Следующая станция

Осторожно, двери закрываются. Следующая станция "Безумие". Широкая тень от ресниц на впалых щеках. Суховатая кожа, разветвленная сеть морщинок в уголках прищуренных глаз. Тонкие руки, короткие ногти, серая худая шея. Она выглядит почти болезненно. Она выглядит так, словно вот-вот упадет в обморок или забьется в приступе судорог, прикусывая язык. Моментально представляю, как она, распластанная по полу вагона подземки, залитая собственной кровью, закатывает глаза и бьется головой о железный поручень. Вижу, как тонкая струйка алой, как заря вчерашнего заката, крови стекает по шершавым потрескавшимся губам, как мелко дрожат темные ресницы, как зрачки под тонкими синими веками беспорядочно мечутся из стороны в сторону. Слышу, как кто-то кричит: "Нужен врач! Есть здесь врач?!"; ощущаю тяжелые шаги какого-то грузного мужчины за сорок с закатанными рукавами рубашки, который так же громко, практически с треском в собственных коленях, падает возле неё и начинает оказывать помощь. Я почти чувствую этот металлический запах паники и крови, оседающий на языке. Вздрагиваю, потому что незнакомка поднимает взгляд с пола и смотрит прямо на меня, не мигая. Мне кажется, она точно знает, о чем я сейчас думал. Отвожу глаза нисколечко не краснея, делая вид, что это не в моей голове она только что захлебывалась пеной пополам с собственной кровью. Что это не я только что представлял её практически умирающей на руках у случайного соседа по вагону. Кстати, вот этот мужчина с треснувшими коленями, сидит через два человека от меня, из его сумки торчит белый край халата. Мне не за что краснеть, поэтому я со скучающим видом рассматриваю остальных пассажиров. В конце концов, это не худшее, что я представляю, пока еду в метро. Это не худшее, что рисуется в моем воспаленном мозгу с ее участием. Я не знаю эту девушку (девочку? женщину?). Точнее, я знаю, но не помню — во мне живет твердая убежденность, что мы когда-то встречались. По крайней мере, я точно уже видел ее красно-оранжевый шарф и пятна чернил на пальцах. Кто вообще в наше время пользуется перьевыми ручками? * * * Осторожно, двери закрываются. Следующая станция "Усталость". Конец недели — это всегда аврал. А конец недели в конце месяца — это полный финиш. Мой босс натуральнейший ублюдок, от которого ушла жена, и с тех пор он посвятил свою жизнь тому, чтобы сделать невыносимым наше существование. У него седеющие редкие волосы, пробивающаяся лысина и огромный живот беременной самки гиппопотама. Он похож на перегруженное транспортное судно. Сухогруз с перевесом на борту. Я работаю у него заместителем уже пять лет, но ни разу не видел в нормальном расположении духа. Улыбался он вообще раза три-четыре на моей памяти, и то потому, что один раз тёща сломала ногу, а остальные — я провернул ему сложные сделки с капризными клиентами. Кажется, тогда он даже похлопал меня по плечу. Рубашку я сжег тем же вечером, на заднем дворе, вместе с прелыми листьями. Она снова сидит напротив, уткнувшись в какую-то газету. Глаза медленно, почти лениво скользят по строчкам, скорее по привычке, чем по необходимости. Видно, что её мысли занимают совсем другие вещи. Сероватая бледность, прозрачная худоба и чернильные пятна на пальцах — все при ней. Мы уже много месяцев ездим одним маршрутом — я с работы, а вот куда направляется она, мне неизвестно. И, собственно, все равно. До нее на этом же месте сидела милая старушка лет восьмидесяти, с которой мы иногда обсуждали болезни её кошки. Кажется, её звали мисс Пэркс. Ссохшаяся ветошь вместо кожи, крючковатые пальцы, желтые зубы — все выдавало в ней возраст, кроме глаз. Старуха смотрела на мир ярко-голубыми, почти аквамариновыми глазами, и я больше ни у кого не видел такого живого взгляда. Мисс-заберу-чужие-проблемы-себе (я сам разрешил себе так её называть, это ведь мое сознание) смотрит тускло, отрешенно и почти безэмоционально. Иногда мы встречаемся взглядами, и я замечаю искру узнавания