***
Иногда Филипп жестоко над ней издевался. Первый элемент жестокости заключался в том, как он держал её руку, вступая. Слишком нежно, будто ангел-спаситель, способный очистить душу. С каждым новым шагом ничего не менялось. Всё та же рука, которая нежно придерживала Генриетту за талию, не царапая ткань и нежную кожу длинными когтями порочной твари. Вторым элементом жестокости являлась неподдельная эмоция любви и заботы, которая теснилась в сердце Орлеанского серовато-зеленым нефритом. В китайской культуре нефрит – это камень мужского начала, камень неба. По одной из легенд нефрит был отдан людям с неба во время войны; Генриетта верила в это. Именно после войны в принце зародились эти свойства защитника. Третьим элементом жестокости стал сам танец. Он весь был пронизан узами священства, будто молитва или медитация, или любой другой обряд, совершаемый верующими. Филипп делал шаг вперед, Генриетта ступала назад. Он отклонялся, она наступала. Так каждый раз, по кругу, до стертых туфель из белого атласа и сбитого дыхания двух. Орлеанский не умел вовремя останавливаться, он растрачивал себя в этом танце и терял полностью, будто прося прощение за то, что будет дальше; прося прощение за то, что прекрасный женский стан держит его рука, а не рука брата.***
Дело было в том, что Генриетта не умела любить Орлеанского, хотя очень хотела научиться. Герцог заставил себя полюбить её, пусть не в той мере, в которой он любил шевалье; она же, будучи существом искренним и чувствующим, была далека от самообмана. Генриетта всецело принадлежала Людовику, и юный принц знал об этом, позволяя подобные вольности. Он тоже умел улыбаться на людях. Чисто и искренне, чтобы никто не заметил, что за улыбкой скрывается оскал или те же слезы, которые герцог себе порой позволял. «Ты думаешь, что сложно быть королем? Попробуй быть братом короля».***
Иногда Филипп срывался; все чаще он врал себе, что этот садизм, который он проявлял из-за внезапно возникающей ненависти, является всего лишь патологией его усталости и кошмаров после войны. В моменты злости Орлеанского сдерживал только симулякр давно мертвой совести, не позволявший ему опорочить Генриетту на людях. Принцу претило, как его жена упорно играла жертву, как сопротивлялась, когда он брал её, как умоляла отпустить, когда задыхалась от сжатых рук на тонкой шее, которые еще несколько часов назад были такими нежными. Когда человеком руководит боль, обида или воля к власти, его нельзя остановить. Филиппу никогда не была присуща воля к власти, но каждая клеточка его тела была прошита обидой ещё с детства, в котором ему доказывали собственную никчемность по сравнению с братом. На самом деле, герцог знал, что является вторым. Поэтому он не требовал славы, только спокойствия и возможности действовать, воевать, выражать свой гнев и рациональность стратегических положений на ком-то, кроме двора и приближенных.***
С самого детства Луи является королем, а Филипп – воином. Орлеанский привык быть цепной собакой, дорогой выведенной породой, любимой и обожаемой шуткой. Хотя иногда он позволяет себе бунт; и тогда, возомнив себя страшнейшим из вольнодумцев, он отбирает у Генриетты её сказочноё платье принцессы и идёт творить произвол. Потому что это каждый раз повторяется. Отсчет от одного до десяти, яркий свет. Генриетта входит в комнату бала в изящном платье – или не совсем Генриетта.