Да ладно, не больно совсем.

Home sweet home inside you, eating your bones Home sweet home Eyes on fire lips in foam And it's called the cold It's caught inside you And it eats it eats and grows Inside you and it never goes Two more days the end's in sight Tumor days so deep inside So distressing and very violent And it kills it kills so slow and silent Lindemann — Home Sweet Home.

      Джеймс слышит тихий плач матери за стеной, видит мечущиеся тени в освещённом коридоре, ощущает терпкий запах дезинфекторов и морщится, но не от того, что слышит, видит и обоняет. Сейчас его действительно мучает только одно: слишком, слишком, блядь, чувствительная кожа бедра — точнее, то, что от неё осталось. Невыносимо осязать даже воздух, овевающий изъеденную болезнью кроваво-сосудустую губку, неприятно чавкающую при смене повязок, что говорить о ткани трусов или пододеяльника…       Он лежит на левом боку и неловко, блядски беспомощно тянется дрожащими руками к прикроватной тумбочке, на которой бодро звякают остоебенившие склянки с таблетками и микстурами - его ежедневный, почти ежечасный злоебучий рацион.       Ему обидно, что он свалял дурака: надо, надо было сходить к врачу ещё тогда, когда неприятные ощущения в бедре только-только появились, но кто, чёрт возьми, станет беспокоиться из-за какой-то боли в ноге, когда гордо шагает по головам своих двадцативосьмилетий, когда книга пишется так легко, когда беременная сестра — такая красивая в преддверии счастья, когда летний ветер ерошит волосы и вталкивает в комнату запах свежескошенной травы? Ну подумаешь, с кем не бывает: ёбнулся об угол кровати, защемил нерв так, что в жопу отдаёт… Велика беда, блядь — бахнул ибупрофена, намазал каким-нибудь говном типа «Вольтарена», замотал эластичным бинтом — и вперёд, в бегающие по клавиатуре пальцы, в холодную от тёмного пива закушенную в порыве вдохновения губу, в жизнь!       В жизнь, оборванную двумя безжалостными словами и бумажкой, гарантирующей паллиативное лечение — дерьмо правды, посыпанное сахарной пудрой обещания, что умрёт он не от боли, а от поражения лимфоузлов.       Джеймс стискивает зубы и бросает полный ненависти взгляд на компьютер, за который не садился почти полгода. Его книга была о красивом, о бессмертном: о цветах, стихах и песнях. Он не мог и не хотел портить совершенное, но незавершённое произведение чернухой, прочно засевшей в голове и разъедающей его тело. Как можно писать о нежном поцелуе девушки, о ванильном креме в пончиках, о рассвете на горе Моисея, если ты обсираешься во сне из-за слишком расслабляющих лекарств или блюёшь в собственную тарелку с макаронами на глазах у всей семьи?       Эти ёбаные глаза… Намного хуже, чем обоссанный матрас и запах поражённой мышечной ткани. Эта блядская жалость, коровья и никому не нужная, ничем не прикрытая, голая жалость. Этот взмах ресниц и рук, когда он заваливается набок, теряя опору, но отмахивается и кривит губы в пиздец неправдоподобной улыбке: — «Я в порядке». Они улыбаются в ответ, но жалость не уходит, наоборот, бросается ему навстречу: ты умрёшь, и нам жалко себя, Джеймс. Ты становишься мешком с костями, Джеймс, ты воняешь, ты умираешь, нам страшно и противно, и нам бесконечно жалко себя.       Поэтому мы, блядь, будем делать вид, что всё, блядь, по-прежнему. В шикардосе. Заипок. По кексу.       Он умрёт, да, и они вздохнут с облегчением, наслаждаясь своей пидорской свободой: щёлкать по тысячам каналов, качать бесплатную порнуху, жрать суши и ценить айфоны больше, чем девственность.       Джеймс сжимает кулаки так, что ставшие мягкими ногти больно загнулись, прижатые к холодным ладоням.       Потреблядство. Чума XXI века.       Кто-то должен был стать великим врачом, а вместо этого выращивает геморрой, ведя блог о каком-то обмудне-наркомане. Кто-то имел все шансы стать актрисой, но научился лишь имитировать оргазм и закатывать сцены ревности на работе в морге, потому что дома нет никого, даже ёбаного фикуса. Что в итоге? Треть жизни на сон, треть — на хомячковое существование, треть — на ненависть к своей жизни. Не жалея времени — зачем, если его много? Не сделали ни хера великого, но обесценили самое важное, самое нужное, отдав его на растерзание офисной работе, пицце по вечерам и покупке какой-нибудь лакшари-хуйни.       Как же паскудно, блядь, осознавать, что вся жизнь просрана на потреблядство, а для этого важного, нужного, правильного времени уже нет. И не будет.       И Джеймс ничего не может с этим поделать.       Разве что первым пригласить костлявую на данс-макабр и уйти на своих условиях. Победителем, который присунул за щеку старухе с косой.       Утонуть в заливе Барафандл, там, где море целуется с небом.