ДОК

Темнота. Узкая винтовая лестница. Мягкие шаги. Мои шаги. Впереди деревянная дверь, через щели виден слабый свет. Я толкаю её, и она со скрипом открывается. Я выхожу на каменную площадку смотровой башни. Конец лета. Понемногу вечереет. Красное солнце с каждой минутой приближается к тихому синеватому горизонту и светит откуда-то слева. Сзади меня шумит тёмная роща. Впереди зелёные луга и охряные поля ходят волнами, покорные ветру. Среди них, освещаемый солнцем, раскинулся город. Он постепенно возвышается от маленьких дачек к величавому собору, купола которого блестят так нестерпимо ярко, что на них нельзя взглянуть. Я оперлась о холодные замшелые зубцы и любуюсь небом. Оно с одного края уже низкое серо-голубое, но с другого всё ещё высокое и розовое, с золотыми облачками. Я закрываю глаза и уношусь мыслями высоко-высоко, ветер треплет мне волосы, наверное, приняв их за пшеницу. Где-то внизу раздаётся гудок автомобиля, и ещё один, и ещё. Это водитель сигналит, чтобы я спускалась. Я иду вниз, смотря на свои кроссовки, светящиеся в темноте. Это очень удобно – можно легко разглядеть, что под ногами. Наконец я у выхода. От рощи тянет холодком, и я поплотней закутываюсь в куртку. Снизу башня кажется просто невероятно огромной. Белой стрелой она взмывает вверх более чем на двести пятьдесят метров и заканчивается красным шпилем. Я специально подхожу и прислоняюсь к ней, а потом задираю голову вверх. Такое ощущения, будто сейчас упадёшь. Водитель зелёной «газели» снова сигналит. Он не сердится, что я так медленно, просто хочет напомнить мне про время. Я не люблю жить по часам, сразу скажу. Одно слово «расписание», какую бы благую цель оно ни преследовало, выводит меня из терпения. Я закатываю глаза, валюсь на спину и говорю: «Кажется, я никуда не поеду». Я открываю дверь и сажусь на нагретое чуть протёртое сиденье. На лобовом стекле висит мягкий Микки-Маус на присоске и улыбается мне большими глазами. Пахнет бензином и чем-то железным. У дедушки в машине пахло точно также. Павел Семёныч, так зовут водителя, заводит мотор и включает «Хава Нагила». Сегодня мы едем в Пятигорск - утром у меня там кое-какие дела, а потом возвращаемся обратно. По дороге я заснула. Проснулась только, когда мы прыгнули через «лежачего полицейского». У меня свело шею, затекли ноги, и пересохло во рту, а ещё после сна болят глаза. Ну вот, мы почти приехали. «Университи» уже встречает нас своими огнями. Мы едем дальше по ночному городу пока не останавливаемся у маленького домика постройки девятнадцатого века. Цвета его не разглядеть, но зато видна красивая лепнина под крышей и резной навес над крыльцом. Ну, выгружаемся. Я вышла из салона и первым делом потянулась, хрустнула спиной и шеей, потом потрясла ногами, взяла свою серую спортивную сумку и поднялась на крыльцо. Павел Семёныч закрыл машину, медленно подошёл к двери и позвонил в едва заметный звонок. Дверь открылась. Нас встретила улыбчивая женщина лет сорока пяти в косынке и очёчках. - Здравствуйте! - А, Наденька! Павел Семёнович! Заходите! Помнишь меня, - обратилась она ко мне, - я тётя Шура. - Да-да! Очень хорошо вас помню! – закивала и заулыбалась я. Тётя Шура из староверов, как и я. Но я же не могу помнить всех улыбчивых тётечек из ессентукской староверческой церкви, приезжая туда хорошо если раз в год. А с тётей Шурой мы, кажется, встречались на Пасху... Мы зашли в просторный коридор, освещённый оранжевой лампочкой на потолке под бежевым абажуром с бахромой. На полу, выкрашенном в коричневый, растекаются во все стороны, как ручейки, разноцветные тряпичные дорожки. В доме, как я и ожидала, пахнет кислым борщом. Мы выпили чай на маленькой кухне, поговорили так, просто, ни о чём, и разошлись спать. Я поднялась на чердак. Хотя бы здесь не так воняет. Открыв окно, я долго слушаю ночь и вдыхаю её аромат. У меня иногда бывает странная тяга высунуться в окно и смотреть долго-долго. Тишину вдруг нарушило пиканье моих часов, непривычно громкое. Я даже вздрогнула. Это просто будильник. Уже десять. Пора спать. *** Я плюхнулась на переднее сиденье всё той же зелёной «газели» и стала просматривать картинки в фотоаппарате. Сегодня я уже много успела наснимать, в частности в «Цветнике» и из окна трамвая. И вот, пока Павел Семёныч заливает в бак топливо и заводит наш нехитрый транспорт, я удаляю некоторые смазанные фотографии. - Федор Михайлович, вам там не дует? – я повернулась в салон, к нашему пассажиру. Фёдор Михайлович гостил в одном санатории в Ессентуках, сегодня утром приехал в Пятигорск на электричке. После отпуска он возвращался на работу – в ДОК – Дом общественной культуры. - Да нет, вы, Надежда Валерьевна, беспокоитесь напрасно, - сказал Достоевский, на секунду оторвавшись от кроссворда (он их очень полюбил в последнее время). - Если что, Вы только скажите. Я отложила фотоаппарат и посмотрела в окно. - Надежда Валерьевна! «Самая грустная в мире рыба», пять букв? - Это рыба капля. - Вот же чудо природы, - усмехнулся Фёдор Михайлович. Павел Семёныч только что покончил с заправкой. Мы мягко трогаемся. И вот уже скоро скрывается в туманной дали Змейка. И мы мчимся через широкие раздольные степи Северного Кавказа. В окне мелькает то ровное травяное поле, то взгорье, то лесополоса, то быстрые, но мелкие речки, окружённые пушистыми метёлками. Небо расцветает всё ярче и ярче, пока не превращается в одну сплошную лазурь с редкими белыми клочками облаков, солнце, к полудню разблиставшееся вовсю, жжёт их края. *** Мы проехали поворот на улицу Шпаковскую и остановились у большого бело-голубого дома в стиле модерн на углу. Перед входом - фонтанчик с прозрачной водой, через зыбь которой видно светло-голубое дно, выложенное мозаикой; на большой клумбе цветут карминные тюльпаны. Мраморные ступени ведут к парадному крыльцу, дверь резная, деревянная, окна вытянутые, обрамлённые лепниной в виде букетов из цветов и злаков; золотая чешуя крыши сияет под солнцем, улыбающимся сквозь лёгкую завесу слепого дождя. Это ДОК. Таких мест, как это, всего пять в мире: в Ставрополе, в Мадриде, в Нью-Джерси, в Каире и в Токио. Эти места особенные. Здесь благодаря открытию наших учёных, вызываются спириты давно усопших творцов и гениев искусства. Здесь же они живут и работают, создают свои беспримерные шедевры, чтобы мир с каждым днём становился лучше. На развитие и расширение ДОКа тратится достаточно много средств, но каждый рубль себя оправдывает. Искусство – это как волшебство, оно идёт от души к душе. Оно источает таинственную энергию, от которой появляется приятное ощущение внутри и по спине пробегают мурашки. Такова музыка. Такова и живопись, и скульптура, и проза, и поэзия, и танец. Но вокруг них эта аура намного тоньше, и чтобы её уловить требуется большая чуткость. Если один творец, обладая такой аурой, притягивает, как магнит, то что же происходит, если их много и все они сосредоточены в одной конкретной точке? От всех пяти домов общественной культуры во всём мире исходит мощнейшая «витальная» (а я понимаю это, как «дающая жизнь») энергия и каким-то образом она уравновешивает всю агрессию человечества и дарит ему счастье. С