Совы

      Спикировав к раскидистому вязу, я с тихим шорохом ныряю в укрытие густой кроны. В ночи она выглядит волнующимся на ветру чёрным облаком, подсвеченным с одного бока уличным фонарём. Разномастный свет, льющийся из окон, превращает изумрудную листву в причудливую узорчатую ткань шатра, достойного какого-нибудь падишаха.       Да, это мой личный шатёр. Моя временная маленькая обитель, дающая блаженные минуты отдыха после охоты. Своеобразный перевалочный пункт, пограничье между бытием пернатым и бытием человека. С недавнего времени это место стало для меня вдвойне привлекательнее из-за одного весьма занятного развлечения.       Сначала в квартире на третьем этаже жил довольно неприятный господин: тучный, лысеющий, с внешностью престарелого ощипанного козла. Он имел дурную привычку выставлять на подоконник жутко хрипящий патефон, ностальгировать под гнусавые, заунывные рулады неизвестных мне певичек и курить премерзкие сигары. От их едкого дыма долго першило в горле. Даже когда я сбрасывал оперение и принимал ванну, меня не покидало ощущение, что всё моё существо пропахло отвратительным дешёвым табаком. Ему весьма не нравилось моё соседство — настолько, что в конце концов он куда-то съехал, посоветовав хозяйке пригласить священника.       Пф, подумаешь, оставил на подоконнике несколько погадок и посидел пару часов, глазея в окно!       Какое-то время квартира пустовала, а я наслаждался заслуженным покоем и чистым воздухом. Несколько недель назад туда въехал новый жилец. Этот молодой человек — высокий, поджарый, словно состоящий из резких решительных линий, с порывистыми движениями и подавляемым огнём в глазах — понравился мне сразу. И даже не потому, что не курил и не имел дурацкого патефона. Он не усложнял жизнь ни себе, ни окружающим в моём лице — то есть, не обращал на меня ровным счётом никакого внимания. Действительно, сидит себе птица на дереве и сидит. Может быть, у меня тут гнездо, вот я и сижу.       В первую же ночь выяснилось, что Руфус — таково было имя квартиранта, — натура творческая. Вместо того, чтобы начать разбирать вещи или, на худой конец, лечь спать, он выставил на письменный стол объёмистые пачки бумаги, перо, чернила и взялся что-то торопливо строчить в потрёпанной записной книжке. Также оказалось, что мы оба «совы»: он — по образу жизни, а я… ну, просто сова. По крайней мере, по ночам.       Словом, соседство обещало быть крайне приятным.       Руфус оказался весьма занятным объектом для наблюдений. Как я понял, он зарабатывал себе на хлеб литературными переводами. Поздними вечерами, отложив в сторону разномастные пухлые словари, он зажигал лампу и допоздна корпел над своей личной рукописью.       Погружённый в творческий процесс, он имел обыкновение негромко разговаривать сам с собой. Хотя «разговаривать» — немного не то слово. Бледно и размыто. Руфус не просто рассуждал над тем, как написать ту или иную сцену и как раскрыть того или иного персонажа в её рамках — он вёл самые настоящие дебаты, иногда снисходя до тихой ругани, спрашивал совета, обвинял, сомневался и уговаривал сам себя, и всё это не повышая голоса.       Признаться, я был бы не прочь присоединиться к его жарким дискуссиям и даже дать парочку дельных советов… если бы не был совой. Согласитесь, довольно странно нагрянуть к человеку в гости и сообщить, что я давно наблюдаю за ним в облике птицы. В лучшем случае меня сочтут умалишённым и вежливо выпроводят вон.       