Ловушка для бога

Рейстлин пропускает пыль сквозь пальцы. Это кошмар. Просто кошмар. Сколько раз? Он сбился со счёта. Когда он пришел в себя, в камине уже потрескивало пламя, разгоняя мрак и холод Башни. Он, должно быть, задремал в кресле, укутавшись в два одеяла. Было в этом что-то неправильное. Ему казалось, он забыл, что такое тепло. Рейстлин сгрёб край одеяла в ладонь, чтобы удостовериться – настоящее. Пахло дымом, травами, пылью и его потом. Ему иногда казалось, что он забыл запахи и ощущения. Так бывало после кошмаров в детстве. Карамон тогда садился рядом, сопел и в свете свечи пытался изобразить на стене тени кроликов. Получалось у него неважно, но Рейстлин ценил заботу. А сейчас Карамона нет. Его уже давно нет. Лабораторию словно рисовали в спешке перед ним: стоило Рейстлину сосредоточиться, и она наполнилась сперва ощущениями, потом деталями – как будто появлялись резкость и глубина – а затем звуками. Мир вокруг набирал плотность и реальность. Вот возникло потрескивание и щелчки поленьев в камине – дрова отсырели, должно быть. Вот шорох ткани – колыхались на сквозняке тяжелые портьеры. Вот шаги и позвякивание – Крисания снимала с крюка чайник с водой. В белой жреческой мантии она была похожа на решительное и очень сосредоточенное привидение. Иногда ему казалось, что он забыл звуки. В этом было что-то неправильное. Рейстлин вытянул перед собой руку – с изломанными как у старика пальцами, искривлённую, с обломанными когтями. И с редкой чешуёй, похожей на коросты. Провёл ладонью по мокрому от слёз лицу. Руки ему почему-то было жалко. Если бы он взглянул в зеркало, то увидел бы седого трясущегося старика с землисто-жёлтой кожей. Он это знал. Каждый раз знал. Кошмар кончился, сказал себе Рейстлин. Это его Башня. Его лаборатория. И его женщина рядом. Крисания поймала его взгляд и чуть заметно вздрогнула. Потом, точно спохватившись, водрузила чайник на стол. Она живая. Рейстлину почему-то казалось очень важным, что она живая. Бледная, усталая, с потрескавшимися губами и тёмными, словно прочерченными углём, тенями под глазами, но живая. – Выпей, – сказала Крисания, заботливо придерживая кружку с чуть тёплой водой. Рейстлин сделал глоток. Вода на миг показалась ему слаще мёда, но потом вкус пропал, сменившись горечью во рту. Словно Рейстлин его забыл. Он облизнул пересохшие губы и на мгновение почти вспомнил, как переместил себя, Крисанию и Карамона из гибнущего Истара. Это было… Вчера? Семь дней назад? Когда? – Позови Карамона, – сказал Рейстлин. Голос звучал хрипло, сорвано. – Мне нужен отвар. Он должен убедиться. Если не забудет. У закрывшейся за её спиной двери Рейстлин спросил: – Я человек? Ему хотелось услышать «да». Ему хотелось думать, что Бездна, война с богами и безумие были кошмаром. Или что он смог что-то вернуть. Крисания вернулась с мешочками трав и двумя толстобокими глиняными кружками. Рейстлин, откинувшись на спинку кресла, растирал затёкшие руки и смотрел на неё в упор, точно пытался увидеть нечто, должное обличить её в том, что она – не Крисания. Не настоящая. В ней было нечто чуждое. Не та соблазнительность на грани разврата, как в Тёмной Искусительнице (почему она всегда являлась Рейстлину в облике Крисании?). А словно бы… Что он просил? Крисания отмерила травы в равных частях и бросила в кружку вместе с лимонной цедрой. Принесла чайник, заварила отвар для Рейстлина и налила себе воды. Двигалась она легко, точно танцевала. И мягко улыбалась. Рейстлин даже залюбовался. Если задуматься, он ведь никогда не видел её действительно радостной. Плачущей, испуганной, растерянной, усталой, решительной и гневной – какой угодно, но не счастливой. За… (сколько времени они провели вместе?) у неё не было ни единого повода. – Скоро будет готово, – сказала она, улыбнувшись Рейстлину. Он принял кружку из её рук и сжал в ладонях. Отвар сладковато пах ангеликой и лимоном. Рейстлин чувствовал себя, как обмороженный в тепле – было так жарко, что даже больно. Стоило бы налить Крисании вина, подумал он, отпив из кружки. В Башне точно должно быть вино. – Позволь, я попробую, – сказала Крисания. Рейстлин протянул