unchangable

Мягкий шелест шелковых простыней, легкое касание розы мраморных губ и сладкий запах сдобных булочек из кафе двумя этажами ниже – в тот день Чондэ смаковал приторный напиток своей жизни с тем же сверкающим удовольствием, что и три года назад, когда он познакомился с Виен, имея поразительную неосторожность влюбиться в эту медноволосую француженку раньше, чем прислал ей мятную коробочку макарони. Тогда, облачаясь в графитовый деловой костюм, натягивая заостренные лаковые туфли и обдавая себя самую малость горчащим парфюмом, он вряд ли мог представить себя заботливым мужем, чью коллекцию восхитительных миниатюр авто вскоре потеснит полчище плюшевых зверей, а мирную тишину гостиной нарушит детский плач. Да что тогда? Даже сейчас, открывая свои бронзовые глаза, Чондэ смотрел на мерно вздымающийся живой шарик как на приятный сюрприз, который через каких-то две недели превратится в крохотный розовый сахар, с хрупкими ручками и невесомыми ножками. Виен, отпивая немного пуэра из фарфоровой чашки, предлагала назвать этот сахарок Равилем, на что Чондэ машинально махал рукой, внимательно глазами пробегаясь по заголовку первой газетной полосы, и, прихватывая последний кусочек поджаренного тоста, утягивал слегка обиженную женушку прямиком на улицу. Маленькая шляпка и кашемировое пальто преспокойно висели в прихожей, обеденный стол по-прежнему нагромождали утренние блюда, а распахнутое окно в белоснежной спальне, как и пару минут назад, гостеприимно впускало тёплый августовский день, разбавляя духоту солоноватым привкусом главной реки Парижа. Чондэ забавлялся так постоянно, но Виен, будто впервые, широко распахивала свои медовые глаза и, заприметив желто-черную зебру на колесах, начинала незаметно кусать коралловые губы, словно смущенная школьница, которую внезапно выкрал романтичный бойфренд. Впрочем, насчёт последнего она не ошиблась. Чондэ день за днём похищал самое ценное - её сердце. И с этим поделать она решительно ничего не могла. Кто же откажется от воскресной прогулки вдоль цветущих аллей, под нежным полотном аквамарина, в обнимку со статным брюнетом, чей взгляд оставляет на губах капельки растопленного шоколада? Виен казалось, что скоро у неё разболятся зубы, но Чондэ беспокоило только наличие кондиционера в такси. И снова забота. Виен никогда к ней не привыкнет. Не сегодня, когда Чондэ осторожно кладет ей под голову подушку, деликатно массируя шею, и ласково убирает прядь волос за ухо перед тем, как просит грузного водителя сделать громкий радиоприёмник чуть потише. Может, это и зовётся счастьем? Лучистым, согревающим, душистым и обязательно своим. Ведь Чондэ принадлежал теперь только ей? Он весь, целиком и полностью был посвящён именно Виен. Никаких возражений. Разве что, в дело могли вмешаться совершенно не ведомые ей силы.

***

Машина на бешеной скорости, выскакивает из-за поворота, словно разъяренное и неконтролируемое животное. Десять минут Водитель такси замечает на встречной автомобиль и судорожно пытается перестроиться. Пять минут Доля секунды, и грузный мужчина, оставляя считанные сантиметры, перемещает авто на соседнюю полосу. Крохотная фара принимает на себя первый удар чужой машины. Одна минута Обе машины сталкиваются. Капоты безнадёжно разбиты. У водительского сидения такси высовывается подушка безопасности. На заднем сидение тихо. Слышен только полуживой стон. Секунда Чондэ, превозмогая боль и головокружение, открывает глаза и поворачивает голову направо. Виен, неестественно раскинув руки, лежит на красном сидении и он готов поспорить, что её миниатюрная грудь так же, как и раньше медленно вздымается от вдохов. Но пурпурная венка, что обыкновенно живо пульсирует на шее Виен, кажется, совсем исчезла, забрав с собой еще не начавшуюся жизнь. Чондэ затуманенным взглядом смотрит на свои окровавленные ладони. По ним будто разбросали лепестки алого, кричаще красного мака, что медленно тают на человеческой плоти, унося ослабленное тело вслед за утомленным солнцем.