появлением ДОКов сошла на нет всеобщая депрессия, прекратились войны и вечная погоня за золотым тельцом – планета вздохнула свободней. Можно ли недооценивать важность ДОКа? Я горжусь тем, что в нём работаю. О, сюда так трудно попасть! Будь то работа служащего столовой или библиотеки, наборщика или ассистента писателя (он организуют поездки писателя, сопровождает его, играет роль «живого блокнота», приобретает опыт и знания, объясняет устройство тех или иных недавно придуманных вещей и многое другое). В ДОКе все заняты делом с ночи до утра. Работают типографии корпуса писателей, играет музыка в корпусах музыкантов и танцоров, тихо только у скульпторов и художников, хотя в обед то и дело слышны голоса и смех натурщиков и ассистентов... Я начала переодеваться в форму ещё в машине. Я работаю ассистентом в корпусе писателей. Мы, как и в школе, ходим необычайно гордые нашей строгой формой. (Вообще-то говоря, наша привязанность к строгости порой доходит до мазохизма.) Из красного школьного джемпера я вскочила в красный же доковский жилет (меня сразу после школы приняли в ДОК), а белая, почти мужская рубашка, чёрная юбка и бежевые туфли без каблука остались всё те же. Я собрала волосы в конский хвост и накрасила губы абрикосовой гигиенической помадой. И вот из зелёной «газели» вышла уже не восемнадцатилетняя Наденька Грибоедова, а Грибоедова Надежда Валерьевна, как гласила надпись на бейджике*, с красивой осанкой, в изящных прямоугольных очках. Павел Семёныч поехал отгонять машину на стоянку. А мы с Фёдором Михайловичем пошли в ДОК. Фёдор Михайлович галантно приоткрыл дверь и пропустил меня вперёд. Я ответила ему улыбкой и кивком головы. После яркого светлого крыльца мы попали в узкий прохладный коридор закруглённый кверху. Выход из него приводит нас в просторную рекреацию с высоким потолком со сверкающими хрустальными люстрами. По стенам голубой растительный орнамент, у лестницы, ведущей в кабинеты писателей, с двух сторон улеглись золотые львы. Но мне некогда всё это разглядывать. Фёдор Михайлович Достоевский уже пропал на лестнице со львами, а я пробираюсь к дальнему углу, в редакцию журнала, чтобы сдать фотографии. Рекреация очень большая и очень многолюдная. Спириты смешиваются с ассистентами, завотделами и посетителями, образуя море, в которое то вливаются, то выливаются обратно ручейки и речки из людей. Тем не менее, никто не спешит, не нервничает, не толкается. В ДОКе не ругаются и не жалуются друг на друга, мы – один сплочённый коллектив благодаря особой энергетике спиритов. - Здравствуйте, Владимир Владимирович и Владимир Иванович. - Добрый день, Николай Васильевич! - Здравствуйте, Надя. - Здравствуйте, Пётр Максимович, а я к вам. - Подождите там, - бросил мне главный редактор, махнув куда-то рукой. – Я скоро приду. - Надежда Викторовна! Отсутствовали? Ну, теперь-то вы допишете тот фельетон, не правда ли? - Да, конечно, – это клише специально для начальства, я не собираюсь дописывать тот фельетон – он глупо получился. - Кто-нибудь видел Аркадия Петровича?! – крикнул Виктор Геннадьевич, наш директор отдела исторической прозы. - С утра не видели! – крикнули в ответ. - Здравствуйте, Клавдия Ивановна. - Добрый день, Наденька, добрый день, - ласково поздоровалась поэтесса. - ...Я вам как раз это и объясняю: если б ваша бабушка была великой писательницей или скрипачкой, мы бы вызвали её сюда. Но аппарат настроен только на определённую энергию... – донёсся до меня обрывок чьего-то монолога. Я уже почти добралась до редакции, как тут кто-то взял меня за плечо. Я обернулась. - Ба! Да это же Надежда Викторовна! - Добрый день, Пётр Николаевич. Пётр Николаевич – директор отдела юмористической прозы, мой директор. Ему около сорока, но он выглядит великолепно, чем-то внешне и внутренне похож на акунинского Эраста Фандорина. Опытный человек и редактор, лучший друг Хармса и Маяковского. Я просто обожаю их. - Значит так, мы сегодня вечером, в составе девяти человек, считая вас, идём в баню. - Помилуйте, я только вернулась из Пятигорска, куда мне в баню? - Вот как раз и отдохнёте. В восемь часов чтоб как штык у Алафузофской бани. - Да, конечно, - устало согласилась я. - Не «Да, конечно», а «Так точно!», и веселей, веселей! - Так точно, товарищ директор! - Вот это другое дело! *** Рабочий день окончен. Однако до бани осталось ещё добрых два часа. Я решила не ехать на квартиру, потому что даже если доеду я за сорок минут, наскоро поем, переоденусь, побегу к бане, то всё равно опоздаю, так как к ней от меня транспорт не ходит. Поэтому мы с Наташей Мокиенко (я её зову просто Натой), моей хорошей подругой, пошли к ней. Она живёт на пятом этаже в доме через дорогу. И вот Ната уже полчаса суетится перед зеркалом, примеряя то изящный воротничок, то ожерелье из белого бисера, то персиковое платье с ирландским кружевом. Я же сижу по-турецки в кресле и грызу яблоко. А что, если я надену эту шляпу? - Хм. - Ну ладно, а этот шарфик? - Хмм. - А... вот так? - Хм. - Да что же это такое! - Ната скомкала несчастный шарфик и, бросив на пол, хорошенько потопталась по нему. Мне стало жаль шарфик до слёз. Ну что плохого он ей сделал? -…А как тебе это? - не унимается Ната. Я посмотрела на неё, как смотрит заправский мужчина на свою жену, которая примеряет уже двухсотую шляпку за этот час. - Ты мне скажи, зачем тебе всё это надо? - спросила я и укусила чуть розоватый яблочный бок. - Но мы же таки идём в баню, - она развела руками. - Не хочу умничать, но, понимаешь — как бы это объяснить помягче -, люди в бане находятся голые, без бантов, бус, блузок и прочего. - Так туда ж нужно ещё дойти. - Если ты будешь продолжать в том же духе, то дойти мы никуда не успеем. - А ты что же, не будешь одеваться? - удивлённая Ната посмотрела на меня из-под бежевой шляпы с маленькой синей розой и жемчужно-пластмассовыми «слёзками». - Не буду, пойду, в чём мать родила, - засмеялась я. - Перед кем мне там крутиться? - Хм. Я пошла на кухню и сделала себе бутерброд с сыром. Если Натка предпочитает питаться эфиром, а все окружающие это поддерживают, то я, не евши ничего с утра, голодать не собираюсь. Даже во имя святого искусства и великой любви. Натка смотрит с непониманием. - Мы же там есть будем. - Так туда нужно ещё дойти, - отвечаю я и закусываю редиской. – И потом, Нат, ну вот ты подумай: ты тут наряжалась-наряжалась, придёшь, ка-ак наешься, и всё. - Что всё? - Женщина в обществе должна есть мало, если она себя, конечно, уважает. Тогда мужчины думают, что женщина очень утончённая и воспитанная и восхищаются этим. - Слушай, а правда! – сказала она, открывая холодильник. Тут же на столе появились тушёные овощи, творог и сосиски. Королём всего этого обжорства стал холодец с хреном. - Слушай, вот есть его или не есть? – спросила Натка. - Есть или не есть – вот в чём вопрос, - мрачно продекламировала я, подняв миску с холодцом над головой. - Надь, ну ты что! Уронишь же! - Он у тебя с чесноком? - С чесноком, - утвердительный кивок головой. - Тогда не ешь, я сама справлюсь. - Ишь ты, придумала! А ну, давай его, голубчика, сюда. Заморив червячка, мы стали пить чай. Я выпила свой