Муза мазохиста

*** - Обычно я предпочитаю людей постарше. - Ты так говоришь, как будто я совсем девочка. Ричард – странно одетый человек с очень молодым лицом, по которому постоянно скачет подвижный рот.  Мы познакомились вчера на выставке авангардной живописи. Я в городе недавно, было дико интересно, но страшно. А он был очень мил. Улыбался очаровательным образом, искромётно шутил, то и дело потягивал шампанское из бокала. Слегка хмельной блеск глаз.  - Да не в этом дело, мне нравится твоя мазня. Такая милая. - Ээээй! Странно было то, что он пригласил меня на свидание для того, чтобы в итоге прийти в эту убогую комнатушку и разглядывать картины, а не наоборот. Сегодня он был одет в чёрные обтягивающие штаны и глупую фиолетовую кофту с крупными воланами. И в шляпе – он напоминал ужа, постоянно извивался, двигался плавно, как медуза, диковинное морское животное. А вот вчера, на выставке, из-за толстой бахромы, свисающей с пол сливочного цвета пиджака, он был похож на огромного кальмара. Он наклонился над миниатюрой в туши. - Долго рисовала? - Это же тушь, а тушью надо рисовать быстро. - Слушай, здорово! Представляю, ты сидишь на циновке в окружении цветов сакуры и быстрыми мазками творишь вот эту великолепную миниатюру, а весенний ветер развевает твои локоны, уносит лепестки, но оставляет аромат, - он прикасается к мои волосам и вдыхает. - Они вправду пахнут вишней и пыльцой горных деревень. Потом шепчет в самое ухо. - На тебе шёлковое белое кимоно, олицетворяющее чистоту и полёт творческой мысли. Легко касается сухими губами щеки. В его голосе проскальзывают манерные нотки. - И ты вся обращаешься в чистое творчество, муза… - медленно выдыхает. – С губами, как вишни. Как тут было не растаять? Мы нежно целовались добрых десять минут, потом он опрокинул меня на пакет с холстами, органайзер со стола шумно рассыпался на пол. Я уже была готова ко всему, задыхаясь и глядя на него сквозь горячую муть, но он прошептал «ты прекрасна», голова его дёрнулась в лёгком кивке и тело поднялось с пола. *** Алиса – молодая художница. Она живёт в моей квартире уже пару недель. Самое главное, что её талант теперь облачён в чёрно-белые узоры на моих обоях, а её лицо украшает моё утро. Зелёные глаза, взгляд которых обычно не задерживается на чём-то одном дольше пары секунд, волнистые рыжие волосы. Когда она просыпается, то улыбается мне, показывая чуть выступающие клычки.  Мы любим друг друга, но порой она меня пугает. - Ты давно начал ремонт? Неужто вёдра с водой и мешки со штукатуркой в углу так её напрягают? - Ну, на самом деле, пару лет назад. Но, как видишь, я уже почти закончил одну комнату. Посмотри, какая фактура у этих обоев – это сложный рельеф. - Да, обои супер. А почему рабочих не наймёшь? - Грубые грязные мужланы придут в мой дом, будут топтать пол, по которому ходит муза. Как же ты себе это представляешь? Они вонючие, неотесанные, им не о чем говорить, кроме как о выпивке, телевизионных передачах и дешёвых, таких же отвратительных девках, как они. Они не умеют красиво одеваться, правильно говорить, подобающе держать себя, да я не понимаю, для чего такие вообще рождаются! - Хочешь, я помогу тебе с ремонтом? - О, ну что, ты, нимфа! Как же можно – перемажешься в строительном мусоре, осквернишь чёрной работой тонкие руки художника!? А она улыбается в ответ, так снисходительно, как будто знает больше моего. - Художники бывают разные. Кто-то лепит из глины, кто-то вообще режет мрамор. Да и уголь не самый чистый материал. - Но это вовсе не означает, что тебе следует размазывать по стенам шпаклёвку. Ты настолько прекрасна, что твоя