кружку с отваром, не торопясь выпускать её ручку из пальцев. С расчетом на прикосновение. Он думал, она заберёт кружку. Вместо этого Крисания склонилась, прикоснувшись губами к ободку кружки (в том месте, где ободка касались губы Рейстлина, и он не знал, сделала ли она это специально или так вышло случайно), и сделала глоток. И тут же сморщилась. – Горько, — сказала она, облизывая губы. Рейстлину захотелось погладить её по щеке. Или стереть с приоткрытых губ каплю отвара. А ещё лучше – прижать жрицу к себе и целовать, пока не заалеют бледные губы. У него было так мало опыта в любовных делах, что даже жаль. Нет. Не так. Рейстлин все рассчитал. Нет нужды отказываться от того, что само идет в руки. Он всегда был уверен – на любовь он не способен, значит, нет и никакой опасности в последний момент дрогнуть, отказаться от своей цели во имя глупых человеческих чувств. Едва ли то, что он чувствовал к Крисании, подобно любви. В чувствах Рейстлина к молодой жрице никогда не было ни привязанности, ни заботы, ни сострадания – так он всегда говорил себе. Он однажды бросит её умирать в одиночестве, в Бездне, обожженную до костей, но отчего-то ещё живую. Крисания об этом, к счастью, ещё не знает, иначе она убежала бы от него. Или проклинала бы остаток своей жизни. Но пока этого не случилось, или случилось так давно, что Крисания даже этого не помнит. Так отчего же он должен был отказать себе в малой толике удовольствия? Рейстлин поймал Крисанию за запястье и потянул на себя, едва не опрокинув кружку с отваром, заставляя наклониться. – Обольёшься, – успела сказать Крисания. И потом резко выдохнула испуганно-удивлённое "Ай!" Рейстлин поцеловал её в уголок губ, в щеку, в шею. Накрыл её губы пальцами, не позволяя ничего произнести, легко провёл большим пальцем по губам. Он знал, как выглядит. Не ожившая девичья мечта. Едва ли даже «ожившая». Старик с землистым лицом и желтыми глазами, искореженными руками и чешуёй. Тёмная Госпожа, не переставшая говорить даже после смерти, смеялась над ним на пять голосов. Рейстлин смотрелся в осколки зеркала и поверить не мог. А она смеялась. Что внутри, сказала она, то и снаружи. Такова сущность бога. Можно ненадолго притвориться, принять чужой облик, но это всё равно, что натянуть на себя чужую кожу. Вот он какой настоящий ты, сказала она. Рейстлин Маджере, человек, пытавшийся стать богом. Сейчас, подумал Рейстлин, Крисания вырвется и убежит. Она может сколько угодно жалеть его и желать исправить, но хотеть урода – это слишком. Он отпустил её запястье. Крисания чуть отстранилась. Оперлась ладонями на подлокотники кресла. Ровно настолько, чтобы заглянуть Рейстлину в глаза. Взгляд её показался Рейстлину бездонным. На миг Рейстлина охватило ощущение падения в пустоту. Жуткое чувство. Он не сознавал того, что Крисания, в отличие от него, знала смерть и несла её в себе. Не так, как смертные, для которых рубеж был ещё впереди. Крисания умирала дважды. Один раз от рук Лорда Сота. Теперь Рейстлин был уверен – Король-Жрец воскресил её. И сделал то, что самому Рейстлину оказалось не под силу. Второй раз она умерла в Бездне. Рейстлин разжимает кулак. Пыль. Опять пыль. Люди отчего-то представляют самые страшные муки муками тела. Он думает – до чего ограничена фантазия людей! Для отпетых негодяев в посмертии готовят котлы и клещи, пламя, пески, льды, ужасных чудовищ, рвущих души на части. Но Рейстлин знает, что там нет ничего, и это самое ужасное. Только пустота. Он бог пустого мира. Властитель праха и пепла. Он даже звёзды потушил. И первый век думал, что это награда. Потом понял – нет, показалось. В глазах Крисании он не увидел ужаса и жалости. Он отшатнулся и ударился о край стола. Как он тут оказался? Крисания легонько погладила его по небритой щеке – у неё были удивительно нежные, прохладные пальцы. Восхитительно нежные. – Тебе приснился кошмар? – спросила она. Не кричала. Не пыталась убежать. Не смотрела с ужасом. Это отрезвило Рейстлина не хуже пощёчины. Ему приснился кошмар. Просто кошмар. У него и раньше бывали страшные сны, но редко – такие достоверные. Ни одного, после которого он просыпался