Французского не знаю, но языком владею в совершенстве.

Кто не стучит, тому не открывают. Француз докуривает и, размазав окурок носком ботинка, уверенно нажимает кнопку звонка. Локонте сегодня никого не ждёт, потому звонить нужно долго. Ожидание вознаграждается грохотом пинаемой в стену обуви, вечно валяющейся на пути ко входу в любой из квартир Микеле. — Мать твою за ногу, какой придурок тащится сюда ночью? — слышны сквозь преграду с замком приглушённые ругательства. Флоран успевает сделать полшага назад, чтобы не быть снесенным с ног распахнувшейся дверью. Поправляя наскоро надетые джинсы, хозяин дома поднимает злой взгляд и давится на полуслове. — Какого ху… — Я… — то ли представляясь, то ли продолжая за итальянцем тихо произносит Мот, не в силах сдержать улыбку. Локонте мелко трясёт головой, зажмурив глаза. — Ёбаный вискарь! Так же зажмурившись, захлопывает дверь пред носом нежданного гостя, и до того доносится сдавленный стон: «Сраные отходосы, когда ж это кончится, днём же отпустило…» Флоран не сдаётся, он громко стучит кулаком, сглатывая недоумение. Не успев уйти в глубь квартиры, Мик снова открывает, ошарашенно глядя: — Флоран. Блядь. Мот. За каким ты тут хером? — Да вот, решил заглянуть на чаёк. У меня выходных выдалось аж четыре дня, не знал, что с ними делать. — Хуяшеньки, чаёк! Ладно, заходи, раз при… летел… Фло знал, что это сработает. Знал, когда просил у Дова неделю отпуска за свой счёт, знал, когда умолял Маэву назвать адрес сеульской квартиры Микеле и молчать о своём прилёте, знал, когда выпытывал у напоенного в слюни Мервана нынешние привычки «Моцарта», распорядок дня и «семейное положение». — Чем обязан, херр Сальери? — льда в голосе хватит, пожалуй, на ещё один «Титаник». — Я… поговорить с тобой хочу. Угостишь гостя чаем? Они проходят в кухню, Флоран садится за стол и начинает говорить. Говорит долго и трудно, вспоминая их знакомство на проекте, время их непростой дружбы, период осознания истиной природы их чувств друг к другу. Флоран вспоминает их первый (четыре года назад) раз — тогда было пьяно, страшно, больно, но желанно. Вода в стоящем на плите чайнике натужно бурлит, Микеле аккуратно ставит на столешницу две чашки, и только его напряжённая спина говорит визитёру, что слушает итальянец очень внимательно. Флоран вспоминает последующие два года совместной жизни — тогда было странно и сладко, тогда Микеле принял своего «Сальери» во всех ипостасях: жестокого любовника, надёжного друга, беспринципного садиста, потрясающего актёра… Настолько потрясающего, что когда по окончании эпопеи «Моцарт» француз бросил «Ты мне не нужен», Микеле долго не верил, а, поверив, банально съебался в Бельгию, чтобы не видеть, не узнавать, не жить этим человеком. Флоран вспоминает о причинах, по которым он разорвал отношения с Локонте и его душу, снова убеждая Микеланджело и себя, что это решение было единственно правильным, что так было лучше для Микеле в первую очередь. Крашеный разливает кипяток по чашкам, опуская в них пакетики с ароматными листьями, всё так же стоя спиной к говорящему. — Мот, а давай сейчас произойдёт чудо, и один небезызвестный бородатый пидорас перестанет объяснять, что для меня лучше, а? Ты, урод комнатный, подумал, хорошо ли для меня, когда на утро после той пьянки говорил, что любишь? Подумал, когда по окончании европейского тура сказал, что наигрался? А… — голос итальянца срывается, он запрокидывает голову и до крови закусывает губы. — А ты, король хренов, знаешь, каково было мне поначалу? Как это — жить, когда руки были способны ощущать прикосновения только к твоей коже? Когда физически не можешь находиться рядом с кем-то потому, что человек дышит по-другому? Да, мать твою, я даже дрочить тогда мог, только представляя, что делаю это с тобой… тебе… — Убедительно. Ты хочешь, чтобы я извинился? Я, в принципе, готов… — Нахрен мне твои извинения. — Микеле разворачивается на пятках и пристально смотрит в глаза гитариста. — Я хочу понять, зачем ты приехал. — Я… соскучился? Нет, не так. Мне стало скучно… — Скучно? — рука, автоматически помешивающая несладкий чай, роняет ложечку. — Значит, пердолить через пол шарика, искать меня, ебать мозг мне и ребятам — это потому, что скучно? — брови поднимаются в усмешке и в Мота летит чашка с горячим чаем, ощутимо ударив в скулу и обливая мятным напитком.  — Локонте, совсем ёбнулся? — рычит бородатый, вскакивая со стула и срывает с себя мокрую футболку, неприятно трущую обожжённую кожу. — Повзрослел он, изменился, стал безразличнее (Мервана или Маэвы это слова?)… Да нихуя подобного, дебил крашеный: как был истеричкой, так истеричкой и остался. И, наверняка, всё такая же блядь, да, принце… Договорить ему не даёт сильный удар в челюсть, сопровождаемый отборным итальянским матом. Не падает Флоран только благодаря стене, на которую удачно отшатывается. — О, как! Моя сучка забыла своё место? — Флоран уже не может остановиться. В момент удара у него слетают все стопоры и установки, остаётся лишь желание обладать и потребность подчинить — снова — себе этого человека. Даже не так. Взять, прямо здесь, в этой кухне. Грязно выебать и уйти, как два года назад, убивая напоследок фразой: «Ты мне не нужен!» Но что-то незнакомо-ледяное проскальзывает в выражении лица Локонте, заставляя задержать взор. Флоран разглядывает непривычно холодную усмешку Микеле. Флоран слышит, как сквозь натянутые бледными нитями губы проскальзывает шипение: «Сссучка, значит?» Флоран слышит треск опустившегося на его спину деревянного стула, видит разлетающиеся обломки и сворачивается эмбрионом от нахлынувшей боли. Флоран шокирован странной мыслью: «заслужил…», додумать которую не успевает из-за пришедшегося в нос удара кулаком. Он приходит в сознание на полу в гостиной, сразу пытаясь потянуться к лицу, но дотронуться до саднящего носа не даёт ступня, придавившая левое предплечье. — Еще раз засучишь ручонками без спроса — пну в печень, — коротко и доходчиво объясняет гостю его положение Локонте. Флоран, попытавшись лягнуть Микеле, понимает, что его лодыжки и бёдра болезненно-туго перетянуты вытащенными из джинсов ремнями, а сам итальянец уже сидит на его ногах, стальным захватом вжимая запястья в ламинат. Разодранная деревянными обломками спина втискивается в холодный пол, что приносит слабое облегчение. Гитарист молча вглядывается в напряжённое лицо, и память услужливо подкидывает воспоминание четырёхлетней давности. Точно так же он когда-то навис над Микеле, впечатав тонкие запястья со сдёрнутыми платками в кафель. Они тогда пили, пили много и вдвоём, как полагалось лучшим друзьям, обсуждали сложности в работе и личной жизни, планы на будущее и карьеру. Шла обычая вечерняя пьянка, пока утомлённая стрессом, усталостью и долгим воздержанием голова француза внезапно не потяжелела, отключая того на секунду от реальности. В эту секунду гитарист понял, что сдерживаться он больше не может и, обняв итальянца за шею, притянул его к себе со словами: — Мик… Мне нужно тебе сказать… Знаешь, когда я жил в Канаде, я много экспериментировал. И не только с музыкой. У меня там были парни, тоже, видишь ли, интересный опыт… — Ээээ! Ты, случаем не наебенился, тваринушка? Мне-то на кой это знать? — Бегло осмотрев друга, Микеле заметил направленный в одну точку взгляд. — Борода, ты норм? Характерное онемение кончика языка, едва заметное подёргивание в уголках губ и ощутимый стояк дали Моту однозначный ответ. — Да ну, к хуям, неужто? — Кого к хуям? — крашеный ожидаемо тупил. — Меня, идиота. Судя по всему… — Смотрю я, у кого-то самокритика заработала, — порадовался было Локонте, но горящий взгляд «Сальери» и нетерпеливо сдёрнутая водолазка резко снизили градус веселья. — Флоша, что за хрень ты творишь?  — Ещё раз так меня назовёшь, втащу! — Как всегда, его передёрнуло от этого обращения. В шутку замахнувшись, Флоран не удержал равновесие и свалился с дивана. Встав на колени, он облокотился на сидение для устойчивости.  — Блядь, и это меня ты называл алкашом, а? — всплеснув руками, схватился за голову Мик. — Всё, родной, заканчиваем бухать, чё-т ты мне не нравишься. — А ты мне нравишься. И пахнешь ты так… хочу запомнить твой запах… Проклиная свою инициативу с количеством выпитого, свою итальянскую щедрость и свою же неосмотрительность, Локонте попытался забрать бутылку из рук друга, но француз перехватил его предплечье и, жадно вдыхая, провёл кончиком носа по ладони. — Ты не охуел часом, при… — Тихо, — злым и незнакомым голосом перебил Мот, простонав полузнакомые слова: — Сказал, спокойно! Ты всё испортишь: страх даёт вонь… Рванув на себя правую руку Локонте и ударив в левое плечо, сидящий на полу сбросил основательно подвыпившего Микеланджело с дивана. Основательно подвыпившего и потому осознавшего происходящее с задержкой в пару-тройку десятков секунд. Только когда голова перестала кружиться от резкого перемещения, лохматый понял, что лежит под — что, блядь, за нахуй? — оседлавшим его бёдра Флораном, уже успевшим снять платки с обеих рук итальянца.  — Почему ты боишься приблизиться ко мне? Почему так боишься меня? — пальцы, ловко связывающие запястья цветной тканью, заметно подрагивали от возбуждения. — Думаешь, я не понимаю, как ты смотришь на меня всё это время? Думаешь, я не заметил, как ты ждёшь меня всякий раз, приглашая к себе? Думаешь, я не чувствую, что ты тоже хочешь меня?.. Не сомневайся: я умею сделать приятно, я докажу тебе, что я лучше всех твоих продажных шлюх! Только будь со мной сейчас, будь моим. Моим! — огромные от ужаса и непонимания происходящего глаза Микеле отказывались воспринимать развернувшееся действие, он лишь всматривался в расширенные зрачки друга, пытаясь докричаться до его сознания.  — Флоран, отпусти! За каким хером тебе это понадобилось? — моментально протрезвевший Локонте решил действовать мягко, лаской и уговорами пытаясь успокоить. Перекрешёные руки описали дугу в воздухе и легли на шею сидяшего сверху. — Тише, тише, мальчик мой, давай ты развяжешь меня и мы поговорим?  — Мальчик? Ты ничего не перепутал, принцесса? — во вскинутой к столу руке сверкнул нож, которым недавно резали сыр. Неожиданно острое, лезвие вспороло футболку и застёгнутую поверх рубашку, неприятно охлаждая кожу обратной стороной. Сдёрнув с пленника оставшиеся лохмотья, француз приподнялся над ним, упираясь в пол по обе стороны от головы.  — Как же ты пахнешь, Локонте! — сдавленный стон опалил, резанул шею и по коже на груди прошлось остриё ножа, выпуская первую алую струйку, отчего крыша бородатого съехала начисто, оставляя лихорадочный блеск в глазах и безумную полуулыбку, при взгляде на которую Микеланджело стало по-настоящему страшно.  — Как ты там любишь говорить? «Французского не знаю, но языком владею в совершенстве»? Вот сейчас мы это и проверим…  — Шуток не понимаешь, придурок? Слезь с меня! — голос тонул в крике, порезы рассекали кожу, вытащенная откуда-то свеча запечатывала свежую кровь в горячий парафин, тело выгибалось от укусов и сдавливаний. Резко перевернув Микеланджело на живот, француз торопливо, поддевая покров на ягодицах и бёдрах, срезал джинсы с бельём, зализывая кривые алые линии. Медленно и больно сводя с ума, выцеловывая бегущие из-под языка мурашки, он впился зубами в шею, лихорадочно хрипя: — Ты будешь молчать, Локонте. Один звук, и я задушу тебя на месте. — Что-то в тоне Флорана подсказало итальянцу, что единственно правильным было безоговорочное