быстрее. А Ната как раз собиралась допивать. - Смотри, не подавись! - Тьфу! – Ната тут же заплевала чаем весь стол. Эта фраза на всех действует безотказно. Я думаю, у каждого хорошего человека должна быть в запасе пара шуточек «к столу». Наконец, мы собрались и вышли на улицу: она – в светлой юбке, блузке с большими розовыми цветами и широкополой шляпе, несмотря на то, что солнце уже не печёт, а я – в бежевых парусиновых шальварах с карманами и спортивной кофточке, вышитой по вырезу. До Алафузофской бани идти почти час, она находится в одноэтажном светло-зелёном доме напротив бывшего дворца профсоюзов. *** Вечером город особенный: небо синеет, и только далеко на западе виднеется бледно-лиловое свечение; зажигаются большие фонари и гирлянды из маленьких лампочек, ветер овевает старые дома и играет занавесками в открытых окнах и листьями тёмных кустов, от ещё не остывшего асфальта поднимается мягкое тепло, согревающее босые ноги. У бани уже стоят несколько человек из наших и оживлённо беседуют. Девицы иногда повизгивают, а парни громко смеются. Я почему-то совершенно сникла, пока дошли. Англичане такое состояние называют «under the weather». - Здравствуй, Надя! Bonjour, Натали! – поздоровался с нами главный заводила отдела после Петра Николаевича, Алексей Коняев, для краткости Алекс. - Привет! - Привет! - Доброго вечера! - Рады видеть-с. - Привет! Как только мы все перездоровались между собой, Алекс вдруг хлопнул себя по бокам: - А гиде это наш начальник та-ранспортного цеха, от мне интересно?! - Ушёл он, - хитро подмигнул Серёжа, тоже юморист ещё тот. - Это ещё куда? - А за пивом, за пивом!.. - Неужели вы, черти, уже надринкались? – весело спросил только что подошедший директор. - Ну, вы, Пётр Николаич, скажите! Ха! - Никак нет-с, Пётр Николаевич. - Ну, может, щущуть... - А ты, Петров, не пались, не подводи коллектив. - Вот-вот! Коллектив! - Товарищи, предлагаю таки заходить! - Нет уж, пусть Петров вначале протрезвеет! - Доношу до вашего сведения, что я трезв совершенно. - Тогда повтори: сиреневенькая глазовыколупывательница с полувыломанными ножками! - Не, товарищи, это легко. Давайте так: перекувырок с переподвыподвертом. Кто повторит быстро и без ошибок с первого раза, тот пьёт «Абхазию» вне очереди. Чего только мы не наслушались! Из всех получилось только у меня, и то только потому, что я знаю эту заковыристую языкодробилку уже довольно давно. - Мы будем заходить или нет? Уже десять минут девятого, - сказал кто-то. - Да, пойдёмте уже. И мы пошли. *** Я помню школьные годы, старое, с виду обычное здание школы на Шпаковской, простенькое, снаружи кажущееся меньше, чем есть внутри, с заросшим бурьяном и кустарником внутренним двориком. Класса до восьмого мы больше любили бегать на вечно залитом солнцем дворике, болтать с друзьями, которых мы знали лучше, чем они думали, и играть в «крестики-нолики» на чёрной исцарапанной доске. Однако мы любили и учиться, думали, что восьмой класс – это тьфу, это только начало, скоро нам станут открываться не какие-то обыкновенные истины, предложенные в учебниках, а фантастические, скрытые пока за семью печатями вещи, знакомые только взрослым. Думали, что из школы выйдем великими людьми, знающими все секреты бытия, что на наши головы вот-вот прольётся золотой дождь открытия, и мы скажем: «Так вот оно что! Так вот как это устроено!» - и будем гордыми, уже ровняясь с недосягаемыми многоумными взрослыми. Но тайны всё не открывались и не открывались, а золотой дождь не проливался... Ребята видели много золотых дождей из окон, но это ведь не то! И мы горько разочаровались. Я даже не знаю, с чем эту горечь можно сравнить. Это как будто бы у вас нет дня рожденья, как будто вы легли зрячим, а проснулись слепым. Мы были детьми, а наши мечты – остатками детства. Позже открылось, что и взрослые не такие уж многоумные, что они сами часто как дети. Неумолимое время бежало всё дальше и дальше... Внезапно из кудрявых мальчиков и большеглазых девочек мы стали скептичными, грубыми подростками. Мы ругались, подсиживали, хоть это и гадко, друг друга, хамили учителям и делали массу ужасных глупостей, о каких просто стыдно сказать. А глубоко внутри сидела детская нежная душа и плакала от каждого нашего дурного поступка. Я сейчас говорю «душа плакала», а тогда это считалось глупостью и сюсюканьем. Жили сиюминутно, от звонка до звонка, от кабинета до кабинета, отсиживали подоконники, толкались в туалете у зеркала и рассказывали кучу пошлых шуточек, врали, не краснея всем и каждому, злость вымещали на безответных и на «заучках». Да, школа-школа, серенькая, заурядная, а сколько таких ты вытерпела! Какие комедии разыгрывались в твоих стенах, какие драмы!.. Что для нас тогда были все уроки? Нич-то! «Ах, это основы! Так дайте нам основы, а не жиденький супчик!» - кричали на уроках биологии, предмете красивом и таинственном; в учебниках, к сожалению, и правда булькала одна вода, закипая порою в наших горячих головах. Особенно не любили обществознание. Учителя освистывали, как только он входил, третий ряд сидел на подоконниках и громко переругивался с классом. Вторые парты спорили о политике, третьи рисовали в учебниках, галёрка бесилась, мяукала, гавкала и визжала, на первых было тише всего – там писали стихи. «К чёрту рыночную экономику! Она не даёт нам понятия о том, что действительно важно!» «Я не буду это делать, потому что я не понимаю и не хочу понимать принципиально все эти ваши термины!» - не раз в сердцах восклицала я. Нередко за бузу нас отстраняли от занятий – «отлучали от церкви». Единственным предметом, который мог дать нам то, что мы тщетно искали, единственным утешением была литература. Как много можно понять, если копнуть мысли человеческие! Большую часть своих знаний я почерпнула именно из художественной литературы, а не из учебников. Тогда же я поняла, что нельзя судить о книге, не прочитав её самому, отталкиваясь от чужих суждений. Сколько я, помню, смеялась над Марксом, зная о нём понаслышке! Как-то раз всё-таки прочла несколько страниц «Капитала»: не то чтобы я поняла его идею, но написано великолепно, мягко, приятно – это всё стиль. Библиотека, она же учительская, - роскошная комната. Однажды я заблудилась где-то на втором этаже. Лестницы, утренние полутёмные коридоры, двери между ними... Вышла в коридор, кончающийся открытой белой дверью с матовыми стеклами, по бокам её стояли горшки с цветами, совсем как часовые. За ней находился другой коридор, устланный коврами. А посередине высилась большая красная дверь с золотой резьбой, милые лица херувимчиков глядели из углов, на ручке - натёртая до блеска львиная морда; в щёлочке виднелась неосвещённая комната, обставленная уютно и красиво, почти как в девятнадцатом веке. Я испугалась, что сюда нельзя заглядывать, и скорее убежала. Тогда я только мельком увидела всё, зато потом бывала там много раз. Мы сидели в мягких алых креслах, погружаясь в невиданные миры, щурились, как коты, на яркие лампы, полусонные от чувства защищённости и покоя. Это как будто ты убежал далеко-далеко и тебя никто не найдёт и не потревожит, от этого делается ужасно хорошо. А за окном