***
Когда я прибыл в Египет, наследники покойного царя Птолемея Авлета грызлись между собой, словно клубок гадюк, и каждый из них ратовал за счастье египетского народа. Народа! Да народ, думается, был бы счастлив увидеть любого члена этой династии скормленным нильским крокодилам. Сотрудничать со мной явно не желали, и возврата долга Риму я, похоже, не дождусь. К тому же большую часть зерна забрала царская армия для войны с Клеопатрой. То, что осталось — было разграблено. Скорей всего, этот жирный евнух Потин продал его нашим врагам на востоке. Эх, жаль, что его уже нельзя кастрировать! Юный Птолемей у меня ничего, кроме смеха не вызывает, а его сестрица Арсиноя, при первой же встрече со мной наедине, не замедлила бесстыдно предложить себя мне. А что я? Я — мужчина, которому время от времени нужно расслабиться и, конечно, взял то, что мне предлагалось. Глупая девчонка, похоже, решила, что меня покорили ее смазливое личико и тело. Она уже строит планы, а я ей поддакиваю. Дурочка, планы есть только у Рима, а Рим — это я. Однажды ты поймешь это… На днях Арсиноя сказала мне, что ей хотелось бы приехать в Рим, чтобы увидеть его своими глазами. Я ей пообещал, что она увидит и Рим, и мой триумф в Риме, но не стал уточнять в каком именно качестве… Однако, я устал от всего этого… смертельно устал. Ночь выдалась бессонной, но не из-за ласк Арсинои, ее то, как раз, рядом не было. Где пропадает и кого, на сей раз, ублажает потаскушка царских кровей мне было даже неинтересно. В голову лезли разные навязчивые мысли, почему-то, в основном, о Помпее и об его участи. Все-таки, когда-то мы были товарищами, и моя покойная дочь Юлия любила его. Юлия, бедная моя девочка! Такая нежная, любящая! Всякий раз, когда я тебя вспоминаю, на глаза наворачиваются слезы. Зачем безжалостные боги забрали такое юное и прекрасное существо? Она ведь никому не сделала ничего дурного, напротив, одним своим появлением приносила счастье и радость. Да, я порядком нагрешил за свою жизнь и признаю это, но коль так, карали бы только меня, не ее! Уснуть мне так и не удалось, и я решил выйти, пройтись. Тем более, что мне давно хотелось посмотреть на Великого Сфинкса — одно из главных украшений этой загадочной страны песков и пирамид. Из-за облаков выглянула громадная полная луна, что не могло меня не радовать, и не только потому что в душе я поэт, а и потому что она будет освещать мне путь не хуже солнца. Она и есть солнце — солнце мертвецов и влюбленных. Я бы не удивился, если бы мне сейчас повстречались мумии — египетские живые мертвецы. Что ж, этим меня не испугаешь — я знаю, что куда больше нужно опасаться некоторых живых, а не мертвых. Я продолжаю свой путь среди золотых песков. Обычно походка у меня смелая, стремительная и, могу сказать без лишней скромности, величественная, но сейчас, забывшись, я иду медленно и как-бы крадучись. Огромная фигура Великого Сфинкса, наконец, предстает передо мной. Истукан глядит на меня своими широко открытыми глазами. Как же он грозен и прекрасен в своем вечном, бесстрашном бодрствовании. Я остановился и замер, погруженный в восхищенное созерцание этой загадки ночи. Зная, что со стороны могу показаться безумным, я вскинул руку в приветствии и произнес следующие слова: — Слава тебе, Сфинкс! Юлий Цезарь приветствует тебя! Изгнанный рождением на землю, я скитался по многим странам в поисках утраченного мира, в поисках существ, подобных мне. Я видал стада и пастбища, людей и города, но я не встретил другого Цезаря, ни стихии, родственной мне, ни человека, близкого мне по духу, никого, кто бы мог довершить дела моих дней и разрешить мои ночные думы. В этом маленьком подлунном мире, о Сфинкс, я вознесен столь же высоко, как