бы в своей лаборатории в Башне с изогнутыми когтями вместо ногтей на руках. Ни одного, после которого он плакал бы, как младенец – ему снилось, что он отчаянно пытался удержать хоть что-то, но всё кругом рассыпалось в пыль. Снилось, что он остался в пустоте. Карамон убьёт его, если увидит. Карамон будет в ужасе. Он боится даже магии Рейстлина (вообще всего, что нельзя ощупать, увидеть, услышать и при надобности разрубить мечом на мелкие, неопасные части), а как он это воспримет и вообразить страшно. – У тебя глаза горят, – прошептала Крисания. – Что? – Желтым огнем, – добавила она, прижимаясь щекой к его груди и прислушиваясь к быстрым ударам сердца. Он про это вспомнил. Что внутри, то и снаружи. Или проклятие Раэланы вернулось? – Это магия, – сказал он без уверенности. Почему Тёмная Искусительница приходила к нему в её облике? Кожа у неё была бархатистая и удивительно тонкая. Рейстлин залюбовался синеватым узором видных под ней вен, провёл по нему пальцами. Не оцарапать, сказал себе он. Не напугать и не причинить лишней боли. Рейстлину самую малость жаль, что он никогда не видел Крисанию в одном из тех платьев, в какие любят наряжаться аристократки. В родительском доме у неё были десятки самых дорогих и роскошных платьев – драгоценная оправа для прекрасного и холодного бриллианта. Бархатные, шелковые, с кружевами и тонкой отделкой. Ему хотелось бы увидеть Крисанию хоть в одном – ей были бы к лицу благородные ткани. Может даже куда больше, чем белая шерсть жреческого платья. Рейстлин хмыкнул, вспоминая единственный раз, когда ему довелось видеть Крисанию в бархате. Он не решился бы сознаться хоть кому-нибудь, что страстно желал усталую, растрепанную, заплаканную и грязную женщину, спасающуюся от холода, завернувшись в поеденную молью бархатную портьеру (впрочем, он желал Крисанию все время, это не зависело от её или его собственного состояния). И сам он тогда тоже выглядел и чувствовал себя не лучшим образом. Или не в платье. Рейстлин усилием воли прогнал прочь возникший на мгновение образ Крисании, облаченной лишь в десяток жемчужных нитей. Или только в одно из истарских жреческих ожерелий. Только когда Крисания болезненно поморщилась, он догадался, что слишком сильно сжал её запястья. Едва не переломал кости. Рейстлин выпустил её руки с посиневшими кончиками пальцев и отшатнулся. – Оставь меня, – приказал он неуверенно. Крисания коснулась ладонью его плеча в утешающем жесте. На лице её была написана тревога – за него – и сострадание. Будто ей не было больно. Будто происходящее её не пугало. – Это не важно, – сказала она. Голос её звучал уверенно. – Убирайся, – холодно сказал Рейстлин. Отталкивать её было страшно. Рейстлину хотелось, чтобы она осталась. Чтобы всё стало, как раньше: он страшился того, как быстро всё меняется. Потому не произнёс фразу, способную прогнать Крисанию куда вернее: «Опять пытаешься соблазнить меня?» Если было это «опять». – Рейстлин, – позвала Крисания тихо. – Тише. Посмотри на меня. Она коснулась кончиками пальцев его щеки. Рейстлин прерывисто выдохнул и прижал её ладонь к губам и целовал подушечки пальцев до тех пор, пока Крисания мягко не высвободила руку, чтобы опять погладить его по щеке. Во взгляде её была бесконечная нежность. Иногда так смотрела на Рейстлина мать. Когда не уходила с головой в свои видения и узнавала его. – Вот видишь, всё не так страшно, – сказала она. Рейстлин не ответил, пристально всматриваясь в её лицо, запоминая прикосновения к коже. Как в последний раз. Почему Тёмная Искусительница приходила к нему в её образе? – Это всего лишь внешний облик. Ты остался собой, – прошептала Крисания. – Это только магия. Проклятие. Помочь она не предлагала. «Помочь» для неё – это исцеляющая молитва. Которую Рейстлин, конечно, не принял бы, предпочтя умереть. Вместо этого предложения Крисания первая потянулась к нему. Обвила свободной рукой за талию, прижалась щекой к груди. Самым большим искушением Рейстлина было взять её сейчас же. Толкнуть спиной на стол, прижать к нему всем весом тела и стащить с Крисании белое платье. Впрочем, даже стаскивать не обязательно. Достаточно