Airplane

Ханбин влюбляется одним махом, жарко и солнечно, как сухой ветер над подсыхающей травой, где-то между августом и сентябрём. Он влюбляется жадно и упрямо, как всегда, как полагается, если ты – Ким Ханбин, как всё, что он делает. Ханбин весь – упорство и жадность. Бесит. Дживон видит, что Ханбин влюбляется, и закрывает глаза. Солнце, нещадное июльское солнце палит прямо сквозь веки, превращая мир в сплошное алое, слепящее пятно. Словно лопнувший нарыв. Но Дживон упорно держит глаза закрытыми, а лицо – обращённым к губительному солнцу. Ханбин влюбляется и, наверное, это совсем немножечко, всего на капельку, но всё же хуже, чем конец света. Она хороша, безусловно, Ханбин, наверное, не посмотрел бы на другую. У неё длинные блестящие волосы, милое личико, но, что хуже всего на свете – огромные кукольные глаза и ровные белоснежные зубки за робкой на первый взгляд улыбкой. Всё больше становится понятно, что для кое-кого тут, как бы, без шансов. Ханбин превращается в тупого щенка, в том смысле, более тупого, чем раньше. И более щенка. Он смотрит на неё во все глаза, и, наверное, никто, кроме Дживона не видит, что, господи, он такой ребёнок, он же мальчик совсем. Мальчик, шагающий по очень, очень хрупкой верёвочке, натянутой на высоте полёта самолёта. Одно её неверное слово, один её не ответ на сообщение, отказ от свидания, один её неверный взгляд, и… верёвочка порвётся, и наивный мальчик, ещё не знающий, что такое баланс и страховка, раненный в самое сердце, полетит вниз. Только Дживон знает это, чёрт подери, только он. Поэтому, дав себе право перевести дух, дав себе право всего несколько секунд полелеять своё в крошево разбитое сердце, Дживон открывает глаза навстречу нещадному солнцу середины июля, и широко, ярче солнца этого, улыбается. Иногда, даже вынашивая в сердце самую бескорыстную, самую огромную, самую нежную и самоотверженную любовищу, достойную разве что книжных страниц, но никак не реальной жизни, волей-неволей встаёшь перед выбором: своё сердце, или чужое. Выбор сделать практически невозможно, оправдать его – тем более. Но Дживон не совсем идиот, точнее – совсем не, и он долго и дотошно думает перед тем, как принять решение. Окончательно потеряв сердце, он никак не сможет спасти этого дурака, когда сердце ему разобьёт уже она. Она разобьёт, она же глупая, она же ничерта не понимает, она Ханбина не знает! Чем его кормить на завтрак, какое кино ставить на ночь, а какое ни в коем случае не показывать, что его нужно ругать за лень, но ни в коем случае – за отгрызенные заусенцы, он же бесится страшно. Откуда ей знать, что он, не обнаружив в ванной любимого геля для душа, сначала будет тупить с полчаса, а потом будет оттирать себя чистой мочалкой и горячей водой, до алых пятен, но ни за что не воспользуется не тем мылом, к которому привык. Что он никогда и ни за что не сознается, но он боится темноты, как малыш, как впечатлительный малыш. И еще миллиард вещей, бесконечность тонкостей, которые знает один только Дживон. Только он, единственный во всем мире. Дживон принимает решение, приложив ладонь козырьком к глазам, и улыбается, поворачиваясь вокруг себя. Она смеётся, потому что Дживон умеет быть смешным, она смеётся, и её серебристый смех колокольчиками рассыпается по пыльному от жары асфальту. В принципе, это даже мило. В принципе, она смотрит на Ханбина, от чего тот тупеет окончательно, и, если честно, с виду они довольно милая парочка. Такие, как картинка с обложки. Рекламка счастливой юности, с модными шмотками и типовыми фотографиями в инстаграме. Конечно, такие парочки на трио не