и ты в этой безбрежной пустыне; , но я скитаюсь, а ты сидишь неподвижен; я завоевываю, а ты живешь в веках; я тружусь и изумляюсь, ты бодрствуешь и ждешь; я смотрю вверх — и я ослеплен, смотрю вниз — и омрачаюсь, оглядываюсь кругом — и недоумеваю, тогда как твои взор всегда, неизменно устремлен прямо, по ту сторону мира, к далеким краям утраченной нами отчизны. Сфинкс, ты и я — мы чужды породе людей, но не чужды друг другу: разве не о тебе, не о твоей пустыне помнил я с тех пор, как появился на свет? Рим — это мечта безумца; , а здесь — моя действительность. В далеких краях, в Галлии, в Британии, в Испании, в Фессалии, видел я звездные твои светильники, подающие знаки о великих тайнах бессменному часовому здесь, внизу, которого я нигде не мог, найти. И вот он, наконец, здесь, этот часовой — образ неизменного и бессмертного в бытии моем, — безмолвный, полный дум, одинокий в серебряной пустыне. Сфинкс, Сфинкс! Я поднимался ночью на вершины гор, прислушиваясь издалека к вкрадчивому бегу ветров — наших незримых детей, о Сфинкс, взметающих в запретной игре твои пески, лепечущих и смеющихся. Мой путь сюда — это путь рока, ибо я тот, чей гений ты воплощаешь: полузверь, полуженщина, полубог, и нет во мне ничего человеческого. Разгадал ли я твою загадку, Сфинкс? — Старичок! — внезапно, услышал я, и этот голос заставил меня вздрогнуть, показавшись мне до боли знакомым. Боги, Зена здесь! Снова явилась мешать мне! Но в глубине души я почему-то обрадовался этому. Как же я давно не видел своей любимой противницы! — Старичок, не убегай! — услышал я вновь. Я даже немного рассердился. — Я не более стар, чем ты, Зена! — резковато ответил я. — И, вообще, хватит ломать комедию. Не прячься, выходи и сразись со мной, ведь, по-моему, ты далеко не трусиха. — Зена? — переспросил этот столь поразивший меня женский голос. — Я не знаю никакой Зены, старичок. Тут мне пришла в голову суеверная мысль, что это сфинкс решил посмеяться над дерзким смертным и говорит с ним голосом его роковой женщины. — Сфинкс, ты забыл о своих столетиях. Я моложе тебя, хотя голос твой — голос женский, даже девчачий! — позволил себе легкую насмешку я. — Какой ты смешной, старичок! — тот же голос, но теперь еще и звонкий смех, опять-таки показавшийся мне смехом Зены. «Бессмертные боги, я схожу с ума!» — подумал я даже со страхом. — Ну что ты все заладил, Сфинкс, «старичок, старичок»? — спросил я вслух. — Никакой я не старичок, я очень даже молодой еще! И вновь слышится голос то ли Сфинкса, то ли Зены: — Полезай скорей сюда, а то сейчас придут римляне и съедят тебя. Я быстро приближаюсь, огибая плечо сфинкса, и вижу между его громадными лапами груду красных маков и полулежащую, полусидящую на ней - ну, конечно же! — Зену. Только прическа у моей королевы воинов какая-то другая, и одета она в шелковую одежду. — Ну и зачем ты устроила этот цирк, Зена? — спросил у нее я. — Ну вот, опять ты говоришь о какой-то Зене, старичок! — сказала она тоном маленькой, капризной девочки, что на Зену действительно было не очень-то похоже. — Могу тебя уверить, что я — не она. Я изумленно смотрел на нее. Может, это и вправду не Зена? Ведь будь она ею, она бы уже сто раз попробовала меня убить. — Кто же ты? — выдавил я из себя наконец. — Я Клеопатра, царица Египта, — последовал ответ. Ответ поразил меня, причем не могу сказать, что неприятно. Мне давно хотелось встретиться с этой девицей, называющей себя богиней, но я, конечно же, не ожидал, что она окажется так похожей на ту, кому я когда-то разбил ноги, на ту, кто разбила сердце мне. — Ты слишком молода, чтобы быть богиней, — произнес я вслух. — Но я дочь Изиды, Клеопатра, — отвечал мне двойник Зены. — Дочь Изиды… Ну да, как