«Я твоя кость, ухо и глаз, Слёзы счастья, рычание злости, отчаяние, экстаз, Эйфорический ад, голос небес, Три секунды назад я проснулась в тебе.»
Далеко за полночь трое взбудораженных мужчин затащили в обшарпанную комнатёнку женщину. С закинутыми на стол ногами, в глубокой задумчивости, их хмурым взглядом встретил Рилад – инквизитор. – Принимайте, – гаркнул пузатый крестьянин в измазанной землей одежде. – Ведьма, – в брезгливом плевке отразилось всё невысказанное презрение. Пойманная женщина с трудом держалась на ногах, а опущенное лицо заслоняли длинные спутанные волосы. От бесцеремонного тычка в спину она покачнулась и свалилась инквизитору под ноги – в глазах мужчин не промелькнуло ни капли сочувствия. Даже когда с белого исцарапанного плеча сползало запылённое платье, обнажая серую и всю сплошь в грязевых разводах нижнюю рубаху. – Поймали на огородах, над урожаем колдовала – не иначе. Шельма, – другой: худощавый, с выпирающим кадыком и тяжёлым взглядом и не скрывал самодовольства при взгляде на распластавшееся у ног тело. Этот тип раздражал Рилада – суровое молчание это только подчёркивало. – Примете? Прежде, чем притащить в отделение, они её насиловали. Возможно, не один час. Намётанный глаз узнавал следы побоев, разрывы платья в характерных местах и замусоленные, наверняка пропахшие спермой и слюной волосы. Такую ни продать, ни на развлечения солдатам не пустить – порченый товар, одним словом. Досадно. – Падре, чего молчишь? «Раздражаетесь, ребята? Знаем таких – ухватить по звонкой монете, да прямиком в кабак. Разгульничьи души, гореть вам в аду». Рилад подумал об этом с ядовитой злостью, а сам настойчиво отмахивался от мысли, что вариться ему с ними в одном котле. – Возьму, но денег не получите. А ещё раз поруганную приведете, с вас самих шкуру спущу. А теперь пшли вон, собаки. Вздувшиеся желваки и горящий презрением взгляд не сулил прогоревшим торгашам ничего хорошего. Разговор был окончен, а споры в рассаднике инквизиции привели бы только к ненужной крови. Лебезя и пятясь, мужчины покинули комнату. Сквозняк от хлопнувшей двери потревожил оплывающие по столу свечи, и на мгновение комнатой завладел мрак. – Как звать тебя? – с заложенными за спину руками, сухо спросил инквизитор. Положение за спиной пленного ему нравилось более всего – Рилад любил ощущать страх и неуверенность жертвы. Ответом послужило молчание. Это его даже позабавило. – Что делала ты на огородах этих добрых крестьян? – монотонно продолжал он. Рилад слыл суровым, а, порою, и жестоким. Редко узнавал имя жертвы или милостиво вёл допросы. Обычно доставало взгляда в глаза, удара под дых и нескольких часов в темнице – перед долгими пытками, и сознавался даже тот, кто пришёл сюда невиновным. Но сегодня у господина инквизитора был особенно отвратительный день. Весь вечер мутило от продолжительной мигрени, и морозило от воспоминаний недавнего сна, сморившего его в разгаре службы. Ощущение беспокойства, липкое удушье – виноват ли в этом выжженный свечами воздух в его убогой комнатушке, или были ещё причины? – Говори! – простым и привычным насилием он вздёрнул её опущенную голову и развернул к своему лицу. Покрасневшие, начинающие лилеть ладони, ободранные запястья – её связывали, чтобы надругаться; усыпанные синяками руки и спутанные, липкие медные волосы по ореолу бледного лица, молодого лица. Глаза девушка держала закрытыми, Риладу показалось, что свет от свеч слепит её. – Молви, тварь, – с нажимом повелел мужчина. И ветер взвыл вдали. Томительно текли секунды, когда сиплый голос неохотно проскрипел: – Знаешь, человече, – изгиб красной от следов удушья шеи внезапно выгнулся. Показалась ухмылка целым, не беззубым ртом, – а ведь нам, чтобы войти, нужно приглашение. – И распахнулись жёлтые, как чёртова луна за окном, глаза! И тут – он вспомнил. И сны свои бесчисленные, пугающие, и её – девушку из сна. Рилад одёрнул руку и отпрянул. Холодный пот прошиб его ото лба до поясницы. «Как?!» Тем временем, поправив платье, девушка поднялась. И инквизитор ощутил, как у него на голове седеют волосы. Укусы, синяки, гематомы – всё исчезало с её тела на глазах. Потом матово забелела кожа, гладкими струями полились по плечам медные волосы, налились вишневым цветом губы и заблестели глаза. «Ведьма». – Представь, я даже благодарна тем похотливым остолопам. Ведь они доставили меня прямиком к тебе. Самой это оказалось бы очень непросто, – о, сколько сласти было в её голосе, сколько томности в прикосновении пальчика к щетинистому подбородку инквизитора, застывшего подобно столбу. Который стоял и с ужасом смотрел, как у двери – он готов был клясться отцом, сыном и святым духом – зловеще укоренялась какая-то чернильная