ест сбивчиво, откусывая то ломтик апельсина, неуклюже брызгая соком, то сэндвич, то запивая торопливыми глотками чая, и все избегает смотреть на хозяина своего пристанища. Дворецкий обычно удалялся сразу, как только оставлял на прикроватном столике поднос, но этот мальчишка, немного младше его самого, стоял на месте, стоял на своем и смотрел. В упор, но без тяжести, без напора. Любопытство? Он хочет что-то сказать. Но молчит. Он говорит только на третий день своего визита, когда уже спокойно сидит напротив, перебирая складки смятого одеяла, косясь на растрепанного паренька, по подбородку которого стекает темная капля виноградного сока. Ниже. К воротнику майки, в которой тот и ходит по комнате, и выходит за ее пределы, и спит, непонимающе игнорируя предложенную ему пижаму, не понимая ее смысла. Экономия времени и удобство. Джонатан не настолько богатенький, чтобы перенимать привычки чужой семьи, за пару шагов до того, как снова окажется в детском доме. В новом месте, чертовски враждебном ко всем чудакам. Он уже сейчас знает, что не найдется ни одна семья, согласившаяся бы взять его на попечение. — Твои волосы… красивые, — Брюс побеждает в номинации «самый идиотский способ начать разговор», и это перекрывает его предыдущий приз за упоминание стоимости китайской вазы. Там хотя бы обошлось без личностей, без переходов и уточнений, и без прилившей краски к щекам. — Цвета пшеницы в поле, прямо точь-в-точь. – Тогда они цвета моих кошмаров, — усмехается Джонатан, откусывая от сырного сэндвича небольшой кусок. Ему нестерпимо хочется кофе, горького, заваренного без добавок, крепкого до скрежета на зубах. — И я не думал что мальчик-миллиардер был в полях, надо же… Спустя минуту он негромко просит о своем спонтанном желании, вызывая только удивление в ответ. Брюс не ожидал просьб. Не ожидал вообще продолжение оборвавшейся ниточки диалога, выстроенной и без того черти как, но, сглатывая, находит в себе слова для ответа. — А кофеин можно употреблять с твоими лекарствами? — А тебе не насрать на это? Грубо. Брюс Уэйн не может сдержать улыбки, кивая. Перед ним слишком обычный мальчик, не тянущий на психопата, и игра в ассоциацию продолжается. Он — дубль Кошки. Он еще одна крупица задыхающегося в самом себе их города. Он — еще одна крупица к поискам понимания смысла. Через две недели он целует его. Спонтанность — дар юности, и это единственное, чем может руководствоваться каждый из них в этот короткий момент, отрезок времени, когда сталкиваются мягкие сухие губы. Джонатан — Брюса, Брюс — Джонатана, он – его. И Альфред абсолютно зря переживал когда-то на подобный счет, потому что уже завтра, через считанные часы, Крейна увезут куда-то по найденному мистером Гордоном адресу, в новую «настоящую» семью, где «о тебе обязательно позаботятся как следует». Отвратительное, на самом деле, ощущение, осадок, особенно когда глупый, наивный и ничего не смыслящий в жизни Уэйн спрашивает, зачем это все. Для чего, к чему, почему, и чертова туча нелогичных вопросов, вот-вот грозящаяся сорваться вслух, пока не успевает прозвучать быстрый ответ. — На память. На память. Как будто Брюс забывал кого-либо, ему дорогого. Как будто Брюс вообще когда-либо что-либо так безбожно забывал… Как будто… Брюс когда-нибудь забудет, кто такой Джонатан Крейн.