же… — насмешливо сказал я. Она обиделась и капризно поджала губы, проговорив: — Ты не должен так непочтительно говорить со мной, а то Сфинкс отдаст тебя римлянам, и они съедят тебя. Лезь сюда. Здесь очень уютно. «А может, это просто сон? — подумал я. — Если так, то какой же он дивный! Только бы не проснуться. Я готов завоевать десять материков, чтобы доглядеть его до конца.» Я стал осторожно карабкаться по туловищу Сфинкса и, обогнув правое плечо, очутился на пьедестале. Она принялась болтать какой-то милый вздор и, слушая его, я подумал о том, насколько же ум и хитрость египетской царицы преувеличены. Это же чистое дитя! Дитя, так похожее на Зену… Усевшись поудобней на левой лапе Сфинкса, она принялась рассказывать мне о том, какой он, этот Сфинкс, могущественный, вот только скучный — не обращает на нее внимания и ничего ей не рассказывает. А посему, она очень рада, что я пришел. Теперь ей не будет так скучно, потому что у нее новая игрушка появилась. Бедная маленькая глупышка, какое же ты дитя! Это ты будешь моей игрушкой, моей послушной марионеткой. Я без труда соблазню тебя и сделаю своей любовницей. Кто бы мог представить себе такое раньше? Царица и Юлий из Субуры, который был вечно в долгах, как в шелках! Моя бедная матушка, как жаль, что ты этого не увидишь… Я посажу эту наивную дурочку на египетский трон, и она послушно будет исполнять мою волю. Она отдаст в мое распоряжение деньги, ресурсы и войска Египта. Имея все это, я без всякого труда завоюю Парфию, а потом… Тут она прервала мои в высшей степени приятные мысли, одернув меня и спросив: — А ты нигде здесь не видел Белого Кота? — Ты, значит, потеряла кошку? — спросил я с притворным удивлением, подавив улыбку. — Да, священного Белого Кота. Подумай, какой ужас! Я несла его сюда, я хотела принести его в жертву Сфинксу, но только мы отошли от города, его позвала черная кошка, и он вырвался у меня из рук и убежал. А как ты думаешь, может быть эта черная кошка и есть моя прапрапрабабушка? Клеопатра стала мне рассказывать какой-то сказочный бред. Я поддакивал ей и говорил с ней, как с ребенком. Впрочем, она и есть ребенок, причем до такой степени, что даже становится совестно… Я понял, что она ужасно боится римлян и решил проверить эту свою догадку, спросив у нее об этом. — Ох, они нас съедят, если только поймают. Они — варвары. Их вождя зовут Юлий Цезарь. У него отец — Тигр, а мать — Пылающая Гора. А нос у него, как хобот у слона. — поведала она мне, говоря совершенно серьезно. Я даже невольно потрогал себя за нос. — У них у всех длинные носы, клыки слоновьи и маленькие хвостики. И семь рук, и по сотне стрел в каждой; а едят они человечину. — продолжала Клеопатра. — Хочешь, я покажу тебе настоящего римлянина? — спросил я у нее. Девчонка страшно разволновалась и стала просить не пугать ее. Знала бы она, с кем говорит… Ничего, скоро узнает! — Клеопатра, ты хорошо видишь мое лицо? — проговорил я, напустив на себя таинственный вид. — Да. Оно такое белое в лунном свете. — полуудивленно-полуиспуганно ответила она. — Ты уверена, что это только от луны оно кажется белее лица египтянина? Ты не находишь, что у меня очень длинный нос? — проговорил я зловеще. Клеопатра ойкнула и отшатнулась от меня, замерев в ужасе. — Это римский нос, Клеопатра! Дальше я принялся стращать ее римлянами и, в особенности, страшным Цезарем, как дитя малое букой, но пообещал ей, если она будет умницей и станет слушаться меня во всем, не дать им ее съесть. — Цезарь, правда, может меня съесть? — спросила она, дрожа от страха. — Конечно! — серьезно ответил я ей. — Цезарь очень любит есть женщин. Мужчин, вообще-то, тоже, но женщин — больше, ибо они слаще. Но в особенности он предпочитает