разорвать. Или задрать. А потом… Рейстлину пришлось прикусить губу, чтобы боль хоть немного отрезвила его. Но тело имело свои желания, которым легкая боль не была помехой. И об этих желаниях недвусмысленно дал понять жар внизу живота. И прочие проявления. Верно, одно из этих проявления Крисания хорошо почувствовала. «Что? – издевательски спросил Рейстлин себя, пытаясь сохранить самообладание. – Что я буду делать потом?» Тело и разум имели на этот счет разные мнения. Разум твердил, что следует оттолкнуть Крисанию и взрастить посеянные ранее семена вины злыми словами. Оскорбительными в большей степени тем, что они с самого начала были лживы. Кому как не Рейстлину было знать, что вся вина жрицы в одном: Крисания будила в нем желание. Как ни одна женщина до неё. И это злило. Тело требовало взять Крисанию. Вне зависимости от её желаний, силой, если потребуется. В конце концов, она была целиком в его власти. Куда Крисания делась бы из Башни, даже если бы захотела? Стоило Рейстлину приказать, и она бы не вышла за стены лаборатории. И ещё какая-то маленькая часть внутри него жаждала не насилия, которое он готов был учинить, а того, что Крисания готова отдать сама. Только Рейстлин отвергал любовь так же отчаянно, как желал её. Есть и было то, что восторгало и одновременно злило Рейстлина в их отношениях с жрицей: взаимность желания. Ему проще называть это так. Пожалуй, он мог бы использовать некие заклинания из своего богатого арсенала. Рейстлин знал, как вызвать волшебством и страсть, и дружбу, и ненависть. Сам пробовал на овражных гномах. Суррогаты настоящих чувств. Если бы это было ему интересно, Рейстлин давно сотворил бы заклятие, и любая приглянувшаяся, даже самая неприступная красавица бросилась бы к нему, раздеваясь на бегу. Впрочем, даже волшебство было не обязательно – могущество и слава Фистандантилуса без всякой магии могли привлечь в его постель практически любую женщину. Ему достаточно было поманить пальцем. Проявить благосклонный интерес. Приказать. Хоть в Истаре – он видел, какими взглядами провожали его жрицы. Хоть в лагере армии. Тем более в лагере армии. Он, скорее всего, легко смог бы скрыть такую связь от Крисании – она всегда была глуха и слепа ко лжи со стороны Рейстлина. Тем более, всегда можно было решить вопрос молчания радикально. Скажем, стереть память той, что разделит с ним ложе. Убить, расчленить, сжечь, наконец. А ещё «любовь» – плотскую близость, поправил себя Рейстлин – всегда можно было получить за пару монет. Или не за пару, если требования высоки. За сталь и власть. За драгоценные побрякушки, меха и наряды. Подобная мысль всегда вызывала у Рейстлина отвращение – как мерзко покупать жалкую замену тому, чего не можешь получить иначе. И знать, что то, другое, «иначе», сделать своим всё равно не получится. Крисания же была слишком невинна и строго воспитана, чтобы броситься в его объятия из одного лишь любопытства или похоти, или из желания получить какую-то плату за своё тело. Ей нужно было несколько большее. Он мог бы зачаровать её – жрица светлого Паладайна, конечно, достаточно защищена от магии, но далеко не от всей. А от любовных отваров (не тех, которыми торговали ведьмы-шарлатанки, а куда более опасных напитков) и возбуждающих плотскую страсть зелий жреческая власть спасла бы едва ли. Но это всё не то. Рейстлину нужно было настоящее, искреннее чувство, без всяких зелий и чар. Которое он мог оценить, но едва ли мог на него ответить. В любом случае, он не хотел владеть Крисанией с помощью колдовства. Если бы он попытался получить её таким способом, он ничем не отличался бы от других, смертных мужчин. От таких, как Карамон. – Ты меня боишься? – спросил Рейстлин глухо, замыкая объятие. Даже ответь Крисания «да», он не отпустил бы её. К демонам всё, он решил, что не разожмёт рук, даже если она начнёт осыпать его проклятиями. «Что я буду делать дальше?» – ему ведь правда хотелось знать ответ на этот вопрос. Если бы об этом можно было прочитать в книгах или проверить в лабораторных условиях, Рейстлин… Будто его когда-то интересовала столь грязная сторона отношений! – Не