***

Бархатные пушинки парят где-то высоко в воздухе, выстраиваясь в лишь им понятную фигуру. Её тёмный силуэт сначала заполняется напитком бурлящей крови, затем полукругом хрупких рёбер, покрытых алебастром тонкой кожи, и, очертив угольком изгибы худого тела, предстает в облике мужчины, чьи глаза отдают смутным бронзовым блеском. Чондэ вновь ощущает себя живым до кончиков пальцев, только в теле почему-то чувствуется странная невесомость, лёгкая и вместе с тем пугающе реальная, будто его материальность ставилась под большое сомнение. Особенно, когда Чондэ видит свою юную копию в просторном помещении, напоминающем квартиру. Темноволосый парнишка, прислонившись спиной к металлической двери, болезненно скрючивается, закрывая бледное лицо дрожащими руками, и что-то шепчет себе под нос, словно пытается избавиться от немыслимой боли, которая на миг так же окутывает беспокойное сердце Чондэ. За дверью раздаются глухие стуки, смешанные с громкими возгласами, вбирающих в себя дождевой поток из горьких девичьих слез. — Прошу, объясни же мне, что случилось? – маленький кулачок встречается с ледяным металлом, больно обжигающим покрасневшие от мороза пальцы. Тишина. Слышен только тяжелый вздох за дверной преградой. — Это все из-за моих глупых фраз? Или ты обижен из-за скучной книги на день рождения? – перебирая бусинки догадок, девушка постепенно теряла голос, выкрикивая каждый вопрос так, будто находилась очень далеко от застывшего парнишки. — Чондэ, не молчи, пожалуйста. Я ведь даже не понимаю, почему ты решил бросить меня. Чондэ только бессвязно шевелит губами и рукой зарывается в атлас каштановых волос. Тот, что постарше, боится шелохнуться. — Почему... – последний удар о бездушный металл разбивается невидимыми осколками опрокинутого самообладания, следом за которым на землю падает блестящий брелок в виде маленькой бабочки, у которой неизбежно откалывается крыло. Молчание хуже назойливого упрека. И сейчас Чондэ, находясь в двух шагах от своего близнеца, осознает это буквально за долю секунды до того, как прекращаются всхлипы и слышатся удаляющиеся шаги. Он силится вспомнить, что с ним произошло. На вид его живому отражению лет двадцать, – выдает длинная челка и эмблема университета на темно-зеленой жилетке – во взгляде, очаровывающем женские сердца, танцует юность, а на запястье висит голубая фенечка, которая отчего-то кажется Чондэ весьма знакомой. Неужели это подарок той самой девушки? Ниточки браслета выглядят такими истертыми, его явно носили очень долго, не снимая. Почему же тогда парнишка не внял ее душещипательным просьбам? И самое главное: почему нынешний Чондэ никак не может возродить свои воспоминания об этом дне? Ответ не приходит. Вместо него острыми тисками горло Чондэ сжимает боль, словно пронзая кинжалом насквозь и предрекая скорейшую смерть. Лицо, искаженное страхом, вновь распадается на тысячи лепестков мака, перемещая бренное тело в иное пространство.

***

Пространство, напоенное светом, украшенное миниатюрными корзинками белоснежных роз, и преисполненное неземного изящества в каждом кусочке полупрозрачного тюля и в каждой безупречной форме праздничных бокалов. — Даже не верится, что ты наконец решил жениться, Чондэ, – невидимый двойник последнего с нескрываемым интересом смотрит на убранные назад волосы, безукоризненно сидящий костюм, с аккуратной бабочкой, обвивающей воротник белой рубашки, и довольно приподнятые уголки губ, которые точь-в-точь повторяют его собственные. Свадьба? Да, похоже на то. Школьного приятеля Чондэ узнает сразу. — Тебе повезло с невестой. Виен такая хорошенькая. И что она нашла в праздном щеголе, вроде тебя? Точно он. Двойной подтекст и неприкрытые колкости - Чанеля трудно с кем-то спутать. Даже заветную красную коробочку он умудряется подать исключительно под фанфары привычного остроумия. Но жениха это не беспокоит. Его мысли, судя по ощущениям призрачного Чондэ, ореолом светятся вокруг нежной Виен и, кажется, эта сцена обойдется без драмы. Вот только после неосторожной реплики приятеля - о некой девушке, продолжительное время терзавшей сердце темноволосого юноши, - Чондэ, всеми фибрами эфемерной души, чувствует, как к горлу подкатывает огромный ком, который невозможно проглотить. И зачем только Чанель сказал: «Зря ты переживал насчет Солли. Ваши пути бы все равно разошлись». Болван. Натуральный глупец. Чондэ успевает лишь закусить губу, когда смертельно парализующая боль, очередной иголкой впивается в правое предсердие и неспешно растворяет обмякшее тело в ворохе маковых лепестков.