вечерело, кудрявые деревья, игриво и тоже сонно подглядывали в большие окна. Наконец кто-то предлагал: «А пойдёмте на набережную?» И мы выныривали из книги и вставали, и шли через рощу к центру, к реке, на набережную. Одни тихо напевали, другие подпрыгивали, подсмеивались, подшучивали, третьи рассказывали что-нибудь новое о Латинской Америке или об индейцах... На набережной приветливо горели фонари, река мирно плескалась. Мы стояли, прислоняясь к холодным перилам, и разговаривали. Мимо проходили гуляющие, проезжали велосипедисты и роллеры. За рекой мигали глазами-окнами новостройки. А перед ними шумел тоскливый-тоскливый сквер, построенный на месте старого кладбища. Там тоже виднелись огоньки фонарей, ветер шевелил деревья, и выходило, будто призраки играют в них в прятки. «А пойдёмте к роднику?» И мы шли, так же весело гомоня, вниз по каменным ступеням от набережной, через парк к роднику. Там был бассейн с тёплой водой, да сейчас он там есть. Мы переодеваемся в деревянном домике сторожа и прямо со ступенек ныряем. Ночь. Кругом прохладно, трава ледяная-ледяная, в лесу что-то ухает и шевелится в страшной темноте. В бассейне тепло, над ним светят разноцветные лампочки, а ребята плещутся и хохочут – совсем даже не страшно... *** Вокруг смеются - Надя, Надь, просыпайся, - кто-то теребит меня за рукав. Натка. - Чего? – всё ещё сонная, я поднимаюсь. - От Надежда Валерьевна-то! - Да, мы её ищем, а она тут заснула на лавочке! И снова: хи-хи-хи. Хуже наших парней-юмористов, когда они пьяные только девушки из отдела романтической прозы, когда они трезвые. Мне стало обидно и стыдно за них. Вроде бы взрослые уже, а смеются от всяких глупостей. Мне всегда стыдно, когда мужчины говорят глупости... «К чёрту баню,» - решила я и, ни с кем не прощаясь, выбежала на улицу. Захотелось побыть непоследовательной, непонятной, сумасшедшей... - Надежда Валерьевна, куда вы? – раздался голос директора. Пётр Николаевич, похоже, уже давно тут стоит и курит. Я даже не помню, заходил ли он. - Да... Домой, - неловко отвечаю я. Он вздыхает. - Давайте я вас, что ли, провожу. - Ну что вы, не надо. - Вы одна сейчас, чувствую, натворите чего-нибудь, - улыбается мне Пётр Николаевич. - Это чего же? – удивляюсь я. - А вот в канаву свалитесь, например. - А не свалюсь, - уже начинаю смеяться я. - А свалитесь. - Вам же далеко потом домой идти. - Ничего, мне всё равно в ваш дом нужно – друг пригласил. - Странный друг – в десять часов вечера приглашает. - Он не странный, он врач, в десять только возвращается с работы, ясно вам, мисс Марпл? - Почему «мисс Марпл»? - А потому, что думаете слишком много. - Юморист вы, Пётр Николаевич. - А то, - он невесело хмыкнул. Вот так мы, звёзды публицистики, беседуем между собой, глупенько и пошленько. У каждого, меж тем, богатый внутренний мир, даже целая внутренняя вселенная. Но её друг другу обычно не показывают и стараются ничем не выдать её существование, все надели маски и кружатся в карнавале, как цепные псы, охраняя её от чужого взгляда. Мы открываемся миру только в книгах, ибо наша настоящая жизнь – на бумаге. Мы – губки, впитывающие впечатления и переносящие их на чистый лист, сразу приобретающий огромную ценность. Тоскливо-то как!.. Нет, не в бумагомарании смысл жизни, я уже давно это про себя решила, но в чём он – непонятно. Меня это не так сильно и волнует. Пускай над этим думают учёные мужи, женщины, как сказал один классик двадцатого века, лучше разбираются в любви. Мне ещё со школы стало интересно, бывает ли любовь и какая она. По книжкам её не поймёшь – то ли это нечто сказочное, то ли пристойный предлог для соития. В наш век сломленных идеалов скорее можно предположить второе... но я не верю, что не бывает такой любви, которая возносит выше плотского желанья, выше земных страстей и житейской глупости. Иначе не бывать бы половине известнейших стихов и романов, вдохновлённых этим чувством. Помните «Мариенбадскую элегию»? Сомненья нет! Она у райских врат, В ее любви — твой горний вертоград. И ты вступил в блаженные селенья, Как некий дух, достойный жизни вечной. Здесь нет надежд, желания, томленья, Здесь твой эдем, мечты предел конечный. Её бы не было, ничего бы не было... Но оно есть! Мне не у кого спросить об этом: родственники не понимают, а у спиритов-писателей – неловко, друзья все молодые, они сами навряд ли разберутся. Тоскливо-то как! Я поворачиваюсь к зеркалу и тыльной стороной ладони провожу по губам, как будто стирая позорный поцелуй. Пётр Николаевич проводил меня до подъезда и отошёл в сторону санатория, он под домом, в двух шагах. О, женщина – ничтожное созданье! Я бы и вправду хотела, чтоб он меня поцеловал. Противно от самой себя, как подумаю. Потому и говорю: «Женщина – ничтожное созданье». Я задумчиво распускаю волосы, беру из шкафа полотенце и бельё и иду в ванную. Оттуда выхожу, ёжась, и, бегом выключив свет, ныряю в постель. Мне уже почти девятнадцать... А он бы вдруг обернулся, взял меня за руку и сказал: «Удивительно, какие у вас холодные руки даже в летнюю жару!» Хотя, конечно, руки тут ни при чём... И странная еле заметная дрожь пробежала бы по его телу... А потом он вдруг бы поцеловал меня, прямо в губы... У меня зачесалась бровь, я хлопнула себя по лбу и, кажется, убила комара. Что ж, он недолго мучился... Жил себе жил, да вдруг умер. Меня передёрнуло от озноба, но окно закрыть неохота. Всё-таки это очень грустно, когда ночью тебя согревает только одеяло... Я шмыгаю носом и поплотнее укутываюсь. Тоскливо-то как!.. *** «Ни слова как женщина, Фанта-Гиро, ни слова как женщина...» - приговариваю я про себя. В серую пыльную форточку врывается мокрый холод. Освежает лицо и бередит стылую, как бетонные ступени, душу. Зернистое неяркое небо даёт такой же неяркий свет. Он вскользь падает бессильной хламидой на рябой кухонный пол, старые скрипучие ящики, почтенные табуретки и тонконогий стол, где я, сжимая ручку в одной руке, стакан в другой, пишу и пью чай. Я спокойная, почти что робот, под непробиваемой шерстяной кусачей шалью. Уголки губ кажутся по-бульдожьи дряблыми. Эта странная утренняя отупелость, когда ты чувствуешь себя огромным пузырём с мутной водой... Написав ещё строчки три, понимаю, что мне лень и откладываю работу в сторону, допиваю чай и неслышно иду в прихожую. Там надеваю толстовку и кроссовки и прямо в домашнем платье выхожу из квартиры. На верхнем этаже, у нас, квартиры только с одной стороны, а весь остальной широкий коридор похож на школьный. Он стремительно подбегает к окнам, бросается в них и застывает там, как гоголевские нечистики, беззвучным жалким криком последнего звонка. Словно с чердака, по железной лестнице я спускаюсь на четвёртый этаж и дальше иду уже по обычной. Во дворе хоть и сыро, но без луж. Дремлют яркие горки и качели в детском городке. В песочнице-грибе синеет забытое ведёрко. Захожу на площадку-веранду с видом на спрятавшийся в лесу санаторий, на литую решётку, на входную арку из песчаника. Внизу, на рыжей еловой подстилке, копошатся вороны, ели растут вокруг и защищают площадку от ветра. Мимо старого забора, мимо зарослей бурьяна, прохожу по заросшей тропинке