Желание Салмакиды

*** – Я... ты ведь и так все знаешь, да? – Грантер прислонился спиной к стене. Только так он мог стоять прямо: колени не держали. Машинально, он скрестил руки на груди, просто чтобы куда-нибудь их деть. Этот жест – скрещенные руки – как и многое другое, принадлежало Анжольрасу. Грантер тупо посмотрел на рукава своей рубашки. Пальцы холодило, и немели плечи. Он едва соображал, что творит. Анжольрас поднял взгляд от карты, разложенной на столе. – Знаю что? Анжольрас не выдал себя ни единым жестом. Он выглядел спокойным, серьезным, уверенным – прекрасным, как всегда. Но Грантер знал, знал уже достаточно давно, хотя и не помнил точно, когда заметил впервые, что Анжольрас все понял. Еще во время собрания Анжольрас снял галстук и даже жилет: в комнате «Мюзена» было сильно натоплено – ворот распахнулся так, что шея была обнажена до ключиц. У Анжольраса была тонкая легко краснеющая кожа; Анжольрас не краснел из смущения – он не умел смущаться – но часто краснел, подобно Ахиллесу, будучи в гневе, обращенном против тех, кого считал врагами. Сейчас румянец на его щеках появился из-за духоты. Кудри на лбу слиплись от выступившего пота. Анжольрас никогда не выглядел более недосягаемым, чем в этот момент. – Ты знаешь, – упрямо повторил Грантер, глядя прямо ему в глаза. Он не мог представить, что будет говорить, если Анжольрас потребует объяснений. Конечно, Анжольрас бессердечно потребовал: – Нет. Поясни, что ты имеешь в виду. Если бы Грантер верил в высшие силы, он бы сказал, что боги перенесли всю чувственность Анжольраса в его внешность, забыв о душе: в Анжольрасе не было заложено способности разделять чувства с кем бы то ни было, даже революционный пыл, свои отвагу, ярость он раздавал – не разделял. Грантер вжался в стену, стукнувшись о нее затылком, когда Анжольрас вышел из-за стола и встал ближе. Это вышло случайно, это могло быть совпадением, но Анжольрас, который заметил его движение, вдруг неуловимо посуровел. Грантер с какой-то далекой, чужой досадой ощутил, как напряглось все тело, и сердце забилось о ребра гулко и больно, так, что шум от него отдавался в ушах. – Я почти уверен, что подобное зародилось в Греции. Может быть, где-нибудь в другом месте, но греки первыми начали возводить это в культ. – Анжольрас смотрел на него молча, никак не реагируя. То, что Грантер сначала из малодушия принял за суровость, было лишь сосредоточенностью. Грантер сглотнул: – Я говорю об оргиях. Оргии погубили Рим и из них же появился театр. Любое явление может либо считаться губительным, либо возвышенным, все зависит лишь от обстоятельств и игры случая. Такая досада для всего человечества. – Грантер, скажи то, что хотел мне сказать. – Я не достоин твоей пощады? – Пощады? Ты сделал что-то, что вынуждает тебя вымаливать у меня пощаду? Наверное, Анжольрасу надоели этот разговор и сам Грантер: Анжольрас снова отошел к карте. Его взгляд, лицо, и та невидимая тяжесть, которую они создавали, исчезли. Говорить с таким Анжольрасом – не заинтересованным, не слушающим, едва обращающим на него внимание – было привычно. Только глядя ему в спину, Грантер чувствовал в себе кого-то, и пока длился его краткий прилив облегчения, разочарования, решимости, он произнес, не желая медлить: – У меня к тебе есть чувства. Ты заметил это, я знаю. Иногда, еще до происшествий во время Трех Дней, он, оставаясь наедине с собой, думал о том, не делает ли он что-то неправильно; не является ли его поведение унизительным для него – и для Анжольраса, это терпящего; подобные мысли не занимали его сознание надолго, словно не принадлежали ему. Все, что было в нем константой – смутное желание на периферии, как будто следует подождать чего-то, или что-то сказать, или сделать