боюсь, – сказала Крисания. Лучше бы всё-таки хоть раз заинтересовала. Рейстлин частью сознания – другой, удивительно спокойной, холодной и рациональной частью – отметил, что голос Крисании не дрожит. Это была констатация факта, а не бравада. Храбрая, храбрая девочка. – Хорошо, – прошептал ей на ухо Рейстлин, обнимая Крисанию одной рукой за плечи. – Не надо бояться. Она кивнула и помогла справиться с застежкой на платье. Рейстлин стянул лямки платья с её плеч и поцеловал ключицы. Крисания коротко всхлипнула, когда Рейстлин провёл языком по нежной коже груди. Соленой. Болезненно красивая. Рейстлин потянул Крисанию за собой к креслу. – Иди сюда, – лихорадочно прошептал он, без колебаний устраивая её у себя на коленях. В совершенно развратной позе. И разорвал подол платья в попытках его задрать. Крисания ойкала, ёрзала и пыталась устроиться удобнее, насколько позволяли подлокотники, обрывки платья и нетерпение Рейстлина. Он поймал себя на том, что хоть и знал, что Башня в полном его распоряжении, и кроме них тут нет ни единой живой души, всё время желал оказаться с Крисанией в каком-нибудь укромном месте. Будто их кто-то мог застать. Удивительно глупое чувство. И удивительно приятное: оно будоражило чувства и воображение. Рейстлин боялся одного: что Крисания сейчас исчезнет. В его объятиях пустота. Раз за разом. Иногда Рейстлин думает, что он в Бездне, и это только развлечения Тёмной Госпожи, играющей с его разумом. Если так, она выбрала самое страшное для него наказание: манить раз за разом призраком и смеяться, когда тот растворяется у Рейстлина в руках. Рейстлин видел не так много полуобнаженных женщин, но увиденного вполне хватает для того, чтобы сравнивать. Никого прекраснее, идеальнее Крисании ему видеть не довелось. Миранда была для него первой… первой, кого он желал. И первым по-настоящему жестоким разочарованием. Потом Рейстлин мог сравнить её с другими и пожимал плечами, не понимая, что нашёл в ней: Миранда была обычной девочкой, юной и оттого хорошенькой. Миленькая. Она была добра с ним – это потом Рейстлин понял, что она вообще была мила и вежлива со всеми, а великую любовь с первого взгляда Рейстлин додумал сам. Одна из тех, что вешались на Карамона гроздьями, и глупо было ожидать другого. Соблазнительности ей он добавил сам, почти убедив себя в том, что это мечта всей его жизни. Длилась «любовь» чуть больше суток. И Рейстлина подташнивало, когда он вспоминал, как всё кончилось. Он решил тогда, что проще винить Миранду, которая, верно, даже не подозревала, что из одной её улыбки кто-то смог вообразить себе общее с ней будущее, трёх детей и дом с садом. Глупый подросток, не способный понять, что не всё в мире делается лишь по его желанию. Если бы он мог стыдиться, то стыдился бы своего злорадства, когда умер её ребёнок. Иоланта была привлекательной. Насколько могла быть привлекательной знающая о своей красоте опытная женщина для юнца, озабоченного собственными страстями и страхами, и плотским желанием. Женщина, чей самоконтроль Рейстлин тогда принял за интерес. Как будто история с Мирандой ничему его не научила. Лорана была… Лорана была эльфийской принцессой, и этим всё сказано. Невинной, юной, бесконечно, по-эльфийски красивой, как красив бывает редкий цветок. Ею можно было восхищаться. Ставить на алтарь. Кидать к её ногам цветы и отрубленные в её честь головы драконов. А вот желать цветок у Рейстлина не выходило, разве что как красивую вещь в собственность – что-то вроде фарфоровой статуэтки – усладу для глаз. Это у Таниса Полуэльфа как-то получилось увидеть в Лоране женщину. И сделать её своей женой. Рейстлину даже смешно – ни он сам тогда, ни Стурм, ни Танис не разглядели, что Лорана не просто красивая вещь, ждущая спасения принцесса, а бросить к чьим-нибудь ногам драконью голову может и сама. А Крисания была влюбленной в Рейстлина женщиной. Девушкой. Девой. Ему стоило вспомнить это, прежде чем прикасаться. Странно было думать о других женщинах, находясь рядом с ней. И не рядом – Рейстлин мнил себя выше плотских желаний и тем более выдуманной любви. – Тихо, – сказал Рейстлин. Крисания глухо застонала, когда