что ли. Наверное, она тоже заметила, что мы ездим в одно и то же время. Но это практически единственная более-менее выраженная эмоция, которую мне удалось заметить за все время, что мы ездим в одном вагоне. Интересно, она специально его выбирает, как я? Или это просто совпадение? Сегодня на ней бежевое платье и туфли на низком ходу. Тугая коса, откинутая за голову, густые темные брови и скорбные складки в углах рта. Она когда-то была смуглой и вполне привлекательной, но давно потеряла все очарование, превратившись в свою выцветшую копию. Где она работает, что её руки всегда в этих чертовых чернильных пятнах? * * * Осторожно, двери закрываются. Следующая станция "Отрицание". Мне нравится подземка. Настолько, насколько может нравиться передвижение в час пик в переполненном вагоне. Я стою у дверей с надписью "не прислоняться", естественно, прислонившись. В глубине души я бунтарь, наверное, но мне просто не хватает мотивации для чего-то более весомого. Жирогруз (тот, что мой недоразвитый начальник) сегодня проводит две сделки, на которых я обязан присутствовать, потому что он явно облажается, и спасать положение придется мне, как всегда. Но как это делать, мысленно не злорадствуя о том, что я сплю с его бывшей женой — пока не знаю. Она красивая и умная — и я не понимаю, что нашла в этом мешке дерьма. Возможно, её вполне устраивали бриллианты и платина, которые до сих пор красуются на её мягкой шее и длинных пальцах. Или она была не против бесчисленного множества шуб и туфель, сменяющихся с космической скоростью. Вообще, мне кажется, что ей достаточно тех миллионов, что она отсудила у него при разводе — и теперь просто наслаждается жизнью, заткнув совесть в свою шикарную задницу. У неё широкие бедра и полная налитая грудь с темными ореолами сосков, крохотные уши с темной родинкой на каждой мочке — почти симметрично; плавный изгиб талии, мягкий живот без растяжек, хоть у них с боссом двое детей. Она вся — гладкая и обтекаемая, высокая и непоколебимая, как мраморная статуя. И мне нравится с ней спать, пусть она холоднее льда в моей морозилке. Этой женщине абсолютно плевать на этическую сторону вопроса, она берет то, что ей нужно, отдавая ровно столько, сколько это стоит — и это меня устраивает. Уверен, что будь на её месте мисс-болезненно-выпирающие-ключицы, то мы бы разводили долгие и нудные разговоры о том, как это плохо и аморально, и что все это нужно прекращать. Кстати, на счет "прекращать" — её нет уже третий день, заболела? В её состоянии это не удивительно. * * * Осторожно, двери закрываются, следующая станция "Зависть". Она появляется спустя почти месяц — я уже собирался искать новую жертву для закрытых показов короткометражного кино в моей голове. Даже присмотрел одного бедного художника в дальнем конце вагона — у него старая коричневая шляпа и полные карманы кистей с остатками краски. Но вот она — снова сидит напротив, с наушниками в ушах, сцепив сухие пальцы в замок. Лето в самом разгаре, вокруг сплошные потные лица, дурнопахнущие тела и пятна, пятна, пятна... Бесконечные отпечатки жары и смога на всем, что выхватывает уставший заплывший взгляд. На всем, кроме неё. Длинное черное платье без рукавов до пола, и такого же цвета босоножки через палец на тонких ремешках. Широкополая соломенная шляпа покоится на острых коленях, голова мерно качается из стороны в сторону в ритм движения поезда. Я не знаю, что происходило последний месяц, но это явно пошло ей на пользу: ровная спина, расслабленные плечи, прикрытые глаза, исчезнувшая морщинка между бровей — она выглядит почти умиротворенной. Она появилась спустя тридцать дней моего персонального ада, и я отчаянно ей завидую. Годовщина смерти родителей, как всегда, вытянула все соки. Три дня, проведенных в закрытом доме в обнимку с алкоголем — и я выгляжу хуже неё. Хотя сегодня, наверное, мы оба сговорились — черный ни ей, ни мне не к лицу, но, поглядите-ка, сидим друг напротив друга так, словно