***

— Уйди, пожалуйста, – звенящий голос, в этот раз без отзвука росинок-слез, и Чондэ наконец может увидеть его обладателя. Тонкие руки, ивовыми веточками покоящиеся на нежно-розовом шифоне платья, завораживающий мрак длинных волос, застилающий выступы ключиц, и мак, что полыхает на губах. Чондэ невольно застывает в немом восторге. — Да что с тобой, Солли? Пергамент обветренных губ, грубые жесты, как у дикого зверя, и отталкивающий акцент, наверняка, комкающий в грязный клочок даже сонеты Шекспира. Интересно, что этот парень забыл рядом с ней? — Ничего, просто мне становится скучно, – равнодушно отвечает девушка, переводя взгляд на маленькую баночку с живым существом внутри. — Кстати, ты заметил, что бабочка больше не может летать? Бабочка? Чондэ бросает взгляд на крылатого мотылька и ощущает легкое покалывание в плечах. — Что? Но ты же сама ко мне подошла... — Она сломала крыло. «Сломала крыло? Подожди, не уж то она говорит о...» – в правое предплечье, будто с силой впивается когтистая лапа. — И сегодня тоже пригласила. — Уже давно сломала. Какая досада: и я поддалась эффекту бабочки. «Поддалась эффекту бабочки. Правда, она же не всерьез? Это же не я тому причиной?» – левое предплечье кем-то заламывается до пронзительного хруста. — Ты хоть слушаешь меня? — Я, кажется, попросила тебя уйти. Не раздражай меня своим оскорбленным видом еще больше. Ущемленное мужское самолюбие, не долго думая, пускает пулю девушке в легкое и, снедаемое малодушием, скрывается в солнечной завесе августовского дня. Чондэ, раздробленный совестью вдоль и поперек, еле волоча прозрачное тело, успевает заглянуть в окно, где дымку бронзовых глаз рассекает темно-синий цвет автомобиля. Того самого, что через каких-то десять минут столкнется с черно-желтом такси и беспечно унесет с собой две невинных жизни. Именно две: Чондэ уже давно проклят. Уже как пять лет и целых две минуты. Пять лет трусости, беспочвенного страха и по-глупости оборванных чувств. Две минуты роковой случайности и маковой крови на складках шифона. Целый океан поздних сожалений. За погубленные дни, что могли дышать ночными звездами и смеяться весенними ручьями, за изрезанное подвенечное платье, что могло воздушными складками согреть хрупкое тельце, и за уснувшего малыша, который уже никогда не проснется, не откроет свои лучистые, как у мамы, глазки и никогда не протянет молочные ручки. Маковые лепестки застилают сокрушенный взгляд Чондэ, а его трепещущее тело возрождается на кладбище Пер-Лашез, посреди холодного гранита и песчинок сожженных тел. Зловещий шелест дубовых аллей настигает Чондэ, едва он притрагивается к могильной плите, на которой робко восседает статуя ангелоподобной девы, покорно складывающей ладошки и печально смотрящей на призрака. Ее место. Ее будущее. Чондэ осторожно припадает губами к надгробию, будто безжизненный камень может заменить тепло человеческих губ, невнятной исповедью шепчет свои извинения, будто невинные чувства вернуться к нему вновь, и громко вскрикивает, ужаленный, обманутый, пораженный происками судьбы, что так коварно похитила его маковый огонек. Огонек, потухший от взмаха крыльев бабочки.

***

Капельки пота медленно скатываются по виску, прослеживая линию когда-то красивого овала лица, обрамленного жесткими лоскутами каштановых волос. Бронзовый блеск выразительных глаз сменяется безумными искорками на дне неестественного сфокусированного зрачка. Бледные руки, с выступающими бусинами костяшек, крепко стискивают одеяло. Больше нет семьи - есть только прислуга. Больше нет разума - есть только бесконечная агония. Больше нет света - его застилает полыхающий мак. И бабочка не порхает - крыло теперь не заживет.