к маленькому пруду. Около него, на трибуне, деревяшки с которой растащили, оставив голый камень, собирается молодёжь по вечерам посмотреть на закат. Отсюда и шелуха от семечек, ей усеяна вся трибуна. Но тропка струится дальше, и я спешу за ней. Мы входим в лес, и нас тут же осыпает холодными каплями росы. Холодок от травы по ногам. Одинокое щебетанье невидимого певца в чаще. Зелень, пышная и яркая после дождя, со всех сторон. Она вроде бы неподвижна, но узор её всё время изменяется. Всё четче сквозь деревья виден просвет. И вот открывается вид с холмика: на фоне голубеющего понемногу неба гордо развернулся скалистый желтоватый утёс. Он огибает овальное озеро со смутно видимыми на нём большими тёмными силуэтами. На берегу какой-то ржавый фургончик и чуть поодаль справа уютный деревянный дом с прожекторами у входа. Тропинка круто сбегает вниз и выводит меня почти к берегу. Отсюда видно, что тёмные силуэты на самом деле – огромные блестящие лебеди, все чернее ночи, а один – белый, как луна, с розовым пушком у клюва. На мостках, у самой воды, сидят два человека и негромко разговаривают. Я притаилась за деревом и прислушалась. - ... Вот, пусть теперь поглядят!.. В Америке-то, небось, посмеются, мол, русские с медведей слезли, пересели на лебедей. Второй человек ничего не ответил. - Я, знаешь, думал, упряжку так поставить: пусть четыре чёрных, а на носу один белый... Красавцы, ох, красавцы!.. Ну а вчера Фрол Семёныч приходил, сказал, что вещь для развития нужная... Они ещё, знаешь, там решают по поводу траншпорта, чтоб совсем город разгрузить. - Фе, «траншпорт». Знаешь, они там, в Петербурге, собрались вводить аэротвамваи. Они вроде вагончиков на канатке. - Это што ль, как у нас в центре? - Нет, в центре там другое, там на рельсах, а это именно в воздухе. - Ну, и что, ввели? - Ввели: от окраины до Петергофа возит отлично. - А почему только от окраины до Петергофа? - Петербург – это суть историческое ядро, там всякие переустройства строжайше запрещены: вобьёшь гвоздь – уже нарушение. - Даа... А Пётр бы разрешил... - Так они нам и телеграфируют: «Срочно, - говорят, - вызовите Самого, спросим разрешения, и обратно вернём». Но я думаю, этим всё не ограничится. Они его ещё Россией управлять посадят. - Да уж так и посадят! - Но не это главное... Легко сказать: «Вызови». А если не получится? Пётр, конечно, был натура творческая, но поймает ли аппарат его волну или нет – неизвестно... Зато обещали, - усмехнулся он и продолжал, - сразу, без очереди у нас тоже провести. - Нигде в мире не будет ещё, а у нас будет! Лучше, чем в каком-нибудь Лондоне или Берлине! А как же быть с нашим историческим центром? Не вызывать же Никифораки или ещё кого? - А у нас там что? Он же весь заново, с нуля, считай, отстроен. Самое трудное было с Николаевским проспектом – там происходило, так сказать, «изгнание торгашей из храма». Забрались внутрь – там как саранча пробежала, восстанавливали частью по фотографиям, частью по очеркам. А что делать? Губернатор сказал: «Культуру поднимайте!» - Да, теперь-то уж заживем!.. Лет через десять машины совсем исчезнут с наших дорог. - Разве плохо? - Это, батенька, как раз очень хорошо... Да-с... Ох, пойти, что ли, покормить этих прожор?.. – с нежностью произнёс человек и, выпрямившись, пошёл к домику. Вдруг он обернулся и спросил у другого: - А когда ж Самого вызывать будете? - Не знаю. Они нервничают, отговариваются: «Понедельник – день тяжёлый, никто ещё не пришёл в чувство после выходных; вторник – то же самое; в среду как-то боязно; четверг – санитарный день; пятница у нас в этом месяце тринадцатое; а в субботу все уже разболтались перед воскресеньем». Но, думаю, к среде похрабреют. - Хорошо б. *** Сзади хрустнула ветка. Я резко обернулась и, чтобы не упасть со спуска, схватилась за дерево. Аркадий Петрович, мой давний знакомый из отдела исторической прозы, приостановившись на секунду, глянул на меня своими насмешливо заговорческими глазами. - Тсс, не шевелись, - он поднёс палец к губам, - пойдём, я тебе кое-что покажу. Мы тихо, как воры, стали подниматься на холм. Только на тропинке пошли обыкновенно. Аркадий вынул из сумки сложенную вчетверо «Лиру», литературную газету, которая обычно публикует все новые стихи, но уже после «Гермеса», нашего альманаха - за ним никому не успеть, потому что он-то получает все стихи и рассказы классиков из первых рук. Так что обычно «Лире» приходится довольствоваться сочинениями современников. - Прочти, - он открыл газету и показал на колонку в зелёных лаврах, перевитых огненной ленточкой. - Что это?.. Ну, Пушкин, ну и что? - Как это что?! Вот эти, эти самые стихи не были опубликованы ещё даже в «Гермесе»! Александр Сергеевич только вчера его закончил и читал нам в гостиной. У меня знакомый работает в этой газетёнке. Сегодня в пять часов утра, представляешь, прибежал гордый, говорит: «Смотри!» - я сначала ничего не понял, но потом до меня начало доходить, чем дело пахнет, а пахнет тут жареным, - он постучал по желтоватой странице. – Как ты думаешь, что это всё значит? Я ещё раз просмотрела колонку со стихами. Ну да, Пушкин... Новый... «А это значит, - подумала я, - что у нас завелась «крыса». - Крыса! – озвучил мои мысли Аркадий. - Но кто же? - Не знаю... Слушай. У меня макет «Лиры». Она выйдет только завтра. Едем в ДОК. Нужно всем сказать. - Да, это всё замечательно, но мне нужно привести себя в порядок. - Этим займёшься по дороге. - Ты на машине? - Нет, на катамаране. - Тогда как я переоденусь? Он посмотрел на меня, как на последнюю идиотку. - На, - протянул мне мою форму, - пока тебя искал, зашёл на квартиру, Анжела спит, дверь открыта. Анжела – хозяйка квартиры, актриса театра, высокая блондинка двадцати семи лет. Но дело не в этом. - Так ты, негодяй, рылся в моих вещах! Ха! А если бы я вернулась раньше, чем ты меня нашёл, и хватилась формы? - Если бы да кабы, да во рту росли бобы... Иди переоденься, а я тут постою. - Рыцарь старого козла, - сказала я, смеясь, и пошла переодеваться в кусты. Через пять минут мы мчимся на четырёхколёсном сухопутном катамаране через курортную зону, мимо театра, фонтанов, отсыревших кафе, по пустой улице, по идеально ровному асфальту... Акации на тротуарах слезятся и осыпают нас холодным благоухающим дождём от мельчайшего дуновения ветра... Сонный ДОК неприветливо оглядывает нас, словно не узнав, но всё же пропускает внутрь, в слабо освещённую продрогшую рекреацию. Аркадий поинтересовался у дежурного, пришёл ли Виктор Геннадьевич. И тут же побежал к нему в кабинет. Я сорвала с неизвестного мне мясистого цветка лист и начала делать из него «скелетик». Вскоре они оба спустились с озабоченными лицами. Завотдел за что-то стыдил Аркадия. До меня донеслось только слово «лебеди». *** Где-то ближе к полудню, когда я пыталась привести в надлежащий вид черновики Хармса, которые тот разбросал без нумерации по столу, Аркадий зашёл ко мне. - Что делаешь? - Нумерую твоего любимого Хармса. - Это не мой, а твой любимый Хармс. - Ага, поговори мне ещё, - пробурчала я, перетряхивая стопку в поисках недостающей страницы. - Знаешь что? - Нет. - Объявили о сборе завотделов