угловатая тень. – Ты рад встречать свою судьбу? «Судьба…» А ведь он мог жениться, иметь жену, детей. Мирно пахать землю, счастливо миновав и церковь эту, и инквизицию, и ежедневную аскезу, и муки плоти, которая сейчас так горела и пылала в оковах власяницы. Под её с ума сводящим жёлтым взглядом…Внезапно, оцепенение спало. Инстинкт самосохранения и накативший ужас подорвали Рилада с места и толкнули к противоположному углу, шепча – «беги». – Не подходи, исчадие! В потных ладонях можжевеловое распятие – святая сила, не отпугивает нечисть с того света. Рыжую скорее развлекает вид дрожащего перед грудью креста, она запрокидывает голову и звучно хохочет. А оправившись от смеха, начинает медленно спускать по плечам платье, да ухмыляется безупречной, белозубой своей пастью. И ветвь, больше похожая на страшную лапу, остервенело бьётся в окно. – Ты любишь меня, ты будешь моим,– поёт она и шагает, а свеча за свечой угасает. И во сне, в бесчисленных снах своих, он, в самом деле, её любит. В безумстве ползёт за ней на коленях, выцеловывает следы узких ступней на снегу…А потом – сгорает на высоком костре. И покуда не выгорают глаза – ловит взгляд её лукавых сучьих глаз. – Кто ты? – он почти сипит, задыхается от аромата её кожи и волос, в тщетных поисках шарит руками в полах широкой сутаны и жмётся к стене. – Кто?.. Годами сжигать и вешать ведьм, судить их и продавать, чтобы, однажды, столкнуться с истинной. Пути господни неисповедимы – хоть сейчас он не слукавит, произнеся это вслух. – Твоя судьба, – так просто, невзначай звучат её слова. А он готов за голову хвататься, рыдать и молить Господа Бога о прощении, потому что начинает осознавать: где-то в глубине души, тайно, что да – это так. О, Боже… «А он красив. Даже сейчас. Зеленоглаз, взведён, напуган. Красиво выбелены сединой виски. Отличная выправка – ближе к военной, хоть и прикидывается святошей. Уже не молод, но и не стар. И полон чёрной похоти. Он не откажется от этого тела». С такими мыслями к босым ногам она сбрасывает грязную рубаху, и там, где оставался свет – обрушивается тьма.***
Из под задранной сутаны она нетерпеливо выворачивает увитый набухшими венами член. Горячий, твёрдый, давно не ведавший текущих девственных щелей и ласковых шлюх. Только для неё. Она голодно набрасывается на него, облизывает, мнёт тяжёлые яички и коварно улыбается ему в лицо. Кусающий костяшки пальцев, он расплывающимся угольным взглядом наблюдает, как погружается в пунцовый ротик его готовый взорваться семенем член. Рилад тяжело дышит, но продолжает вести тщетную борьбу с самим собой. – Давай же, – мурлычет она и трётся порозовевшей щекой о блестящую от смазки головку. – Сделай, что хочешь… О, он хочет. Схватить за плечи, крутануть, приставить руками к столу и – войти. В эту дивную, нежную, текущую киску, к которой её пальчики только что сами подвели его дрожащую ладонь. Он охает…и не выдерживает. Отринает постриг, рыча, шлёт святых к чёрту, забывает молитвы и…погружает пальцы во влажное женское лоно. Блаженство. Она, ведьма, стонет так тягуче, призывно, и прижимается грудью. Будто просит: возьми же, возьми… Лаская её между ног, он слушает шум крови в ушах и смотрит, как чудно свет и мрак играют на холмиках полных грудей. Рилад сминает одну из них широкой пятерней и страстно приникает губами. «Развратная сука, как тебе это удалось?» ….И эту тьму уже не превозмочь…***
Ведьма довольно лежит на столе, капли пота играют на нежной, без всякого изъяна, коже. Сытая, похотливая кошка, она дочиста вылизывает перепачканные спермой ладони и томно смотрит на своего палача. Вот-вот прожжёт дыру в широкой влажной спине. – Оденься, – уворачиваясь от прикосновения, раздражённо роняет мужчина и швыряет ей подобранное с пола платье. А самого тянет прижать вещицу к лицу, зарыться носом и дышать, дышать, дышать его ароматом. Позорная, дикая слабость ворошится в сердце. Но, нельзя. Решение принято, рассвета ведьма не увидит. А…любовь. Разве может быть она такой эфимерной, внезапно возникшей, больше похожей на бред? Конечно, не может. Ведьма, истинная и коварная, сгорит, а он зальёт мимолётную тоску хмельной брагой. А запах её – тягучий и сладкий, запах породистой суки – затравит другими, чужими, и смоет. В груди болезненно сжалось сердце. Рилад мысленно махнул на это рукой: это всё усталость, чёрт её бери, да пустые тревоги. Разгорелся малиновый рассвет. Ведьма молча сгорела, оставив за собой обугленный скелет. Но взгляд её жёлтых глаз, прожигающих палача в минуты казни, уже не отпустит Рилада никогда. Поёжившись, он судорожно потянул носом воздух и поднял глаза к небу. В груди разгораясь, расползалось пламя, и смех ведьмы, сатанинский, казалось, звенел в ушах.