молоденьких девочек вроде тебя. Клеопатра пискнула. — Тише, тише, малышка! — сказал я ей ласково и поманил к себе. — Иди ко мне. Вот так. Я обнял мою маленькую девочку и покрепче прижал к себе, успокаивая. Затем стал гладить ее по длинным черным волосам, целовать это красивое лицо — лицо Зены, ее небесно-голубые глаза и ярко-алые губы. Она не сопротивлялась, только чуть вздрагивала от моих прикосновений. Впрочем, я и не ожидал от нее сопротивления. Но продолжим мы в другом, более предназначенном для любовных утех месте. — Веди меня в свой дворец и знай, что со мной тебе ничего не грозит, пока ты не взойдешь на трон, дабы принять Цезаря. Веди же меня туда. — промолвил я, глядя ей прямо в глаза. — Хорошо, хорошо! — ответила моя послушная девочка и потащила меня за собой. Сколько, однако, силы в ее нежных царских ручках! У нее, поистине, железная хватка, прямо как у… Оказавшись в ее дворце, я понял, что она не просто ребенок, а еще и трусливый, запуганный ребенок, трясущийся даже перед своими рабами. Видно, что она внушаема и что напугать и подчинить ее себе очень легко, и мне это на руку, но она должна быть послушной только мне и никому другому. И уж точно не ее няньке — этому старому чучелу, закутанному в кучу тряпок и так накрашенному, что даже трудно толком разглядеть черты ее лица. Даже имя у нее непроизносимое — не то Титатота, не то Фитофтора. Ну, ничего, я поставил эту каргу на место. Затем велел ей одеть Клеопатру в ее царское одеяние и увенчать ее прелестную головку короной. Бедняжка Клеопатра! Она была такой бледной, напуганной, безжизненной! Стояла, как мученица, обреченная на казнь. Я был с ней строгим и подбадривал ее. Когда в тронный зал вошли в своих алых, словно пламя, плащах, мои римские орлы, я думал, что моя бедняжка-царица упадет в обморок. Но нет, она все же оказалась храбрей, чем я думал. А может, просто боялась быть съеденной страшным Цезарем… Вот мои молодцы с удивлением обнаружили того самого Цезаря в помещении, выстроились перед троном, выхватили мечи и, потрясая ими в воздухе, принялись кричать «Слава Цезарю». Приятно, клянусь Бахусом! А что же Клеопатра? Эта маленькая дурочка сначала удивленно и испуганно завертела головой, ища глазами великого и ужасного Цезаря, потом до нее, наконец, дошло, и она, буквально, упала в мои объятия, рыдая от счастья и целуя меня. Ребята, глядя на эту сцену, хохотали и рукоплескали мне. Потом затянули песню: — Прячьте жен: ведем мы в город лысого развратника. Деньги, занятые в Риме, проблудил ты в Галлии. А теперь можно и «съесть» эту сладкую малютку. Нужно уметь совмещать приятное с полезным, и я это умею.***
Габриэль великолепно справилась с ролью старой няньки Клеопатры — Фтататиты. Что до меня, то я и не подозревала, что во мне умерла такая великая актриса! Я настолько убедительно сыграла наивную дурочку, что Цезарь, не смотря на всю свою хитрость, похоже, купился и ничего не подозревает. Более того, должно быть, рассчитывает использовать недалекую и слабую царицу в своих целях. Я обманула его точно также, как он в свое время обманул меня — тогда, на корабле… И результат для него будет столь же плачевным. Дело у нас идет к постели, и во время любовных утех я убью его припрятанным для этой цели кинжалом. Каким наслаждением будет пронзать тело этого предателя снова и снова, исполосовать его, не оставив на нем живого места! Его солдат я не боюсь, ибо мне доводилось выступать, буквально, в одиночку против целой армии. Но я вру самой себе, ведь, на самом деле, мне становится больно и грустно при мысли о том, что предстоит сделать. Он почти не изменился… даже внешне. Все также молод и полон честолюбивых надежд и мечтаний. Я смотрю в его красивые черные глаза