что-нибудь, и желание материализуется, приобретет форму, вырастет. Грантер по-настоящему не размышлял, о том, что с ним происходит, и вряд ли стал потом, не случись Трех Славных Дней, но те случились, а с ними улыбка Анжольраса, Фейи с перебинтованной из-за ранения ногой, шум от выстрелов и крики людей – умирающих, плачущих, ликующих. Уже на следующий месяц он мало что помнил, но эти обрывки врезались в его память как части одного старого сна, забыть который не хватило бы и вечности, и они вновь и вновь возвращали его к причине, почему он тогда пришел на баррикаду, до тех пор, пока он, устав и отчаявшись объяснить свой поступок как-то иначе, не признал: весь смысл был в Анжольрасе. Услышав его слова, Анжольрас замер, но, видимо, быстро совладал с собой, потому что расправил плечи и снова повернулся к нему. – Ты хочешь, – начал Анжольрас и нахмурился, – ты говоришь мне это, желая, чтобы я… – Нет! – воскликнул Грантер, выставляя ладони вперед. – Нет, – уже ровнее продолжил он и, напуганный тем, что Анжольрас действительно слушает его, заторопился. – Мне нельзя мешать опиум с водкой, это приводит к непоправимым последствиям. С одним из них я имею несчастье разбираться прямо сейчас. Я никогда бы никогда не заговорил об этом, я клянусь тебе, даже не намекнул. Но ты как-то узнал, я даже не понял, когда, и все изменилось, а изменения лишают меня сна, умеренной бодрости и остатков радости от жизни. Я не могу лишиться своей бодрости, потому что после этого вы не сможете меня терпеть. И тогда я наверняка зачахну от тоски, как моя двоюродная сестра, уеду в Тулузу, и там проиграю себя в карты. Моя жизнь перестанет быть моей окончательно. Грантер очень хотел бы иметь силу не глядеть Анжольрасу в лицо, но, закончив говорить, он не мог перестать всматриваться в него. Слава богам, он не встречал ответного взгляда: взор Анжольраса застыл, направленный куда-то мимо Грантера. – Я заметил, – признался Анжольрас медленно. – Достаточно давно. Но от этого ничего не изменилось. Поэтому я все еще не понимаю, чего ты хочешь. У тебя такие же чувства ко мне, как и к девушке? Анжольрас был абсолютно, насквозь бессердечным. – Нет, – ответил Грантер. – Я не знаю. Он хотел быть рядом с Анжольрасом, среди своих друзей и не страшиться совершить ошибку, выдав себя; с Трех Славных Дней прошло восемь месяцев, но казалось, что десятилетие: Анжольрас начал замечать его, а потом начал замечать его чувства. Но они не были нужны ни Анжольрасу, ни Грантеру – они не были нужны никому на свете, и не было причины для их появления, для их существования, как и для их смерти. Грантер все бы отдал за бутылку самого дрянного вина. – Я где-то читал, что все случается только для того, чтобы последующим поколениям было о чем рассказывать, – сказал он невпопад. Анжольрас удивленно вскинул брови. – Полагаю, это был такой жирный намек всем людям, что их судьбы рано или поздно станут историей, не имея на это ни одного достойного основания, кроме того, что они все умрут, какую бы жизнь не вели. Я, пожалуй, не выбрал бы другую… Он сбился: не стоило говорить больше, чем он уже сказал. Сегодня из него вылетали одни признания Анжольрасу. Грантер потерял способность их даже маскировать. – Я подумаю, – ответил Анжольрас. Он повесил на шею галстук, надел жилет и редингот и, сложив карту вчетверо, убрал ее со стола на каминную полку. Сверху он придавил ее парой книг и канделябром. – Что? – спросил Грантер. – Я сказал, что подумаю. До следующего собрания «Друзей азбуки» – времени мне хватит. Это было то ли самое ужасное, то ли самое лучшее, что случалось с Грантером в жизни. Теперь он был напуган так, что боялся даже дышать. – Собрание же завтра. – Да, – кивнул Анжольрас. – До встречи. *** Грантер