До утра.

      Самый последний миг перед рассветом всегда даёт надежду. Выбраться из удушающей тьмы ночи и шагнуть навстречу бледному утреннему солнцу – это именно тот момент, когда чувствуешь себя бесконечно счастливым и полным жизни. А я не чувствую. Я давно разучился обращать внимание на солнечный свет, а сейчас и вовсе перестал раздвигать по утрам шторы. В моей комнате вечная тьма, как и в моих снах и мыслях, и я не могу справиться. Чувствую, что с каждой минутой мне становится всё сложнее.       Я никогда не думал о смерти, как о спасении, потому что не был уверен, есть ли что-то за чертой. Сейчас я не задаюсь этим вопросом, и всё чаще думаю о том, что нет другого выхода. И я придвигаюсь ближе к огню, ощущая его жар на своей коже, но не согреваясь. Огонь – единственный источник света в моей комнате, и причудливые тени от предметов на стене сплетаются в узоры, и я пристально наблюдаю за ними, сжимая в руке бокал сухого красного вина, смутно предчувствуя что-то…       Ветер с силой ударил в стекло, и я вздрогнул, нервно облизав губы и напряжённо всматриваясь в темноту. Я слишком часто думаю о смерти, мне непременно всё это мерещится. Тревога, рассеянность – всё это сказывается, а мои антидепрессанты точно вызвали галлюцинации.       Тишина разлетелась острыми осколками, когда вдалеке хрипло закаркал ворон. Лунный свет плескался в моём бокале и неизбежно притягивал взгляд, а часы отсчитывали моё время. Не выдержав, я запустил в них бокалом, и тот жалобно звякнул, падая на пол и разбиваясь. Не было никакого сожаления. Часы продолжали идти, и я ощутил горькое разочарование. Старое пианино в углу издало протяжный тоскливый стон, и я обхватил руками голову, передвинувшись за камин. Огонь резко погас, и я остался в кромешной темноте, которую до сих пор считал своим другом.       Некоторое время всё было тихо, затем я услышал лихорадочный горячий шёпот, и моё запястье крепко сжали. Пожатие не было горячим, оно было ледяным, и меня пронзил холод. Я задрожал, с силой прикусил нижнюю губу, чтобы не стучали зубы, и принялся ждать.       Я не знал, чего ждать, но интуиция подсказывала мне, что ничего хорошего. Говорят, тени умирают, когда исчезает свет, но ничего подобного, сейчас тени вовсю хозяйничали в моём доме: бегали по полу, опрокидывали стоящие в шкафу книги, гремели посудой в серванте и громко смеялись. К своему ужасу я начал плакать. Чёрт возьми. И когда мои всхлипы стали уж совсем неудержимыми и прорвались наружу, стало невыносимо тихо, а затем больно. Каждый вдох давался с трудом, и в грудную клетку словно вонзались ножи, и я постарался задержать дыхание, но становилось хуже.       Запястья сдавили ремни, и я привстал, начав вслепую шарить по каминной полке, помня, что там должен был лежать нож. Стук по полу сообщил, что я его нашёл, и, быстро схватив лезвие, я принялся резать ремень, надеясь освободиться. Слишком туго он сдавливал руку, но я не оставлял попыток освободиться.       Ремень поддался. Он упал с запястья легко, словно стоило только расстегнуть, а не резать его из последних сил в состоянии паники.       Запищал будильник, и я подполз к окну, раздвигая шторы и не веря своим глазам. Утро. Холодные лучи утреннего солнца залили комнату светом, но не ласкающим и приносящим надежду, а абсолютно равнодушным. Я лёг на пол, не в силах больше встать, с облегчением отмечая, что в комнате совершенно светло.

***

      Его нашли через несколько часов на полу у окна с перерезанными венами.