и думаю о том, как мы могли бы быть счастливы вместе, если бы не его предательство. Мой Юлий… Вот мы вместе вошли в спальню царицы, то бишь мою спальню, и он неожиданно остановился, проговорив: — Я никогда не касаюсь женщины, которая не желает меня. Хочешь ли ты меня, Клеопатра? — Да, я хочу тебя… я люблю тебя, Цезарь! — ответила я дрогнувшим голосом, и это была правда. — Но ты дрожишь… — промолвил он. — Ты боишься меня? — Нет… я… я просто волнуюсь. — А, понимаю. Ты никогда не делала этого раньше? — Не делала чего? — спросила я, вспомнив о своей роли наивной девочки. Он даже слегка покраснел. — Ну… еще не была с мужчиной? Я замялась. — Была… с братом, — ответила я, памятуя о традиции фараонов брать в жены сестер и даже дочерей. — Твоего братца я мужчиной не считаю, — усмехнулся он, —, а значит, я буду у тебя первым. Юлий стал целовать меня нежно, чуть касаясь, потом понес на постель. …После ласк он спал, а я смотрела на него, спящего, и к стыду моему, любовалась им. Говорила себе, что пора уже поразить этого предателя кинжалом. Но стоило мне представить его себе бледным, окровавленным, умирающим от моей руки, как во мне что-то обрывалось. Я почти собралась с силами, но вдруг услышала, что он шепотом произносит мое имя, мое настоящее имя: — Зена… Глаза мои наполнились слезами, и тут я поняла, что не смогу поднять на него руку. Какое-то время я все также смотрела на него и не заметила, как меня саму сразил сон. …Проснувшись поутру, я почувствовала какой-то металлический холодок у своей шеи. Кинжал! К моей шее был приставлен мой собственный кинжал! — Доброе утро, Зена! — проговорил Цезарь со столь знакомой мне мерзкой улыбочкой. — Ты… как ты узнал? — Ты хорошо сыграла свою роль, дорогая, и я готов рукоплескать тебе, ибо, признаться, не ожидал, что в тебе скрыт и талант актрисы. — Видно, недостаточно хорошо, раз ты обо всем догадался. — Не сразу. Ты столь убедительно изображала глупую царевну, что вначале я тебе поверил, но потом по некоторым признакам догадался, что это ты. Да и глаза «Титатоты» показались мне очень знакомыми. — Но почему ты не велел схватить меня еще раньше? — Просто потому что был уверен, что ты не сможешь меня убить, ведь у тебя одна страсть, Зена, и это я, и благодаря ей, ты - моя. Мной овладели отчаяние и ярость, и я попыталась выхватить у него кинжал. Мы стали бороться, но наша борьба вскоре превратилась в любовную. — Чего ты хочешь, Цезарь? — спросила я его, тяжело дыша. — Пока что я хочу только тебя. Остальное доскажу потом. Он стал целовать мои плечи, шею и грудь, спускаясь все ниже. Я застонала от наслаждения. …Время спустя мы лежали, обнявшись, усталые и довольные. — Кто ты, Цезарь? — промолвила я, глядя в его глаза, похожие на два черных солнца. — Я - Рим, — ответил он, — и в эту ночь Рим был твоим, Зена, но если ты захочешь, он будет твоим всегда! — То есть? — спросила я, приподняв бровь. — Я хочу, чтобы ты и дальше продолжала выдавать себя за царицу Клеопатру. Я подарю тебе трон, а от этих царских сынков и дочерей мы избавимся, одолев их, если понадобится, на поле боя. — А потом? — А потом я вызову тебя в Рим. Когда ты приедешь, я объявлю себя римским царем и сделаю тебя своей царицей. Вместе мы будем непобедимы и завоюем весь мир! — Ты уже предал меня однажды, Цезарь, — сказала я с горечью в голосе, — откуда мне знать, что ты не предашь меня дважды? — Когда мы встретились в первый раз, я не любил тебя. Хуже того, презирал. Но когда ты выжила и, более того, стала достойным противником, Личностью с большой буквы, я сначала стал уважать тебя, а потом и полюбил. Я люблю тебя, моя Зена… моя императрица! — Мой император! — пылко ответила ему я, и наши уста слились в безумном поцелуе.