подчинение. Прижатый к полу весом Мота, задыхающийся Микеле не мог не впустить внутрь надавившие на рот фаланги, и короткий приказ: «Оближи!» был выполнен незамедлительно. Вонзившись в тёплую влагу, вызвав короткие толчки гортани, указательный и средний выскользнули из губ, резко вворачиваясь в напряжённый сопротивлением вход. Левая рука сжала горло, как гитарный гриф, перекидывая внимание на нехватку воздуха. «Как неприятно», — пронеслась мысль, когда Флоран вдавил его загривок в пол, заставляя развести ноги и отклячить задницу. Микеле подумал, что очень хочется орать, когда смачный плевок попал между ягодиц и, стекая по ложбинке к вставленному в промежность пальцу, сочно хлюпнул, очередным поступательным движением затянутый внутрь. Орать от бессилия, от унижения, от невозможности переиграть ситуацию, исправить хоть что-то. Сминая в кулаках и закусывая зубами обрезки одежды, Микеле подумал, что хотя бы сегодня не зря принимал душ и промывался, как обычно перед каждым появлением француза в его квартире. «Как больно!» — подумал Микеле когда три пальца почти на сухую процарапали слизистую и быстро задвигались внутри, обжигая эпителий мельчайшими разрывами. «Как же…» — не успел додумать Микеле, когда налитая жаром упругая головка втиснулась в нутро, скользя по подобию смазки из слюны и сукровицы. Флоран имел его жёстко, с силой вдалбливаясь на всю длину с первого проникновения, через раз разрывая тонкие стеночки и задевая простату, до гематом под пальцами вжимая в себя податливые бёдра, двигаясь настолько быстро, насколько это позволял вброс адреналина. Навалившись всем весом на загнанного, рвано всхлипывающего итальянца, Мот издал победный рык схватившего жертву хищника, кончая глубоко в Микеланджело и, пока последний не пришёл в себя, осторожно уложил его на спину. Локонте трясло. Его искусанные от боли губы кривились, давя рвущиеся наружу стоны, грудь тяжело вздымалась, сипло качая воздух. Неожиданно он почувствовал прикосновение к своему паху. Содрогаясь и выгибаясь назад, крашеный неотрывно смотрел на рот, вбирающий его член до основания, и, только излившись на язык француза, смог додумать начатую минут двадцать назад мысль: «Как же давно я этого ждал…» Долгих четыре секунды, понадобившиеся на то, чтобы проглотить сперму, подняться к лицу и погладить щёку «Моцарта», француз не прерывал зрительного контакта. Обжигая окровавленную улыбку не выровнявшимся дыханием, Флоран чуть слышно шептал: «Я люблю тебя». Помогая подняться с пола и ведя Микеле в душ, Флоран чуть слышно шептал: «Я люблю тебя». Разбуженный звоном мобильного утром, Флоран смотрел в глаза проснувшегося Микеле и чуть слышно шептал: «Я люблю тебя»… — Я люблю тебя — чуть слышно хрипит Флоран, но итальянец не реагирует, зафиксировав шею под челюстью и с нажимом проводя большими пальцами по кадыку, заставляя нервно сглатывать. Микеле всё ещё помнит, как четыре года назад услышал эту фразу. Микеле всё ещё помнит, как два года назад услышал много слов, сводившихся к мысли «наигрались, и хватит». Микеле всё ещё помнит, как страшно учиться жить заново, когда каждый вдох отдаётся в мозгу убивающим «Ты мне не нужен». Микеле всё ещё не простил. — Руки… Руки ниже… — выскуливает Флоран, и теплые ладони скользят к яремной впадине, сдавливая трахею до сухого хрипа. Его мелко трясёт, его глаза распахиваются, показывая насколько он беззащитен перед Микеле, отчего последний заводится ещё сильней. — Ниже, значит? Слушай сюда, распиздяй бородатый. Я мог бы забыть всё, что нас связывало, я мог бы простить предательство, я мог бы выкинуть тебя из своей головы. Но я этого не сделал… по одной причине… — раскрытая ладонь левой руки скользит по плечу, перемещается на грудь, оглаживая её, расстёгивает пуговицы рубашки. Правая рука продолжает сдавдивать