его губы коснулись её груди. Рейстлин запутался в складках её платья одной рукой, потянул вниз. Крисания была удивительно покорна. Она позволила себя раздеть – красивая, какая она красивая! – и касаться там, где Рейстлин посчитал нужным. И неуверенно отвечала на поцелуи. Он задрал подол её платья и сжал ладонью её колено. Погладил по внутренней стороне бедра. И попытался развязать и спустить собственные штаны, едва не разодрав их когтями. Она убежит? Крисания тёрлась щекой о его покрытую щетиной щеку. В её прикосновениях была робкая стыдливость девушки, никогда не знавшей мужчины. А губы теплые, податливые. И кожа на шее такая нежная, что кажется тронешь, и останется след. Пока он оставлял только длинные царапины на её бёдрах – следы от чешуи. – Потерпи, – бормотал Рейстлин, быстро целуя губы, подбородок, шею Крисании. – Сейчас. Ты готова? – Хуже не будет, – ответила она. Он почувствовал себя идиотом. Как будто, если бы она ответила отказом, он смог бы остановиться. Или что-то изменить. Или… Или от этого вопроса, глупого проявления несвоевременной заботы, Крисании стало бы легче. Он слышал, что для девиц первый раз с мужчиной был болезненным. Рейстлину вовсе не хотелось причинять ей боль без необходимости. Только едва ли Крисанию способны были успокоить пара поглаживаний и поцелуев. Рейстлин подтолкнул её, заставляя приподняться, и опустил уже на собственную восставшую плоть. На первое движение, получившееся неловким и каким-то дерганым, Крисания всхлипнула и судорожно втянула воздух сквозь сжатые зубы. Рейстлин сжал пальцы на её бедрах сильнее, оставляя следы когтей. – Поцелуй меня, – попросила Крисания. Она цеплялась за его плечи, будто боялась вот-вот упасть. На самом деле Рейстлин ожидал, что она будет кричать. Или стонать, как те девицы, которых Карамон приводил иногда в дом. Стонали девицы зачастую наигранно, а Рейстлина от их воплей не спасала даже подушка, которой он закрывал голову. Крисания, по счастью, и не думала им подражать (да и откуда ей было знать?), только сжимала зубы и часто дышала. – Мне не больно, – сказала ему потом Крисания. В уголках её глаз блестели слезы. «Обманщица». Она говорила, что всё нормально, и бинтовала руки обрывками платья. Рейстлин гнал её вперёд, не давая отдыха. Требовал молить о помощи её бога, будто не знал, что исцелить сами себя жрецы не способны. Крисания потягивается всем телом. Завораживающее зрелище. – Сложно быть благородной дамой, – говорит она, поднимаясь с постели. Рейстлин сжимает в пальцах простыню, словно убеждаясь, что та реальна. И покачивающийся полог кровати реален. Пол холодный, полог пыльный, а в покрывале проела пару дыр моль, но всё так до боли реально, что Рейстлину почти хорошо. Чтобы было совсем хорошо… Крисания опирается на край кровати коленом, и мягко улыбается. – Ты смотришь так, будто давно меня не видел, – говорит она смущённо. «Ты даже не представляешь, насколько», – говорит холодный голос в голове Рейстлина. Когда он видел её последний раз, она была сожжена. Или разорвана на части. Или кости её растащили падальщики – он выжег всё огнём, чтобы и воспоминания не осталось. А здесь она живая. У Крисании белая, почти фарфоровая кожа. Белоснежная. А ещё чуть выпуклый живот, и груди, которые не помещаются в ладонь. И длинные стройные ноги. И изящные узкие ступни. «Иди сюда», – хочется позвать Рейстлину. Она, кажется, ничуть не стесняется своей наготы. И верно – к чему это, если Рейстлин не только видел все её тело, но и ласкал. Он помнит каждый изгиб – он половину ночи изучал женское тело, касаясь ладонями и губами. Не только снаружи. – Ни одеться самой, ни раздеться, – вздыхает Крисания, подбирая жреческое платье. «Иди же, иди. Вернись ко мне». Подол её платья разорван почти до талии. Рейстлин мысленно корит себя за торопливость – Крисания никуда бы не пропала, если бы он потратил несколько секунд на то, чтобы снять с неё платье, а не порвать его в клочья. Нечеловечески хороша. Идеальна даже. «Крисания», – пробует про себя Рейстлин. Рейстлин неожиданно остро чувствует свое уродство по сравнению с ней. Даже сейчас, избавившись на время от проклятия, уродующего глаза, и от последствий Испытания – металлически-желтой кожи – он все ещё не ощущает себя достаточно привлекательным. Он сам поменял одно проклятие на другое. – Я создам тебе платье. Магией, – обещает Рейстлин.