Утро.

Это страх темноты, страх, что будет потом Это чьи-то шаги за углом, это... Это камень в руке, это лезвие бритв Настоящие дни, настоящие дни... (Э.Шклярский. Настоящие дни)

Далеко на горизонте незаметно светлеет небо. Темно-фиолетовый переходит в лилово-розовый, тает снежная россыпь звезд. Купол небосвода высвечивается полукруглой линзой, исчезают легкие случайные облака. Золото и серебро двух лунных сфер становятся бледнее, светлеют и медленно растворяются в чистом предрассветном воздухе. Лиловый превращается в сиреневый. Лес высоток темнеет, огни уже почти не видны, тусклые проёмы окон ждут, когда в них острыми стрелами отразятся первые лучи амойского солнца. Пропадают манящие огни реклам. Улицы Мидаса пустеют и, наконец, стихают. Сеть автострад и дорог сплетается в паутину, исчезая у подножия двух стеклянных башен. Огни на их вершинах гаснут. Сумрак Цереса подергивается светлеющей сиреневой дымкой. Пыль на дорогах, обшарпанные стены домов, глухие шаги в переулке… Тишина бродит вдоль шахт Дана Бана, пролетает меж высотками Мидаса, чуть шурша обрывками афиш, замирает отражением в холодных синих глазах Матери Мира. Мира, где есть все, кроме главного. Бело-золотое солнце лениво скользит лучами по крышам, окна вспыхивают отраженным серебром, серость дорог становится белой, стекло башен бьется кругами радуг. В Танагуру, Мидас, и Церес приходит утро. Для всех одно, не разделяющее жителей планеты на касты. Неотвратимое, как смерть, как рождение новой жизни. Где-то падает на пол недокуренная сигарета, оставляя в воздухе светлячок огня. Капля дождя теряется в золоте волос. И пусть на небе ни облачка, но дети Матери ведь не знают, что такое слезы. Синие глаза без зрачков отражают рассвет. Над Дана Баном ползут, кружась, снежные драконы дыма, вплетаясь в длинные русые пряди. Темно-фиолетовый, лиловый, сиреневый, золото и серебро, тишина заснувших улиц, мерный шелест стали, чье-то заглушенное горе, чья-то радость – все это складывается в начало еще одного дня на Амои. Планете, где есть всё, кроме главного.