горло Флорана, и тот обжимает запястье в платке обеими кистями в попытке вырваться из захвата. — Не торопись, мальчик, я ещё не всё сказал. — И долго ты собираешься разглагольствовать? — француз не выдерживает ровного тона Микеле, но тут же сожалеет о том, что вообще открыл рот: хлёсткая пощёчина заставляет его замолчать, морщась от зуда расползающегося румянца. — Пока до тебя не дойдёт, радость моя, — ухмыльнувшись уголком губ, итальянец продолжает расстёгивать чёрную рубашку. — Причина в том, детка, что я успел забыть, как на тебя реагирует моё тело, и сейчас я понимаю свою ошибку. У меня, чтоб ты знал, стоит, как Эйфелева башня, и сегодня мой хуй отсосёшь мне ты. Расстёгивая и отбрасывая ремни с ног полуодетого Флорана, итальянец садится на диван и выжидательно смотрит на своего визитёра. Манит пальцем, дёргает на себя, моментально запуская язык ему в рот, стонет: «Давааай!» и резко опускает голову к своему паху, втопив затылок вниз. Флоран морщится от ощущения кисловато-солёной плоти на языке, удивляясь, когда же Локонте успел спустить с себя брюки. Флоран упирается руками в сидение и, передёрнув плечами, сбрасывает кисть лохматого, чтобы рассмотреть глаза. Флоран думает, что совсем сдал, раз его можно заставить взять в рот обычной пощёчиной. Флоран пытается перебороть вскипающее омерзение чувством вины, но выходит откровенно хуёво, и он, досадливо морщась, немного сильнее сжимает челюсть. Итальянец отбрасывает его от себя пинком в солнечное сплетение и, схватив валяющийся у дивана ремень, в два прыжка оказывается рядом. Свист кожаной полоски в воздухе побуждает отвернуться, однако сделать этого не дают мерзкие щелчки от соприкосновения живой плоти с ремнём. Быстро, но от души выпоров, Локонте вновь стягивает ноги гитариста в двух местах и медленно встаёт, выискивая что-то глазами. Микеле вытаскивает из вазы один из многочисленных букетов роз, подаренных ему на прошедшем спектакле. Крепко сжав цветы у срезов, замахивается и с силой бьёт Флорана по спине, бокам — куда придётся. Лепестки разлетаются по комнате кровавыми ошмётками, листья, превращаясь в грязно-зелёное месиво, кляксами ложатся на тела и мебель, упругие ветви рассекают кожу француза, оставляя тонкие, сочащиеся выступающей краснотой полосы. — Не вздумай снова пустить в ход зубы, сука! — остервенело шипит итальянец, наращивая темп и силу ударов до тех пор, пока стебли не становятся голыми прутьями. Устало опустив руку, Локонте с любопытством осматривает получившийся узор. — А ведь действительно красиво. Я-то думал, что ты в этом находишь?.. Трель мобильного прерывает рассуждения крашеного, который сдёргивает с запястий платки, одним из них затыкая рот Мота, вторым связывая руки за спиной. Только выйдя из комнаты, хозяин квартиры принимает вызов. Сквозь плотно закрытую дверь гостиной Фло с трудом различает слова. Микеланджело несколько раз произносит имя Лоран, но говорит явно не с Солалем. Минутная пауза разразилась громким монологом с призывом ехать к Локонте, а не в клуб, забить на труппу сегодня и «побухать, как мужики, а то нихуя вне сцены не общаемся». И француз с каким-то иррациональным ужасом понимает, что Микеле пригласил Бана… Лоран не понимает, почему с такой лёгкостью соглашается на предложение Локонте. Лоран не помнит, как заезжая по дороге в магазин, покупает четыре бутылки виски, как, приехав к Микеле выпивает вместе с ним две, сидя на кухне. Лоран не осознаёт, почему итальянец взбешён, почему, выпив, он притирается близко-близко и, мазнув губами по щеке, тянет за собой в комнату. — Пойдём, мне нужно кое-что сделать… От этого «пойдём» дыхание Бана сбивается, рука крепче сжимается на ладони Микеле, а все мысли невероятным усилием воли отметаются. В голове — звенящая пустота, алкогольный дурман и просыпающаяся