разбиваются, тем более, в идеально отфотошопленном мирке нет места таким, как он: полным внешних изъянов, с дурным и громким характером, а главное – таким прямолинейным и честным ребятам. Ханбин, конечно, ничуть не более фальшивый и не менее живой, но он тупеет до новорождённого щенка, когда девочка проявляет к нему хоть какой-то интерес, и у Дживона даже не остаётся сил, чтобы ревновать. Его решение намного проще и эффективнее, прямее и жестче, чем глупая ревность, которой Ханбин всё равно не поймёт. Дживон просто хорошо шутит, солнечно улыбается и даже набрасывает на хрупкие плечики свою куртку однажды вечером – он делает всё, совершенно всё, абсолютно всё, чтобы она влюбилась в него. И Дживон рад, так рад, что не доверил ей своего родного дурака, потому что не нужен он ей, как выходит, совсем не нужен, если она так легко переключается с одного парня на другого. Ханбин, конечно, не то, чтобы киснет – он из сухого августовского солнца превращается в серый февральский дождь, от него веет сыростью и пробирающим до костей холодом. Его жадность всё ещё движет им, он старается, и бьётся, как муха в банке, и кто бы знал, господи, господи, как сложно не уступить, не отступить, не отдать её ему, как подарочек на день рождения. Дживон держится. Дживон держится, пока она тихо не говорит, что скоро, совсем скоро её подхватит лёгкая алюминиевая птичка самолёта, и унёсёт куда-то в Штаты-Нидерланды-К-Самому-Чёрту-На-Рога. Дживон делает вид, что ужасно грустит, но не долго, потому что Ханбину она рассказывать этого явно не собирается. Если бы можно было бить девчонок… Июль заканчивается проливными дождями, густыми и даже вязкими, как смола или мёд. Душно и сонно, нечем дышать. Дживон стоит, ссутулившись и опустив голову, не обращая внимания на то, что уже мокрый до нитки. Он стоит, надвинув кепку на глаза, опустив голову и ссутулившись, потому что он виноват перед Ханбином, так виноват, и эта вина давит. Он стоит и ждёт, незваный и ненужный, и просто ждёт. Было бы уместно – был бы с цветами, а так только помятую пачку сигарет в отсыревшем кармане сжимает, и носом шмыгает. Ждёт. Ханбин выходит сильно после того, как глупый самолёт поднимает в воздух девчонку, разбившую, как выходит, два сердца. Ханбин выходит из здания аэропорта молчаливый и понурый, прячет глаза за безнадёжно отросшей чёлкой, и простудно шмыгает носом. Дживон молча прикуривает две измятые сигареты и предлагает одну Ханбину, спрятав её в ковше ладони. Наверное, на земле нет и не может быть жеста более личного и более интимного, по крайней мере, для Дживона, только Ханбину сейчас на это наплевать. Он влажно курит и всё ещё прячет глаза, пока не выдыхает тихое «я даже не успел с ней попрощаться», и не идёт медленно к автобусной станции. Ханбинова хандра заканчивается вместе с дождями. Точнее, притупляется настолько, чтобы Ханбин снова смог разговаривать и общаться с социумом в лице Дживона. Конечно, это радует, да и никакого зла Ханбин не держит на лучшего друга, который, вот честно, от этого звания скулить готов. Ханбин с головой уходит в возню с какими-то непонятными брошенными щенками и котятами, которым он посвящает всё своё свободное от учёбы время. Как безумный. Дживон, признаться, больше за девчонок. С ними хоть можно бороться. Или объяснить своей провал сексуальной ориентацией своего возлюбленного. Ханбин возится с ущербными зверюшками, словно как-то неосознанно игнорируя вопиющее желание Дживона быть рядом с ним. Ханбин возится с ущербными зверюшками в одном из городских приютов, и отдаёт им всю свою нерастраченную нежность. Дживон