Я слышу монотонное бормотание, доносившееся из открытого окна квартирки, и поспешно перебираюсь на ветку повыше, разворачивая пёстрые крылья и балансируя с помощью них, как акробат. Как, уже начал? Рановато сегодня. Странно, а окна не горят. Он никогда не работает без света…       И этот голос…       Вспорхнув на излюбленный мною обломанный сук, с которого большая часть квартиры была передо мной как на ладони, я чувствую знакомый мне тошнотворный запах дешёвого табака. В комнате царит беспорядок: гардеробные ящики распотрошены, их содержимое бессовестным образом вывалено на потёртый паркет, а на полу, среди разлетевшихся листов бумаги и разлитых чернил, безвольно раскинув руки, лежит Руфус. Виновник же всего этого хаоса, чей голос я и услышал, алчно листает почти законченную рукопись, бережно хранимую до этого во втором, всегда закрытом ящике стола. Сейчас замок просто-напросто выломан.       Я узнал его. И он узнаёт меня, когда оборачивается на стук моих когтей по рассохшемуся подоконнику. Козлоподобный господин бормочет в мою сторону проклятия и на удивление резво для своей комплекции покидает квартирку, на ходу запихивая рукопись за пазуху. Ну нет, так просто ты от меня не уйдёшь… И «демона», и чёртовы вонючие сигары, и треклятый патефон — всё тебе припомню!       Во мне впервые вскипает столь сильная ярость, что я жалею о невозможности принять облик чего-то более опасного и угрожающего, чем сова. И из-за кого! Из-за человеческого мальчишки, который знать меня не знает! Которого я сам, чёрт побери, толком не знаю!       Внизу хлопает дверь, гулко раздаются торопливые шаги. Моя новая, совсем неаппетитного вида добыча мелькает в пятне света от фонаря, воровато оглядываясь и надвигая на глаза котелок.       Пора.       Расправляю крылья, снимаюсь с подоконника и камнем падаю на вора, когда тот на всех парах влетает в чернильную тьму неосвещённого проулка. Первая атака проходит не совсем удачно — я лишь сбиваю шляпу с его головы. Он отпускает в мою сторону пару крепких ругательств и бестолково размахивает руками в попытке меня отогнать. Глупец, я же не синица!       Когти превращают ткань его пиджака в неряшливые лоскуты. Господин останавливается и съёживается, защищая лицо. Поразительно, но даже в такой ситуации он старается не шуметь, только скрежещет зубами да натужно пыхтит.       Когда я добираюсь до лица, жертва издаёт противный визг. Податливая плоть легко раздирается в клочья, обрастающие бахромой крови. Он пытается меня отпихнуть, зарывая пальцы в перья и стискивая тонкие кости, но этим ещё больше уродует себя. Меня окатывает тугой струйкой крови. Коготь проколол веко и попал в глаз.       Нечеловеческие крики резко обрываются. Господин судорожно хрипит, глотая воздух ртом, и оседает на грязную мостовую.       Обезображенный труп напоминает мне бесформенную компостную кучу. Какая, однако, позорная смерть — умереть от страха в прямом смысле этого слова. Скинув оперение и спрятав его под плащом, я брезгливо вытираю пальцы. Подумать только, ради чего измарал любимые перчатки! Теперь, как и платок, их придётся сжечь. А ведь даже не факт, что мне скажут банальное «спасибо»!       Ладно, оставим размышления на потом. Иначе мне не миновать неприятной встречи с доблестными блюстителями порядка. Ну не мог же подобный шум не привлечь внимания! Прикасаться к смердящему табаком, мочой и потом мертвецу неприятно так же, как к гниющему мясу. Надеюсь, бумага не очень пострадала. Когда рукописи оказываются в моих руках, я спешно покидаю место преступления.       Вопреки моим опасениям, дом Руфуса не гудит подобно улью, полному рассерженных шумом пчёл. Лестничная площадка пуста. Никаких соседей. Неужели они не слышали ни звуков борьбы, ни шума бесчинства, творимого вором? Неужели людям настолько всё равно, что у них под боком кого-то убивают?       Дверь в квартиру сиротливо распахнута настежь. Я прикрываю её за собой и прохожу к столу, аккуратно лавируя между глянцево поблёскивающими следами. Я так испугал этого скота, что он с перепугу вляпался в чернила.       Меня не мучают угрызения совести. Я сделал всё правильно.       Мальчишку жалко. Мне даже мнится, что он ещё...       Дышит?       Отложив в сторону слегка помятую кипу исписанных листов, я склоняюсь над Руфусом и прощупываю пульс.       Силы небесные, мне не показалось! Он действительно жив!