только что были на похоронах. Причем, явно хоронили кого-то знакомого нам обоим. Босс узнал, с кем спит его бывшая жена. Узнал — и уволил с плохими рекомендациями, великолепно. Теперь мне нечем занимать себя днем и не с кем проводить оставшиеся ночи. Придется снова искать одноразовые увлечения, а это всегда фу. Девушки либо слишком тупые, либо слишком навязчивые — и тут уже не знаешь что хуже. Я снова посмотрел на неё. Ничего необычного — все те же густые ресницы, тусклая смуглая кожа и длинные кудри, раскиданные по плечам. Такое ощущение, что ей совершенно не жарко с ними. Будто в подтверждение моим мыслям, она зябко поежилась, и я заметил, как по её шее побежали мурашки. Интересно, она пользуется духами? Тонкая рука потянулась к шее и аккуратно потерла, избавляясь от неприятного ощущения. Будет ли горчить её кожа, если провести по ней языком? Чуть тряхнула головой, делая глубокий вдох. Как она дышит, когда возбуждается? Задержала дыхание, прикусив губу. Руки сжали края шляпы. Плечи напряглись. Стонет во весь голос или сдерживается до последнего, стискивая зубы? Я представил, как кладу хрупкое, почти прозрачное тело на свои темные простыни — единственная ситуация, когда ей точно пойдет черный — как прокладываю дорожку коротких поцелуев от этих чертовых-торчащих-острых-ключиц до низа живота, как она инстинктивно сжимает бедра и тянется за мной, перехватывая инициативу... Тяжелый взгляд темно-карих глаз возвращает меня в реальность. И мне снова кажется, будто она точно знает, что я сейчас представлял. Я понимаю, что почти месяц воздержания не прошел бесследно и хочу первым прервать зрительный контакт, но она опережает, опуская глаза куда-то на мою шею. Оказывается, та самая морщинка меж бровей никуда не делась, она просто затаилась, выжидая подходящего момента. Это было бы смешно, если бы не один маленький (не совсем уж и маленький, на самом деле) факт — единственное, что она может там рассматривать с такой увлеченностью и сочувствием во взгляде, это шрам. Да-да, мисс-пострадаю-за -всех, это мой старый уродливый шрам, который начинается от мочки левого уха и, спрятавшись за воротом дорогущей рубашки, тянется вплоть до восьмого ребра справа. Он появился во времена моей безобразно фривольной молодости, когда я разбился на мотоцикле, и острый кусок обшивки моего железного коня вспорол мне внутренности. Кажется, с тех самых пор я не люблю мотоциклы. И машины. И все, что не крепится к дороге рельсами или проводами. Мне становится неуютно под её изучающим взглядом, медленно блуждающим по моему телу. Я почти такой же тощий, как она, но в моем случае — это наследственное. Оба мои родителя были очень худыми и очень высокими, так что мне попросту не в кого быть плотнее. Хотя, уж лучше как я качаться на ветру, чем превратиться в жиртреста, как мой босс. Мой бывший босс. Ей же явно не хватает десятка килограммов, чтобы тянуть на определение "стройной", а не "скоро-подохнет-от-голода-накормите-её-кто-нибудь". Интересно, она с кем-нибудь встречается? Будто прочитав мои мысли, она, очнувшись, резко опускает взгляд и сосредоточенно начинает рыться в своем телефоне. Сегодня на руках пятен почти нет, поэтому я могу рассмотреть форму её ногтей и то, что руки у неё странной мозаичной расцветки. Кажется, это называется витилиго. У моей матери было так же после болезни отца — на нервной почве. Воспоминания о родителях возвращаются острым покалыванием в правом виске, отчего я прикрываю глаза и сильнее сжимаю челюсти. Мне нужен ибупрофен или виски, но до квартиры еще минимум полчаса езды — придется терпеть. Сосредотачиваюсь на стуке колес, шуршании одежды, поскрипывании дерматиновой обивки кресел под чужими задницами, и почти погружаюсь в блаженную дремоту. Чей-то тихий, но отчаянный всхлип рассекает монотонный гул полупустого вагона метро. Вскидываю голову, чтобы понять, что происходит, но поезд как раз отходит с очередной станции, поэтому я успеваю заметить только край её