похоть. Картина, представшая за распахнутой дверью, шокирует Лорана, и тот, нервно выдохнув, замирает на пороге, всматриваясь в нутро помещения. Опрокинутая мебель, обрывки одежды, осколки ваз и бокалов, стены, покрытые красновато-грязными пятнами — последствия недавних баталий говорят сами за себя. Микеле делает несколько шагов по комнате, приковывая взгляд. И то, что видит Лоран сейчас, заставляет паниковать. Тёмное пятно, принятое сначала за груду барахла, зашевелилось, глухо простонало и поменяло положение. — Локонте, какого хера тут происходит? — начал было Лоран, но резко подскочивший к нему Микеле сжал воротник рубашки, притягивая к себе. — Неправильное, блядь, начало. — Этот незнакомый, дрожащий от напряжения и ярости, стальной голос заставил осечься и вжать голову в плечи. — Во-первых, никогда не разговаривай со мной, как он! — резкий кивок в сторону, и последовавший за жестом Микеле взгляд упирается в валяющегося на полу со связанными конечностями, тряпкой во рту, испещрённого рассечениями и порезами, Флорана. — А во-вторых, я задумал неебическое такое знакомство, хорошие мои… Локонте неудержимо несёт от ощущения полного контроля над ситуацией, от покорности двух по-настоящему его «Сальери». — Лоран, не стой столбом, иди сюда! Смотри на него, внимательно смотри. Вот тот, с кем тебя сравнивают, и не в твою пользу. — опьяняюще ласковый голос с лёгким итальянским акцентом обволакивает и притягивает к ещё непонятому действию. — Тебя попрекают им, как эталоном роли — твоей роли. Тебе говорят, что никогда ты не станешь таким Сальери, как он! — поплывший от увиденного и выпитого Бан проникается, оскорбляется, но, чувствуя прилив праведного гнева, подходит ещё ближе. — Посмотри, как он нелеп, этот блядский король! — лишившийся сил Фло пытается что-то сказать и сразу же получает удар от уже взбешённого Лорана, смеряющего бородатого уничтожающим взглядом.  — Микеле, а я и не подозревал, что ты такой… змей. — Зависть наливает глаза кровью, рука бессознательно тянется к пряжке ремня.  — Давай, Бан, покажи ему, что ты лучший, чем он, Сальери! — Локонте подкрадывается сзади и сдёргивает полурасстёгнутую рубашку. — Докажи себе, что тебе нечему завидовать, — потряхиваемый от накатившего желания Лоран бросает ненавидящий взгляд на безумную ухмылку крашеного и окончательно отдаётся ситуации. — Докажи мне, что ты лучше его! — тонкие пальцы с силой сжимаются на сосках Лорана, тёплый язык оставляет влажную дорожку на мочке уха, и француз принимает приказной тон как разрешение на всё. Судорога возбуждения пробегает по телу, узкие ладони скользят по груди вниз, шекочущее плечо дыхание подталкивает к Моту.  — Флоооша, милый! — «Король» ожидаемо морщится от обращения, уставивишись полным отторжения взглядом исподлобья. Микеланджело проворно снимает с его ног ремни, отчего по бёдрам и щиколоткам расползаются бардово-синеватые полосы. — Поднимайся, мой хороший. Вцепившись в протянутую руку, Флоран пытается встать, преодолевая боль в затёкших конечностях, но тут же оказывается на четвереньках, сбитый подсечкой в колено. Лоран хватает Мота за волосы, вздёргивая голову и завладев его вниманием:  — Снимай. С меня. Джинсы. — собственный голос Бан слышит как сквозь вату, дрожащие от возбуждения и чувства превосходства (справедливого превосходства) пальцы рывками впиваются в кожу, принуждая жалкого, измученного, покрытого подсохшими тёмно-красными потёками, пленника к действию.  — Микеле, ты же не позволишь этого? — хриплый шёпот скатывается в углы губ. — Делай со мной всё, что хочешь, я заслужил, но, пожалуйста, не он! Никто кроме те… — голову откидывает от очередной пощёчины, запёкшаяся корочка на нижней губе рвётся, выпуская струйку свежей крови. Договорить Флорану не удаётся из-за Мика, который встал на колени сзади и резко всадил скользкие от геля пальцы на всю длину. Мгновенно потеряв остатки самообладания, гитарист выпускает крик боли, и сразу же его рот натягивают на пульсирующий, истекающий смазкой член. Горячая головка упирается в мягкое нёбо, горло сжимается спазмом отвращения, и Мот из последних сил отталкивается ладонями от бёдер Лорана, глубже и больней насаживаясь на пальцы хрипло усмехающегося итальянца. Бан притягивает Флорана к своему паху за затылок. Качающийся, рельефный от выступивших вен, блестящий от вязкой слюны член «Сальери II» упирается в плотно сомкнутые губы, скользнув по дорожке тёплой крови к щёке. «Как неприятно», — думает Лоран, ощутив жёсткое касание к чувствительной коже. «Как больно» — думает Лоран, нечаянно уколовшись о щетину звенящими от возбуждения яйцами. «Как охуенно быть над!» — думает Лоран, откидывая голову вверх и глядя на белый потолок. «Раскрой уже рот», — тихо стонет Лоран, крепко зажмурившись и толкаясь эрегированным до боли членом в сухую, тёплую… «Как же…» — Лоран открывает глаза, видя белый потолок, но не чувствуя руками густых волос, не слыша всхлипов побеждёного Мота и приказов обезумевшего Локонте. Лоран вскакивает на постели с хриплым вздохом, будто его долго держали под водой, а потом резко вытащили и дали вдохнуть. Лоран в своём гостиничном номере, в одиночестве и в холодном поту. С бешено колотящимся сердцем, сбитым дыханием и стоящим не хуже Эйфелевой башни хером. Лорана трясёт до клацанья зубами, он с силой проводит покрытой испариной ладонью по лицу, будто стараясь втереть в кожу ночной воздух, чтобы освежиться. Неохотно проявляющаяся действительность напоминает, что, собственно, ни в какой бар он идти не собирался, что никогда не пил с Микеле в его сеульской квартире и что никакой сеульской квартиры у Микеле нет. Да и откуда ей взяться, если гастрольный график не позволяет задержаться в одном городе настолько, чтобы просто отдохнуть как следует? Всё ещё не до конца проснувшийся француз поворачивается к висящему на стене зеркалу и вглядывается в себя. Колкое «Что это, блядь, сейчас было?» раскрашивает глазные яблоки паутинкой лопнувших капилляров, а мысли остриём сходятся в головном резонаторе, подёргиваясь вибрирующей мигренью. Пальцы сжимаются на рёбрах, будто пытаясь проникнуть в грудную клетку, легкие горят от нехватки кислорода, ноги и руки ледяные, почти не слушаются. В голове хаос и страх, только бы отдышаться. Значит, не было никакого Мота, никакого грёбаного знакомства и никаких ошмётков роз на стенах. Лоран теряется в догадках: почему же так ярко, так живо, почему вообще эти картины посетили его голову?  — Я ему завидую, — лезвием ползёт по мозгу мучительно долгое соображение. — Я завидую Флорану. Ёбаный же ты по головееее… — Осознание наваливается с такой силой, что дышать становится больно и мышцы сковывает недостатком воздуха. Из оцепенения Бана выводит громкий автомобильный гудок. Глубокая сеульская ночь пропускает в приоткрытое окно гул улицы и весёлые крики загулявшихся компаний. Вновь захлестнула волна паники, на лбу выступил холодный пот. Но Лоран, с трудом заставивший себя плестить в ванную, улавливает ещё один звук, который доносится из коридора через тонкую дверь. Он слышит голос. Не может разобрать слова, но точно слышит чью-то речь, улавливая знакомые интонации, поначалу принимая за продолжение сна или бред. Осторожно повернув ключ, он выглядывает в щёлочку между косяком и дверью, наблюдая за тихо идущим в свой номер Микеле, который шепчет в телефонную трубку, делая паузы, чтобы выслушать ответы: «Флоша, милый, потерпи ещё месяц, я скоро буду дома… Оооо, нет слов, чтобы передать, как я скучаю, родной… Ты тоже мне нужен, очень… Нет, у нас уже рано, на репу через три с половиной часа… Спасибо, и тебе тёплых снов… Я тебя тоже люблю…»