– Завтра. А пока иди сюда. Она улыбается обещающе и скользит под одеяло. Целует Рейстлина в подбородок, в губы. Он подминает Крисанию под себя. Как всегда бывает, он проваливается в пустоту. Грани реальности тают, и он пытается удержать образы, хватаясь за них, как утопающий. Но они рассыпаются пеплом, пачкая руки. Он собирает свой сон, как песочный замок. – Нет, всё нормально, – говорит она. – Мне хорошо. Рейстлин думает, что разница между её состоянием и правдой – это и есть разница между «нормально» и «хорошо». Крисания отбрасывает назад волосы, устраивается рядом и трётся щекой о его плечо. Рейстлину становится досадно и смешно – врать Крисания не умеет, так что сказанное ей чистая правда. Ей не с чем сравнить. – Мне хорошо с тобой. Ей не с чем сравнить. – Можно, я тебя обниму? – Можно, – соглашается Рейстлин. Он неожиданно думает, что она не столь доверчива, как сам Рейстлин думал. В отношении других. С ним – совсем другое дело. Может даже, это одно из проявлений любви. Очень приятное проявление – мало кто так верит Рейстлину. Если задуматься, кто вообще ему в чем-то верил? Кроме, быть может, Карамона. Карамон был наивным идиотом. Карамон мёртв много веков. Рейстлин даже не знает, где его могила. Всё ещё где-то под слоем камней и грязи, или уже распалась в пыль. Все мертвы. А Рейстлин, точно боящийся темноты ребёнок, прячется от ночных кошмаров. Нет. Нет. Этого нет. Когда дыхание Крисании становится слишком ровным для бодрствующей, Рейстлин, решившись, проводит пальцами по темным волосам. – Знаешь, – говорит он тихо, – мы могли бы остаться тут навсегда. Крисания молчит. Она тёплая и сонная, и пустота рядом с ней кажется страшным сном, что забудется с рассветом. Будто её присутствие творит из ничего мир размером не больше кровати. От ножек до балдахина. На пару веков Рейстлину хватит и такого – надо на чём-то тренироваться. Они в Башне, и через неделю Рейстлин, должно быть, отправится в Заман вместе с Карамоном и Крисанией. Соберёт армию из бродяг и отребья, потеряет армию на равнинах, откроет Врата и проиграет, как проиграл Фистандантилус. Или не отправится. Пока Рейстлину стоит подумать о женщине в его постели. Он отдал бы многое, чтобы просто остаться здесь. В этом «сейчас». – Мы могли бы не возвращаться в наше время, – произносит он. Слова звучат и страшно, и сладко, и слишком похоже на правду. Будто есть завтра. И будто не было никакой Бездны и Врат, и гибели богов, а впереди у Рейстлина ещё осень и месяц стылой зимы. Или столько времени, сколько отмерено на одну человеческую жизнь. – Остались бы здесь. Жили бы в этой Башне. А если бы тебе не понравилось, я перенес бы её в другое место. Тебе нравятся северные острова?.. Это звучит заманчиво. Остаться. Кто заставил бы его открыть глаза и увидеть пыль, пустоту и гаснущее солнце? Он в прошлом. Это не он вошёл во Врата. Это был Фистандантилус. – Если не нравятся острова, я знаю ещё варианты. Драгоценностей и артефактов, которыми набита Башня, хватит на сотни лет безбедного существования. В любой точке Кринна. А сил молодого тела Рейстлина – если повезет – на то, чтобы прожить ещё лет пятьдесят. Может даже, шестьдесят. Без проклятого зрения. Без мучающего кашля. Без демонова Фистандантилуса, без Госпожи, без Паладайна, будь они все неладны. Зная будущее наперед и пребывая в твердой уверенности, что ничего страшнее нашествия крыс или неурожая, с которым сильному магу легко совладать, в ближайшие лет двести не случится. Пока в последний год Войны Копья, как раз перед приходом Элистана, Палантас не посетит чума, и то, видимо, только для того, чтобы лишить Крисанию родителей и дать первому жрецу Паладайна повод доказать свою святость, полезность и благоволение к нему бога. История имеет свойство повторяться. – Впрочем, Палантас не так плох, если задуматься. Древний. Красивый. И здесь безопасней. Мы могли бы даже восстановить