в конференц-зале через пятнадцать минут. - Ну и что? - Пошли спрячемся там и подслушаем. - Пошли. Я отложила работу, готовая к любым авантюрам. А почему бы и нет? Пусть Аркадий играет детектива, а я просто хочу подурачиться. Мы опять же тихо прокрались в конференц-зал и стали оглядываться в поисках подходящего для нашей затеи места. - Давай залезем под стол, - предложил «детектив». - Давай не будем мудрить и сразу заберёмся на шкаф, - я еле сдержала хохот. - Надь, ты что, не понимаешь? Я серьёзно. - Не понимаю. Это не серьёзно. - Серьёзно... Это... Ай, ты меня запутала! Я уже сам не могу разобраться, что серьёзно, а что – нет. - Серьёзно жить, мой друг, не интересно. Серьёзность может повредить уму. Подумай, если жизнь курьёзна, Зачем о ней судить серьёзно? И почему, и почему, и почему? Все наши от серьёзности болезни, Зачем тогда, зачем нужна она? Подумаешь с серьёзностью о жизни И вот уж в голове дурные мысли, И разболелась ни на шутку голова! - Браво, Надежда Валерьевна! Браво! Вам, право же, надо было бы идти в певицы. - Благодарю, - я присела в коротком реверансе. В коридоре послышались шаги. - Прячемся! - В шкаф! Вот когда я ощутила себя героиней шуточной пьесы. - ... Господа, господа, это нонсенс! Этого не может быть! - Я вас огорчу, но это есть... - ... И будет, если мы не предпримем меры... - Срочно! - Сей же час. - Послушайте, мы собрались, чтобы обсудить это престранное происшествие... - Вы говорите, что оно престранное, а некоторые до сих пор не знают, в чём дело. - А дело в том, что стихи Александра Сергеевича попали без нашего ведома в газету. - В чём же проблема? - Да нет тут никакой проблемы! ДОКу давно пора бы перестать контролировать всю мировую литературу. Вы, господа, уже, простите, зажрались! - К чёрту этого демагога! - Те-те-те, Сергей Никитьевич, проблемка, может, и маленькая, но это пока, - говорящий торжественно повысил голос. – Некоторые думают, что Пушкина у нас много, но эти стихи в «Лире» не просто стихи Пушкина, они означают утечку информации. - Сейчас это стихи, завтра – поэма, послезавтра – инструкция к Аппарату, - поддержал сильный голос Петра Николаевича. По комнате прокатился негодующий ропот. - Хоть бы и инструкция! Чего вы боитесь, Пётр Николаевич? Что кто-то наводнит мир графоманами? Или плохими танцорами? - Господа, - загремел голос председателя, - попрошу без переходов на лица. - Почему ж? Я с удовольствием перейду на его лицо и пройдусь по нему, как следует! - Господа писатели, у нас тут что, детский сад?! Мы серьёзные вопросы обсуждаем, а вы! Виктор Геннадьевич, отпустите Сергея Никитьевича! - Я его и не держу. - Вы держите его воротник! - Но воротник же не Сергей Никитьевич. - Объясните, - раздался женский голос, - объясните же, Пётр Николаевич, что не так с аппаратом... - С ним всё в порядке, но дело в том, что он только настроенна энергию видных деятелей искусства. - Это значит, что его можно настроить на другую волну? - Совершенно верно. Графоманы, бесталанные раздутые фигуры – это не страшно. Но вообразите только, что может произойти, если какому-нибудь сумасшедшему вздумается вызвать, скажем, Торквемаду, Пугачёва, Гитлера. Тогда весь мир взлетит на воздух. Тогда всё, что мы создали, паф, и испарится. - Кошмар! Скандал! Всемирный шантаж! - И, ну это вы загнули! Кому выгодно? - А то вы не знаете! - Всегда есть чёрные душонки, которым выгодно. - Вопрос в другом – кому выгодно сливать информацию на сторону. - Если мы будем подозревать всех и каждого, то ничего не добьемся. - Исключим всех директоров, им не выгодно. А больше того им невыгодно затеять скандал перед приездом иностранной делегации. - Ассистенты? - Вполне вероятно. - А если затёрся кто-то посторонний? - Исключено. - Почему? Вы же знаете, сколько людей здесь бывает в течение дня. - Бывает, не спорю, много. Но кто из них сидит по вечерам в гостиной Пушкина и слушает его стихи, кроме узкого круга знакомых нам всем лиц? - Никто. - Никто! - Значит так, впервые за всю историю ДОКа мы вынуждены поставить охрану у Аппарата. Ввиду чрезвычайного положения ассистенты об этом знать не должны, дабы тот, кто крадёт у нас стихи, не насторожился, но работу прекращать нельзя. Однако пока мы не выясним имя виновного, ассистенты не будут работать с сочинениями спиритов. Сделаем так: вы все скажете вашим подопечным, чтобы они готовили сочинения к следующему альманаху, мол, делегацию надо удивить количеством юных талантов. Помните, никаких намёков на то, что мы знаем об утечке. Собрание было по поводу предстоящего визита делегации! Свободны. *** Дверца шкафа внезапно раскрылась, и я прищурилась от яркого света. - Ага! Мисс Марпл и мистер Пуаро! Попались, голубчики. Нет, вы Аркадий, понятно, вы и вчера тунеядствовали вместо того, чтобы идти на работу, но от вас, Надежда Валерьевна, признаться, не ожидал! - Пётр Николаевич, ничего я не тунеядствовал! - А кто весь день провёл с лебедями? Вас искали по всему ДОКу! Не пытайтесь притворяться, что ничего не слышали ни о каких лебедях. Я знаю решительно всё. А вы что молчите? – обратился он ко мне. Я растерялась. - А я... Я... тоже знаю про лебедей! Да-да! Пётр Николаевич очень выразительно на меня посмотрел, и мне тут же стало понятно, что ему тоже всё понятно. - Так, так, так. Я вижу – тут заговор. - Это не заговор, - попробовал оправдываться Аркадий, - мы просто... - ...Залезли в шкаф и подслушали экстренное совещание директоров, - с угрожающей улыбкой продолжил Пётр Николаевич, - Прекрасно, прекрасно, хоть прямо с ходу отправляй вас обоих в разведчики, - он резко развернулся к столу и хлопнул по нему рукой, - Как это всё понимать?!! Вы, Аркадий Петрович, хоть можете себе представить, в каком интересном положении находитесь? - Не могу, - с вызовом бросил Аркадий. - В узком кругу лиц, слышавших стихотворение, из ассистентов были только Пыльников, Корейкин, Ладынина и вы. - Точно так же, как и вы. - Точно так же, как Гоголь, Салтыков-Щедрин и Ахматова. Если все ассистенты, бывшие с вами, уже подпали под подозрение, то о вас нечего и говорить — подслушивали в шкафу и попались. - Извините, но шкаф был моей идеей. - С вами, Надежда Валерьевна, у меня будет отдельный разговор... Внезапно дверь хлопнула. - Что это? - спросил Аркадий настороженно. - Сквозняк, - я махнула рукой на раскрытое окно. - Сквозняки не запирают дверь снаружи, - сказал подошедший к ней Пётр Николаевич. Я попробовала открыть дверь, но она не поддалась. Пётр Николаевич вдруг взял телефон и стал набирать какой-то номер, что-то тихо проговорил в трубку и тут же положил её. - Куда вы звонили? - Куда следует, - он порылся в ящике стола и вытащил оттуда маленький блестящий ключ, - Вот, это запасной. Затем он открыл дверь, и мы спустились в как обычно многолюдную рекреацию по боковой лестнице. У входа с обеих сторон стоят странные люди в чёрных военных костюмах. Толпа неожиданно расступилась, как воды Чермного* (см. Библию) моря перед Моисеем, и я увидела, как по лестнице со львами быстро катится огромный мохнатый шар. Он полетел через проход, мимо остолбеневших людей и, пролетая мимо, обдал меня горячим дыханием. От вида этого