черного платья, исчезающего в проеме закрывающейся двери. Что нервирует тебя, мисс-тусклый-взгляд? * * * Осторожно, двери трезвого рассудка закрываются. Следующая станция -" Ты-слишком-много-о-ней-думаешь". Прошло еще две недели, за которые я видел её всего один раз — она стояла в соседнем вагоне, читая какую-то книгу. Приличное расстояние и мутные стекла не дали мне возможности разглядеть, какую именно, но она была настолько ею поглощена, что ни разу не заметила, как жадно я всматривался в её знакомые (почти заученные!) черты. Я нашел работу, которая была ничем не лучше предыдущей, разве что кофе поприличней и свой офис. Коробка три на четыре, но зато своя — без чужих глаз, надрывных воплей и чересчур любопытных коллег. Тонны бумажной волокиты и постоянные отчеты, зато в полной тишине и абсолютном уединении, как я люблю. Мне предлагали еще пару вариантов с бОльшими перспективами, но тогда пришлось бы ездить на другой ветке в совершенно противоположную сторону города, а это, скажем прямо... Не то чтобы очень удобно. Я просто привык ездить этим путем. И она здесь совершенно ни при чем. Абсолютно. Нисколечко. Черт, когда же ты перестанешь ездить этим маршрутом? Надеюсь, ты никогда не перестанешь ездить этим маршрутом. * * * Когда-нибудь я с ней заговорю. Когда-нибудь, я сяду не напротив, а возле — и спрошу что-то нейтральное. Например: "Как думаете, когда они уже заменят эти неуклюжие таратайки на нормальные современные вагоны?" Она сначала удивленно повернется на звук моего голоса, а затем чуть приподнимет уголки губ в смущенной полуулыбке. "Не знаю, — скажет она, — но надеюсь, мы еще застанем эти светлые времена". Её голос будет тихим и чуть сипловатым, мягким и немного выше, чем требуется. Я улыбнусь, протяну руку и представлюсь. Она представится в ответ. Мы еще немного помолчим, а потом кто-то из нас скажет, что давно заметил другого, и что это на самом деле забавно — столько времени ездить по одному и тому маршруту и только к концу осени, наконец, познакомиться. Перед тем, как выйти — мы обменяемся телефонами, и этим же вечером я ей позвоню. Буду долго и мучительно пялиться в экран своего мобильника, напряженно подбирая слова, выискивая в своей голове наилучший предлог, но когда она снимет трубку, растеряюсь и ляпну что-то вроде: "Давай встретимся сегодня и обсудим план по улучшению системы подземного транспорта?". А она тихонько захихикает и согласится. Через полгода она переедет ко мне. Я уверен, что её квартира будет мала или она вообще живет с подругой. В любом случае, моему дому не хватает женской руки, об этом говорит абсолютно все, поэтому она переедет ко мне и обустроит его так, как захочет. Я даже позволю ей перекрасить стены в какой-нибудь желто-коричневый или бледно-фиолетовый цвет, если ей нравятся пастельные тона. По субботам мы будем вместе ходить к её родителям на обед, а воскресенья полностью посвятим блаженному ничегонеделанию в кровати. Возможно, я даже разрешу ей завести кота. Так и быть, я сам захочу его завести, потому что возвращаться в квартиру и видеть её, читающую у камина с толстым мурчащим комком шерсти на коленях, станет для меня почти необходимостью. Но первым делом я её откормлю. Я буду носить ей горы сладостей ежедневно, рассовывать шоколадные конфеты и питательные батончики по всем возможным карманам её сумок или плащей; буду подсовывать ей фрукты и выпечку каждые три минуты, лишь бы она их ела; буду выслушивать её недовольные "ну прекрати, я так совсем растолстею!" и подсыпать сахар в кофе. Когда-нибудь, я буду рассказывать нашим детям, как долго-долго не решался подойти к их маме, потому что был самым трусливым мальчишкой на всей планете. Но это будет еще не скоро. Не сегодня так точно — потому что вот её снова нет напротив, нет в соседнем вагоне, и, кажется, вовсе нет в этом поезде. Она появляется и исчезает всегда неожиданно, поэтому я решаю, что в следующий раз точно с ней заговорю. Как-нибудь. Обязательно.