город. Что скажешь? Рейстлин пытался собрать мир из камней и пепла, но не преуспел. А с чем-то не столь разрушенным должно получиться. Рейстлину плевать на всех соламнийцев разом и по-отдельности, но Крисания была бы рада, если бы он… К примеру, поднял со дна залива затонувший во время Катаклизма район. Или помог отстроить храм Паладайна. Рейстлин мог бы посмеяться над иронией судьбы – храм погубил не огненный дождь, не землетрясение, и даже не пришедшая с моря огромная волна, а те, кто молился в этом храме о заступничестве светлых богов. Если бы он мог из горстки пыли слепить всё как было. Это Рейстлин приказывает себе забыть. – Ты могла бы возродить веру в своего бога. Тебя бы послушали. Или не посмели бы отказать мне. Они однажды молились Рейстлину. Люди. Они пугали даже Рейстлина своими деяниями в его честь. Иногда ему казалось, что эти безумцы просто искали повод, и Рейстлин стал таковым. Потом Рейстлин убил их всех, а за ними Паладайна. И почему ему молились одни только сумасшедшие? И этого тоже не было. Ещё не наступило. И не наступит. Пока Рейстлин человек, и человеком останется. Быть может, думает Рейстлин, хоть и боится сказать это вслух, он мог бы сменить цвет мантии. Это было бы удобно. Он никому не служит, но люди мыслят стереотипами. Это даже забавно. Белое, алое или черное, какая к демонам разница для тех, кто ненавидит магию во всех её проявлениях? Кто завидует и боится. Крисания оценит этот жест доброй воли. Крисания будет счастлива. Рейстлин так решил. – У тебя был бы храм, а я… Я… Я возглавил бы Конклав!.. У меня были бы ученики. Помощники. Последователи. Упаси меня боги от последователей. Имя, признание!.. Тебе смешно? И толстые трактирщики кланялись бы мне. «Спущусь в Бездну, убью там богиню, и смертные станут кланяться мне», – звучит куда смешнее. Точно речи горького пропоицы, перебравшего гномьего спирта. Крисания вздыхает во сне и трётся щекой о его плечо. У неё тёплая кожа. И волосы не мешало бы расчесать. Рейстлин пропускает пряди её волос сквозь пальцы. А он бы засмеялся. Мечты его слишком… он неожиданно думает о том, какие они детские. Глупые. Неужели он правда хотел, чтобы ему кланялись толстые трактирщики? Его немного оправдывает, что тогда ему было шесть лет. И он считал брата кем-то вроде дрессированной домашней зверушки. Неужели Крисания хотела, чтобы её все любили? Хотела помочь всем, кто в этом нуждался, чтобы её любили за это? Хотела быть нужной и важной? Она, как и Рейстлин, поверить не может, что кого-то могут любить просто за сам факт существования, а не за его полезность. – А если не Конклав? Я мог бы положить к твоим ногам мир. Ты хотела бы быть императрицей? Впрочем, зачем Крисании мир у ног? Даже если бы императрица из неё получилась неплохая. – И у нас могли бы быть дети. Почему-то Рейстлин думает о детях не в первый раз. Он вообще равнодушен к хнычущим младенцам. У Миранды был один такой. Пока не умер от чумы. И Рейстлин, признаться, рад, что тот младенец был не от него. Это усложнило бы многое. У Крисании дети тоже не вызывают особого восторга, впрочем. Вернее, Рейстлин ни разу не слышал от неё жалоб на то, что вот ей уже двадцать восемь, и она всё ещё старая бездетная дева. Хоть собственные дети – это нечто иное. Это то, о чем Рейстлин не задумывался в настоящем. Не видел смысла наивно мечтать о том, чтобы получить то, что было для него не доступно. – Что? – спрашивает Крисания сонно. – Ничего, – говорит Рейстлин. – Не важно. Спи. Я расскажу тебе завтра. Или не расскажет. Пока ему нравится такой мир – размером с кровать от ножек и до балдахина. Ему кажется, что он почти понял. Что-то. Очень важное, понять бы, что именно. Он сворачивается в клубок в пустоте, где нет ни Башни, давно рассыпавшейся в прах, ни Замана, ни Крисании, ни даже Врат. Он сам разрушил всё. Остались только он, пыль и затухающее солнце. «Я не хочу быть один». Рейстлин прячется в своих фантазиях, как в детстве под одеялом. Только его монстрам «одеяло» не помеха. Когда он приходит в себя, в камине уже потрескивает пламя, разгоняя мрак и холод Башни. Рейстлин закрывает глаза. Пальцы сжимают пустоту.