жуткого необъяснимого шара у меня потемнело в глазах и я, наверное, потеряла сознание. Последнее, что помню — это руки в чёрных перчатках, успевшие меня подхватить... *** Я осторожно приподнялась на локтях и огляделась. В комнате накурено. В окно уныло бьётся дождь. - … Караул! - Виталий Иванович схватился за голову, - я уже вижу эти газетные заголовки: «Монстр в Аркадии», «Что скрывается в доме культуры?», «Куда смотрят власти?» Нас закроют, как распоследний публичный дом! Всё, finita la comedia! Мы исчезнем с лица земли так же быстро, как и появились! - Погодите паниковать, может, всё еще образуется, - спокойно сказал Виктор Геннадьевич, выкурив третью по счёту, судя по окуркам на столе, сигарету. Пётр Николаевич задёрнул тёмные театральные шторы и отошёл от окна. - Я думаю, что кто-то просто решил нас подставить. И этот кто-то — посторонний. - Почему вы думаете, что посторонний? - Потому что нашему не нужно становиться невидимым. - Как вас понимать? -Впрочем, моя теория — это всего лишь теория... А, вы уже проснулись? - обратился он ко мне. - А что, монстра не поймали? Пётр Николаевич рассмеялся. - Поймать-то поймали, но это не спасло нас от огласки. Когда это создание выкатилось на улицу, кто-то закричал: «Чудовище!» -, и вот теперь все думают, что это чудовище, а не собака... - Так это всего лишь собака? - Да, собака, вернее, пёс. Типичный учёный пёс. - Цирковой что ли? - Нет, пёс графини Т. Она жила в Пятигорске в девятнадцатом веке и была знакома со многими интересными нам людьми, кроме того — обожала собак. Одна из них — большой чёрный сенбернар по кличке Бенни — очень умная и учёная, показывалась гостям, она умела составлять слова из карточек с буквами, танцевать на задних лапах и лаем подражать звукам человеческой речи. Правда, никто не думал, что она умеет проделывать такие трюки на лестнице... Неделю назад в исследовательских целях отдел анималистической прозы вызвал спирит этой собаки, специально перенастроив аппарат. Держали её в отдельной комнате под замком, вернее, под засовом, выгуливали три раза в день, вообще этой псине жилось не хуже собак Павлова. Но сегодня утром её выпустил некто. Конечно, это наша вина — нужно было установить камеры в том коридоре. - А всё-таки его засекла камера у чёрного входа. Но, что интересно, Надежда Валерьевна, охранники его как бы не заметили, когда он проходил мимо. Конечно, там достаточно темно и он мог идти очень тихо, но всё это подозрительно. - Может, он и вправду невидимка... А как он выглядел? - Среднего роста, крепкий, в кожанке, джинсах и кепочке, лица не видно. - Да таких, как он, тысячи! - вскричал недовольный Виталий Иванович. - У него на майке, - продолжал Виктор Геннадьевич, - есть рисунок, похожий на те, какие обычно любят поклонники рока. Не спрашивайте, он очень плохо виден, по-моему, это чья-то голова. - Рогатая голова, - уточнил Пётр Николаевич. - Но это не обязательно значит, что он рокер или сатанист. Виктор Геннадьевич пожал плечами, словно хотел сказать: «Кто знает?», и снова закурил. *** Несмотря на то, что день выдался не ахти какой, я иду в парк. Вечер. Красота. Между деревьями мелькает разноцветная аллея Фонарей. Лампочки нависают над ней пузырчатыми лентами, вокруг которых вьётся световой туман. От этого кажется, что над ней есть крыша, как над павильоном... Там звучит приятная музыка, и, в такт ей, мирно катятся волны гуляющих. Я иду по боковой аллее. Здесь темно, но я знаю каждую трещинку, поэтому не боюсь споткнуться. Странно, наверное, если бы у меня была пара, я бы тоже гуляла на той, освещённой, аллее... Любовь подобна обувному магазину. Обувному потому, что из всех предметов туалета мне больше всего нравятся туфли. Туфли делятся на четыре вида. Первый вид - туфли которые вы бы ни за что не надели. Второй — туфли, которые вам нравятся, сначала очень сильно, но потом они быстро надоедают. Третий — вы ничего не имеете против этих туфель, но и не собираетесь носить их долго. Четвёртый — туфли, сначала кажущиеся обыкновенными, подумаешь, в магазине есть и получше, но вас тянет именно к ним, не понятно, почему именно, но из всех красивых блестящих изящных балеток, босоножек, туфелек на каблучке и на танкетке вы замечаете только одну пару, ту самую, которая непременно должна стать вашей, без которой вы не сможете жить, пусть она даже будет давить или натирать, но вы готовы пойти и на это. То же самое и с выбором любимого человека. *** Я медленно добрела до центра парка и пошла по аллее Фонарей вниз. Чужая этой праздничной толпе, я ощутила себя саму человеком-невидимкой. Дойдя до конца аллеи, я заметила странную группу людей. Они стояли вокруг чего-то, лежащего на земле. Внезапно я увидела бледного Петра Николаевича. - Пропустите, она моя сотрудница. Мне удалось заглянуть внутрь круга. Лучше бы я этого не делала. Там лежала Оксана, девица из нашего отдела. Пётр Николаевич прощупал её пульс и тихо сказал что-то тоже неизвестно как здесь оказавшемуся Аркадию. Тот кивнул и убежал. - Разойдитесь! Милиция, - к нам подошёл молодой человек в милицейской куртке и показал удостоверение. Для приличия, конечно. Здесь так темно, что не разглядишь, настоящее оно или нет. - Майор Комаров. - Твёрдо представился он, мне показалось, что, назвав свою фамилию, он на мгновение отвёл глаза. Ох уж эти парни, вечно их волнует мнение окружающих. Я поймала себя на мысли, что острю про себя насчёт майора Комарова. Одна из самых неприятных черт женского характера: как только появляется достойный кавалер, как мы начинаем исходить на острословие и строить немыслимые фразы. Нет, определённо, человек — презабавнейшее существо. Здесь, можно сказать, уничтожена человеческая жизнь, а я думаю про взгляд майора Комарова! - Свидетелям не расходиться... Кто-нибудь видел, как это произошло? За «кого-нибудь» ответил Пётр Николаевич: - Никто не видел. Вернее, все видели пустоту, откуда она выпала. - О чём вы говорите? Пётр Николаевич подмигнул ему. - Постойте, кажется, я понимаю, - майор показал пальцами два круга, и Пётр Николаевич кивнул. Мне стало ясно, что они оба знают что-то, чего я не знаю. Я даже заинтересовалась. Вскоре появилась и карета скорой помощи. Врачи аккуратно положили Оксану на носилки и, осторожно погрузив её в машину, увезли. Пётр Николаевич куда-то исчез вместе с Аркадием. - А вы почему здесь стоите? Разве вы не свидетельница? - Нет, я только подошла, хотела спросить у шефа, что случилось, но он убежал. -Пётр Николаевич ваш шеф? -Да. - Я видел вас сегодня утром, кажется. Извините, что говорю, как последний идиот. Служба. - Понятно. -Вас проводить? -Зачем? -Убийца может быть ещё тут. А вы из одного отдела с той девушкой. -Откуда вы знаете? - Я знаком с Петром Николаевичем. - Нет, откуда вы знаете про то, что убийца может быть ещё тут? -Ну вы и детектив! - Я не детектив, я сатирик. А вы — скользкий тип. - Пардон, - он засмеялся, - я просто не ожидал. - А по-моему в вашей профессии нужно быть готовым ко всему. - Почему вы разговариваете так спокойно? Девушка, скажите, жива или нет? - Переживанием или оханьем ей не поможешь, что случилось, то случилось. Она живее всех