невзначай подошел к Анжольрасу, когда шум от спора между Комбефером, Леглем, Прувером и Фейи затопил всю комнату. На самом деле Грантер подошел, чтобы что-нибудь сказать – он еще не знал толком что: мысли разбредались от него со вчерашнего дня, с того момента, как он остался один в «Мюзине», – но надеялся, что и не придется. Что Анжольрас поймет и разберется сам. Анжольрас разобрался. Грантер не успел даже поприветствовать его, как Анжольрас положил ему руку на плечо и, наклонившись, сказал: – Я согласен. Грантер мог только кивнуть. Кто-то позвал Анжольраса, и тот, бросив Грантеру краткое «подожди», оставил его. Грантеру пришлось подождать до самого вечера: Анжольрас начал что-то обсуждать с Курфейраком и, судя по его выражению лица, это было очень важно, секретно и требовало полной сосредоточенности. Грантер мечтал встать и уйти из «Мюзена»: все в мире стало для него невыносимым. Он не мог ничем заняться. Ему не хотелось даже пить. Наверное, в какой-то момент он заснул, потому что внезапно в комнате стало так тихо, что можно было расслышать треск углей в камине. – Грантера надо разбудить, – сообщил Баорель, судя по звуку шаркающих подошв, идущий к выходу. – Знаю. Хлопнула дверь. Грантер поднял голову, и взгляд его сам по себе нашел Анжольраса – тот стоял, оказывается, совсем рядом с его столом. – Тебе не понравится, – предупредил Грантер. Анжольрас просто смотрел на него, не выражая ни согласия, ни сомнения. – Это не твое. Не знаю, почему ты решил, что хочешь этого. Тебе не понравится. Я даже не знаю, что делать. Я не знаю, как это происходит. Я даже сам не уверен, что вообще этого хочу. – Ты мой друг, – ответил Анжольрас. – Я бы доверил тебе свою жизнь. – Я всегда считал, что такого недостаточно, – неуверенно пробормотал Грантер – чтобы… ты понял. – Нет. – Фейи тоже твой друг и гораздо более достоин доверия, чем я, – Грантеру следовало замолчать, не упускать того единственного нереального невозможного шанса, но страх, что шанс был призрачным и иллюзорным, пересилил. Грантер, сделав над собой усилие, продолжил: – Ты бы доверил свою жизнь и Комбеферу, и Пруверу, и Курфейраку, и Жоли. И гораздо охотнее. Анжольрас встал совсем рядом, и Грантер поднялся со стула ему навстречу. Анжольрас позволял на себя смотреть и смотрел в ответ. От него слабо пахло дымом и мылом – и больше ничем. – Ты отличаешься, – произнес Анжольрас, как будто это все объясняло. Он был очень близко. – Ладно... – Грантер дотронулся до плеча Анжольраса ладонью, и когда тот не скинул ее, провел выше, по шее, запустил в волосы. – Ладно. У Анжольраса была теплая кожа и мягкие волосы; Анжольрас был выше, поэтому Грантер мягко надавил ему на затылок, притягивая к себе. Анжольрас позволил: раскрыл рот, сжал одной рукой ему локоть, а другой вцепился в воротник. Грантер целовал его скованно, несмело, млея от того, насколько близок он был сейчас к Анжольрасу; его не смущало, что их близость иллюзорна, что, обреченная раствориться, она существовала только миг – он смирился с этой мыслью задолго до ее появления, потому что знал: ему не удастся залезть Анжольрасу под кожу, стать его правой рукой, ему никогда не быть частью самого Анжольраса. Но ему было хорошо. Анжольрас дарил ему этот миг и, может быть, подарит еще несколько. Потом Анжольрас осторожно, но уверенно отстранился и большим пальцем вытер блестевшие от слюны губы. Грантер никогда не понимал, о чем думает Анжольрас, не понимал, как он может существовать и быть реальным; он уткнулся лицом Анжольрасу в плечо и ощущал его мерное сердцебиение; их сердца разделяли всего две пары ребер, кожа и тонкие слои одежды. Они стояли в этом полу-объятии и молчали. Анжольрас, державший Грантера за плечи, дышал спокойно и тихо.