Стидия или Мэрриш?

Лидия сжала в руках букет белых, как снег, лилий и прошептала: «Теперь я знаю, каково это». Сегодня был тот самый день в году. В этот день Айзек не брал ни одной смены, Лидия отменяла занятия, а Эллисон пропускала школу или детский сад, наряжаясь в своё самое красивое платье, которое, осознанно или нет, берегла именно для этого дня. В кудрявых волосах — белоснежная лента, которая тонкой змейкой спускалась на хрупкие плечи. Сегодня был тот самый день, когда Лидия не улыбалась, только хмурилась, погружённая в себя. Сегодня завтрак готовил Айзек — тоже задумчивый и непривычно тихий. Сегодня Эллисон не болтала ногами под столом, не устраивала вкусные баталии из печенья и конфет за столом; идеально вычищенные туфельки только изредка касались друг друга носиками, чтобы издать глухой, невесомый звук. Раньше Эллисон ничего не понимала, она удивлённо садилась в машину на заднее сидение, молча покачивалась в своём детском кресле и смотрела в окно, пока там не показывалось самое печальное место на Земле; девочка не знала, но чувствовала, что одинаковые серые камни с именами и датами не значат ничего весёлого и интересного. Эллисон спрашивала: — Папа, почему мы здесь? Айзек поводил плечами в чёрном пиджаке — его редко можно было увидеть в костюме; ещё одна странность в детской копилке наблюдений. — Это очень важный для мамы день, волчонок, — говорил он. — Когда повзрослеешь, всё поймёшь. Эллисон чувствовала своим нюхом — что-то не так. Мама была совсем другой в этот день — от неё пахло печалью и тоской, такой сильной, что девочке хотелось завыть и ткнуться в подол тёмно-синего платья. Эллисон хотела броситься к маме и сжать её в объятиях так сильно, как только возможно, но она просто сидела в своём сидении и смотрела, как мама идёт вперёд, туда, в место, которое странно называли кладбищем. Раньше Эллисон послушно выбиралась из машины чуть позже; Айзек брал дочь за руку и направлялся к жене, которая иногда опускалась на колени перед одним из надгробий. Эллисон уже умела читать: «Эллисон Арджент, 1998-2015». — Мама, почему здесь написано моё имя? — спросила в первый раз девочка, и Лидия прижала её к себе, чувствуя, как ладонь Айзека легла на плечо. — Это не твоё имя, милая, — прерывисто, на выдохе проговорила Лидия. — Здесь написано имя другой девочки. Мы с папой назвали тебя в её честь. Раньше Эллисон ничего не понимала. Она не знала, что значат цифры на сером надгробии. Эллисон молчала и грустила потому, что молчала и грустила мама. Теперь Эллисон стала взрослее. Она тщательно и серьёзно разглаживала синее платьице с белым пояском — всё должно быть идеально. На лбу — совсем взрослая морщинка задумчивости; Эллисон считала на пальцах до семнадцати, Эллисон считала до восьми — это её возраст. Эллисон считала снова — девочке под землёй было всего семнадцать, Эллисон — почти половина её. Эллисон теперь понимала. Эллисон сводила брови в совсем взрослой задумчивости — Эллисон обещала себе ни в коем случае не останавливаться на семнадцати; столько пальцев было нужно, чтобы рассказать о девочке Эллисон Арджент. Лидия прижимала к себе серьёзную дочь, смотрела на то место, где прервался путь лучшей подруги, и почувствовала себя стыдливо-счастливой. Айзек обнимал за плечи тепло, ласково, понимающе; хотелось сказать, что теперь она понимала каждое слово, сказанное тогда, в машине. — Разве ты не помнишь то чувство, когда ты стоишь и видишь его в другой стороне коридора, и не можешь вздохнуть, пока вы не рядом?.. Лидия утопала в объятиях мужа и жалела, что не могла сказать «да, теперь я понимаю», поделиться этой радостью с ней — живой, яркой, любящей. Лидия наблюдала за дочерью и вдруг ловила себя на мысли, абсурдной, сумасшедшей, что в ней соединились не только она и Айзек. Желанный и неожиданный сосед — частичка души охотницы жила в этих задумчивый и не по годам серьёзных глазах; Эллисон загибала пальцы и носила в рюкзаке фотографию девочки Арджент — Эллисон хотела стать похожей на неё. У неё должно было получиться.