живых. У неё неглубокая рана, просто кожа разодрана слишком сильно, и крови не так много, как показалось сначала. - А чем можно такую рану нанести? - А бог его знает, чем. Странное орудие, рана необычная, будто бык поддел её рогом. Но не будут же, в самом деле, быки бродить тут в очках-невидимках. -В каких очках-невидимках? Он достал из кармана тёмные очки и показал их мне. - Вот в таких. Они делают нас невидимыми для обычных граждан, однако те, кто носит эти очки, видит и нас, и всех остальных. Поэтому преступник и скрылся незамеченным, он просто влился в толпу и на него никто не обратил внимания. - А камеры? В парке ведь есть камеры? - Конечно есть. Они даже, возможно, и сняли его. - Мы уже пришли, спасибо, что проводили. Мы подошли к дому Натки, сегодня я ночую у неё. - Странно, мы с вами уже долго разговариваем и до сих пор друг другу не представились. Меня зовут Владимир. -А меня зовут мисс Марпл. - Кто же вас так зовёт? - Пётр Николаевич. Пока, Владимир, - я помахала ему рукой и зашла в подъезд. *** - Надька, вставай, там к тебе пришли, - Натка опять будит меня. - Пусть уходят, я хочу спать. Сегодня выходной. - Давай поднимайся, а то будешь, как мятая мочалка весь день, уже семь. - Как семь?! – ненавижу просыпаться позже семи. Я вскочила и побежала в ванную. В коридоре Натка сказала кому-то: «Её высочество скоро соизволит тебя принять». Ага, кто-то знакомый. Может, Аркадий? Приведя себя в порядок, я вышла в гостиную. Натка сидела на диване и разговаривала с Владимиром. -А, вот и ты, - сказала Натка. - Доброе утро, Надежда Валерьевна. Я засмеялась и села на диван рядом с Наткой. - Владимир, что вы тут делаете утром? И как вы меня нашли? Я чувствую, тут все знакомы со всеми, и все вместе обманывают меня напропалую. - В каком-то смысле — да. У нас маленький город. Володя — мой бывший одноклассник. - Это прелестно, - я убрала чёлку со лба. - Не думайте, что я вас преследую. Меня по вашу душу послал Аркадий Петрович, кажется, тоже ваш сотрудник. - А сам он не мог придти? - Он занят. - А где он? - Был в прокуратуре, но сейчас уже, должно быть, уехал в ДОК. - Ну, тогда я пошла к нему, моё вам адью. Мне не нравится этот молодой человек, какой-то он противный и робкий, хотя по внешности, можно сказать, хорош. Вот вам и туфли, которые вы ни за что не наденете. - Погодите, я вам забыл сказать... - Потом, потом, потом, - отозвалась я, уже закрывая дверь. *** - БУ! Аркадий медленно повернулся в кресле и хитро посмотрел на меня. - Значит так, - медленно проговорил он, потирая руки, - у меня две новости – одна хорошая, одна плохая. - Начни с хорошей. - Неудавшийся убийца пойман! «Кто его поймал?» - спросишь ты, так вот, я его поймал. Они там, в своей прокуратуре, как мухи сонные, ничего не понимают. Десять лет - почти никаких происшествий, а тут такое! У них головы уже заржавели. - Да ты объясни всё толком! - Ну, сама подумай, кому может быть выгодно такое? Только нашему конкуренту! Он решил сделать так, чтобы нас упразднили, в два этапа: первым делом запугать нас, а потом - общественность. Для осуществления первого он, надев очки-невидимки, записал стихотворение Пушкина и отдал его в «Лиру». Этим он создал эффект ненадёжности у нас, зная, что наше единство – в доверии друг другу. Затем, выпустив «собаку Баскервилей», он распространил слух, что от нас убежал минотавр, хотя мы не можем вызвать мифическое животное. Для поддержания этой версии он рогом ударил Оксану, она просто оказалась не в том месте не в то время. В общем, все его действия были направлены на толпу. Толпа гораздо действеннее, чем один человек. Будь он чуть удачливее, нас бы закрыли из-за реальной, - Аркадий поднял вверх указательный палец, - угрозы обществу. Кто же этот «мистер Икс»? А это бездарный журналист «Лиры», Виталик Сазонов. У него в голове помутилось от поэзии и таблеток, я забыл, как они называются. Врачи отправили его в командировку в Москву – подлечиться утренним самолётом в шесть часов. Я, пока все стояли там, в парке, и разговаривали, вытащил из камеры плёнку и уже в ДОКе прокрутил её, там ясно отобразилось лицо некоего журналиста. Я почему знаю, потому что мы с Женькой, ну, знакомым моим, сидели у него в офисе, читали почту и смеялись, а тут зашёл тип в кепочке. Женька мне его и представил: «Отменный, - говорит, - журналист, мог бы даже и у вас поработать». Так вот, смотрю запись – а там он. Я сначала своим глазам не поверил. Думал, обознался, ан нет-с, и кепочка, и курточка, и рисунок на майке – всё налицо. Я тут же и позвонил Женьке, говорю: «У тебя убийца работает». Он решил, что я его разыгрываю... Ну, в общем, набегались мы за эту ночь. Поймали Виталика у него же на квартире, нашли трофейный антикварный рог, из таких черкесы вино пили, и очки. Предоставили всё это вместе с плёнкой в прокуратуру, а тут как раз Комаров прибежал, подтвердил. Их начальник чуть не запрыгал от радости, де вот случилось такое дело и сразу же разрешилось в их пользу. Сообщили губернатору. Сегодня в новостях передавать будут, что он запретит очки-невидимки, и что тревога с монстром была ложной, - он широко улыбнулся мне. - Значит, счастливый конец? - Да. - А что за плохая новость? Виталик что ли сбежал? - Нет. Знаешь, Надь, я давно хотел тебе сказать... - Пардон, я помешаю вашей милой беседе, - Пётр Николаевич вдруг появился ниоткуда. В руке у него чернели очки-невидимки. - Но вы нужны нам в связи с приездом делегации. - Как, уже?! - Да, уже. - Наконец-то! - воскликнул Аркадий, видимо забыв, что он хотел мне сказать. - Ну-ка, ну-ка, что тут за собрание? - в кабинет вошли Хармс и Зощенко, между ними просунулась голова Алекса. - А вот и наш начальник! -Пойдёмте все вниз. - Да, вниз! Там Шекспир и эта... ну эта, Алиса Брукман, певица мира. Мы все спустились в рекреацию. Там стоял Шекспир в непривычном для нас чёрном костюме, рядом с ним коренастая женщина с непривлекательным лицом и ярко накрашенными губами, их окружали испанцы и итальянцы-современники... Во мне снова проснулась тяга к чему-то необычному и неожиданному, и я решила вот прямо сейчас убежать куда-нибудь далеко-далеко, где буду только я и утреннее радостное сияние. Я незаметно выскользнула на улицу. В бассейне фонтана плавал огромный белый лебедь. Наверное, на нём прилетел кто-то из наших, может даже Пётр Николаевич. Дверь на крыльце отворилась. И я, сама не понимаю как, оказалась на спине у лебедя. Он взлетел, рассыпая тысячи блестящих капель. -Надежда Валерьевна, ну это же просто ребячество! Спускайтесь! - крикнул снизу Виктор Геннадьевич. - Да пусть летит, - сказал ему Пётр Николаевич и засмеялся. Я посмотрела вниз и увидела его по-мальчишески весёлое лицо. В руке он всё так же держал очки-невидимки. Тут лебедь стал набирать высоту, и мне пришлось держаться крепче. Из прохладной тени мы влетели в золотистую дымку. Наверху просыпалось голубое, словно на картине, небо, а внизу раскинулся город. Он постепенно возвышается от маленьких дачек к величавому собору, купола которого блестят так нестерпимо ярко, что на них нельзя взглянуть. И я почувствовала, что снова стою на смотровой площадке башни с красным шпилем.