буквально звереет и, господь всемогущий, он тоже ущербный! Только ему ничего не остаётся. Через месяц после аэропорта Ханбин немного приходит в себя и начинает планомерно вытаскивать Дживона на пятничные попойки, они же вроде как лучшие друзья. Он жалуется бесконечно, на собственное невезение, на одиночество, с грехом пополам заполняемое зверьём. И это зверьё Дживон ненавидит, вот честно. Ханбин говорит о своих питомцах просто бесконечно, и однажды Дживон срывается. - Знаешь, - говорит Ханбин в одну из пятниц, - ведь совсем не обязательно быть красивым, чтобы быть любимым. Он говорит это о каком-то одноглазом щенке. Дживон потирает щёку, бессознательно трогает своё лицо. И в компании шуточки про то, что он невероятно страшный, не стихают годами, и вот сейчас эта фраза звучит до боли двусмысленно. - Что, интересно, тогда нужно… Заебало, если честно, господи, так заебало биться в эту стену. Не то, чтобы он когда-то скрывал свои чувства, просто не говорил о них напрямую, а Ханбин никогда не проявлял особой гомофобии… Просто игнорировал все намёки и порывы. И, наверное, так всё и должно быть, просто они не пара, они друзья, постепенно превращающиеся в «друзьяшек», потому что у одного неразделённая любовища размером со вселенную, а у другого просто зашорены глаза, и десятки покалеченных собачек и котиков, которых надо спасать и жалеть. Не человека же спасать, право слово. Дживон проклинает Гринпис. Ханбин молчит, не отвечает, не подсказывает никак, что делать. Что ещё ему нужно. Дурак, просто чёртов дурак. - Знаешь, - говорит Ханбин в другую пятницу, порядком пьяный, - я скоро сойду с ума от одиночества. Где-то же должен быть мой человек. Мой, который не свалит на другой континент в долбанном самолёте, не сказав мне ни слова. Дживон дуреет, злится и просто больше так не может. Он мнёт в кармане билет, купленный ещё несколько дней назад, билет до Вирджинии. Он тратит несколько секунд на размышления, а потом кладёт билет на стол. - Рейс послезавтра. Я решил вернуться к родителям. Знаешь… - Нет. Ханбин никогда не говорит так резко, сейчас с него словно спадает эта его ужасная месячная тина унылости. Он смотрит горячо и совершенно разбито. - Нет. Дживон даже не находится, что ответить, он просто прикуривает одну сигарету, забыв, что всегда прикуривал по две. - Если ещё и ты меня бросишь… - Если ты так и не увидишь, что человек, способный спасти тебя от одиночества, у тебя под боком, Бини-бой, мне нечего тут делать. Видишь, не справляюсь. Я даже не достаточно страшненький и убогий, чтобы ты меня спасал, а не своих котят. Я домой хочу. И всё, вроде бы, решено, и так будет лучше, и, быть может, хоть крохи дружбы будут спасены этим временным расстоянием, потому что он, конечно же, вернётся. Но всё трескается по швам, в какой раз, потому что Ханбин весь – жадность и упорство, аж бесит. Он берёт помятый билет на самолёт, и рвёт его на мелкие-мелкие кусочки, планомерно и даже аккуратно. Дживон просто наблюдает за этим, но мысленно уже пишет сообщение матери, что, дай бог, прилетит к Рождеству. А потом ещё две бесконечных недели уходит на не менее бесконечные и трудные, откровенные разговоры, на обиды и даже жалобы, пока Ким Ханбин, самый упёртый из всех идиотов, вдруг, не расцветает. Среди ночи, пьяный в крохотные лоскутки, прокуренный и шальной, он вдруг сияет ласковым майским солнцем, хотя за окнами сентябрь. И, наверное, ради этой бесшабашной и глупой улыбки стоило потерпеть. А уж ради поцелуев – сладких, сочных и немного смущённых, словно они оба глупые школьники, искренних и ожидаемо жадных, - тем более. OWARI