стихия – это любовь. Её гибкое тело податливо, в нём совершенно нет твёрдости. Она похожа на Венеру, но порой мне кажется, слишком уж нежна. Касается всегда ласково, осторожно, даже когда уверена в том, что делает. Почему она так резко обходится с карандашом, я слышу, как она давит на него, высунув кончик языка, сосредоточенно, но не ведёт себя так властно со мной? - Ты слишком нежна. - Я просто таю. *** Рич забавный. Меня умиляет его приторная манерность, меня удивляет его странная манера одеваться, его причёски – всё это выглядит неестественно. То вычурно, то сверх меры геометрично. Я не могу представить его разгуливающим по лесам Амазонки, выращивающим пшеницу в алтайских долинах или моющим золото в ручьях Аляски. Он всегда предстаёт в образе сказочного эльфа или хитрого демона. Он носится кругами возле манекена, порывист, как молодой олень, но только в работе. Всё остальное время он напоминает морского ужа. Извивается предельно. Его слова сладки и горячи, а сам он на ощупь холодный, такой, что его порой страшно сломать. Он словно полуживой.  - Смотри, я набросал эскизы для твоего свадебного платья.  - Какое-то оно короткое. - А ещё оно будет из полупрозрачной ткани, светло-салатовое. - Нееет! Я не хочу выходить замуж в платье, похожем на капустный лист! - Оно не похоже на капустный лист! – его лицо вытягивается, он весь собирается в дугу, как испуганный кот, такое ощущение, что даже маленькие волоски у него на спине встают дыбом. - Да ещё как! Вон, даже прожилки имеются! И форма неправильная. - Что плохого в неправильных формах?  - Я бы хотела что-нибудь более традиционное. - Ах, Алиса, оставь думы об одежде дизайнеру, и продолжай рисовать цветочки! - А носить то мне! Да и подруги не оценят твоего авангарда. Он замер на несколько секунд, потом медленно выдохнул и тихий, сдавленный голос его возвестил: - Хорошо, Муза... Для тебя... Я сделаю ещё парочку эскизов. *** - Ты не мог бы попозировать мне обнажённым? У неё безумие в глазах. Она оценивает меня взглядом, словно заглядывая под одежду. На щеках проступает румянец. - А если я соглашусь, то могу попросить об одной вещи?  - Конечно, - голова склоняется набок, брови сходятся в вопросе. - Послушай, Алиса, я с удовольствием предоставлю своё тело твоим карандашам и краскам, только если ты свяжешь меня, и нарисуешь связанным, а потом мы сыграем в раба и госпожу. Она краснеет ещё сильнее, но кивает. Мы долго смотрим друг другу в глаза, а её дыхание уже начинает сбиваться. Я представляю, что сижу по другую сторону стеклянной стены и могу только смотреть. Но она разрушает хрупкую стену, на четвереньках подползая ко мне вплотную. А я не смею дотронуться, только шумно сглатываю слюну. Я жду, когда она не выдержит и схватит меня. Схвати. Схвати. Сожми. Но она просто обнимает с протяжным стоном и валит на спину. Целует так, как будто хочет высосать из меня всю душу. Чёрт, чёрт, это заводит! Но я хочу ещё больше. - Назови меня своей сучкой! Ты можешь ударить меня? - Зачем? - Пожалуйста! - Ладно, сучка! – замахивается от души, но на подходе замедляет движение и вместо удара получается жалкий шлепок. - Сильнее, господи! Я не рассыплюсь! Бьёт увереннее.  - Ещё! Ещё. И ещё, в какой-то момент мне становится очень больно, лицо горит, хватаю её руки. - Прости… - Не за что. Притягиваю к себе. Я приучу её к этому, во что бы то ни стало. *** Мы лежим на расправленном диване голые. Лицо Ричарда выглядит как обгоревшее. Он хотел, чтобы я била его, но мне от этого немного не по себе. Он похож на ребёнка, который не знает, чего хочет. - Ты мазохист, Ричи? А? - Что-то типа того. - Это странно. - Это не менее странно, чем многие другие вещи, которые я делал в молодости. - Хах. Героиновый шик и опытные мужчины? Я так и представляю тебя в твоих нелепых нарядах, шествующим в рядах гей-парада и скандирующим оды свободной любви. - В чём это ты меня подозреваешь?! Хочешь сказать, что я похож на гея? Ты хочешь сказать, что ты представляешь, как несколько зрелых мужчин жестоко пёрли меня в зад, кончали на тело, которое ты целуешь!? Он вскочил с кровати, тень метнулась к окну, скрывшись в складках занавески. - Не смотри на меня, когда держишь в голове подобные мысли! Не смей думать про меня грязные пошлые вещи! - Ричи, ну я же шучу. - Да, ты шутишь. Почему же никто не смеётся, а? Я не слышу? Где смех? Где аплодисменты? Что? Кажется их нет! Он приложил ладонь к уху и «сканировал» пространство. - А ну не передёргивай! - Да ты считаешь меня гейской шлюхой!!! Что за позор!? Долго бороться с подступающим смехом я не смогла. Занавеска колыхалась от того, что моего милого сотрясало, он резко выскочил оттуда, голый, и, светя писькой, остановился на середине комнаты. - Ты смеешься одна, а значит это плохая комедия! Мне не смешно. Мне грустно. И если ты считаешь, что я гейская шлюха, то мне лучше умереть, потому что твои жестокие слова рушат мой хрупкий мир! Я чист! ЧИСТ! А ты смеешься надо мной, словно я жалок, как любой из этих, которые ходят по улице. Но они не знают, насколько отвратительны, а я знаю, и не смогу вынести этого! - Да что ты заладил? Ничего плохого я о тебе не думаю! - Но говоришь, - губы его задрожали, казалось, на глазах сейчас выступят слёзы. Он придаёт значение таким незначительным вещам, что это уже даже не смешно, а жалко. Его жалко. И я поднимаюсь с дивана, пытаясь прижать дрожащего кальмарчика к груди, но он резво отпрыгивает к двери. - Уфф! Ну-ка иди сюда! - Нет!!! - Ричард! - Ты не любишь меня! – теперь и руки задрожали. Сухой лист на ветру. Голый. На холодном ветру. Рванулась к нему, он прочь. Нагоняю его в углу кухни, резко прижимаю к стене. Придавливаю. Целую. Перестаёт дрожать. Глажу его волосы. Сегодня они особенно красные. - Ты опять покрасился? - Блин, ты только заметила… *** Она расставляет по местам инструменты, моет кисти, закрывает краски. А я так и лежу на полу, привязанный за руки к ножке стола. Мне холодно, а ещё несколько минут назад мне было жарко от её изучающего взгляда. На полу действительно неудобно. Наверное, ковролин и правда не помешает. - Элис, ты помнишь вторую часть уговора? Она нависла надо мной. На лице работа мысли. Да-да, она не знает, с чего начать и что сказать. Она боится скандала на тему секса и моих предпочтений, как в прошлый раз. - Хозяйка, довольна ли ты моей работой? - Да, лежать неподвижно у тебя неплохо получилось. - Конечно, хозяйка. Ведь я мешок костей и человеческих страстей.  Хохочет. Ну, дурочка! Легонько поддевает ногой за ягодицу. - Хочешь, я тебя развяжу? - Да, конечно, детка, развяжи, - я стараюсь говорить как можно наигранней, чтобы она поняла, что от неё требуется. - Тогда лизни свою коленку! Чёрт! Что за бред она несёт? Бросаю неодобрительный взгляд. Если бы мои руки не были связаны, я закрыл бы ими лицо. - Я не поняла, что смотришь? Лижи коленку я сказала! Это же некрасиво. Но она смотрит уверенно. Ладно-ладно! Касаюсь языком колена. Оно слегка солоноватое.  - Вылизывай как следует. Иначе не получишь сладкого. - Сладкого? – отвлекаюсь от коленки, ничего не понял. - Тортика! – и смеётся, запрокинув голову. Странная какая-то. - А теперь достань пяткой до уха. - Но у меня же руки связаны! - А ты пытайся, всё равно не отвяжу пока не достанешь. - Алиса! Я не могу! - Эй! Рабы не жалуются! Кряхтение противно отдавалось во всём теле. - Пожалуйста, отвяжи, я не могу! - Точно? - Ты же видишь!!! - Ладно, - улыбается.  - Ну какой из тебя раб? Посмотри на себя. А потом скрывается в ванной. Без меня. *** Уборка всегда была больным вопросом, пока я полностью не взяла её на себя. Выучила все его привычки, все заёбы. Теперь я уверенно отвечаю на вопрос «Где?» Но ладно бы уборка, единственное, что так и не изменилось за эти полгода – стирка. Он всякий раз божился, что скоро купит стиральную машину, но этого не произошло. Зато к нам ежемесячно приезжает цирк.  Ричард, напевая какую-нибудь глупую песню, или издавая нечленораздельный свист, пританцовывает. Он обходит всю квартиру в поисках своих вещей. Грязные, чистые – дизайнерские, и мне он не разрешает их трогать. Пока набирается ванна, он таскает их туда большими кучами, потом, когда уже остаётся с ними в ванной наедине, снимает с себя всё, что осталось, высыпает в ванну коробку порошка и тщательно перемешивает. Брызги разлетаются по всей ванной, попадают в коридор. Я даже пару раз поскользнулась на мыльной воде и влетела ногами в мешки с побелкой. Ну и головой об пол, естественно. А он поёт да пляшет. Когда руки устают, залезает в ванну с ногами и прыгает там. - Смотри, я делаю домашнее вино, давлю спелый виноград под палящим солнцем. Его ягодицы сверкают и трясутся, но я знаю, что когда он стирает, к нему заходить нельзя. Потом полощет всё это феерически долго. В комнате, которая всегда пуста, и стены которой обклеены старыми, уже пожелтевшими газетами, прибито множество бельевых верёвок. Мне нравится смотреть, как вечером золотятся лучи солнца в многочисленных каплях, свисающих с его вещей. Они причудливы, если сфотографировать их и перевернуть, напоминают город с сияющими крышами и диковинными башнями. А ещё я фотографирую, как он пляшет голый в ванне, однажды даже срисовала его с одной такой фотографии и изобразила в греческой тоге, выжимающим сок из спелого винограда. Он ходит после стирки голышом. Но в носках. Считает, что пол слишком грязный для его аристократичных ног. А носки сразу после стирки он сушит на кухне. Феном. Его быт напоминает дикую фантасмагорию. Сам он словно не от мира сего, и вся жизнь у него через одно место. А ещё он много кричит, особенно в последнее время. Он кричит по утрам, когда я забываю напомнить ему, что люблю его. Он был в истерике, когда я поправилась на полтора килограмма. По вечерам он громко поёт. Но к этому я уже привыкла. Я затыкаю уши наушниками, слушаю музыку и клею кораблики из пластмассы.  - ПОЧЕМУ ТЫ ИГНОРИРУЕШЬ МЕНЯ!? – я услышала крик только когда он был уже у самого моего уха и резко сорвал наушники. - Что, прости? - ТЫ каждый вечер садишься клеить эти корабли, их уже некуда ставить, и каждый день воняет клеем! Он же токсичен. - А тебе не кажется, что твои крики токсичны? - он режет гулкую тишину, как разрубают тушки мяса топорами. - Ты стала отдаляться от меня. Я не могу этого вынести. - Тогда вынеси мусор! Зря я это сказала… *** Уже три месяца, как мне тоскливо. Она натащила в дом каких-то книг, не имеющих ни малейшего отношения к искусству. Ну, разве что, Да Винчи. Я больше не понимаю её. Она мало рисует и много чертит. В её книгах столько же непонятных слов, сколько деталей у этих штук, которые она мастерит. Когда я вызываю её на разговор, она с искрами из глаз рассказывает об устройстве паровой машины и «технических новинках». Она рисует роботов с чёрными сердцами и венками на блестящих головах. Самые яркие краски в тюбиках лежат нетронутыми. Она всё чаще пропадает надолго. Но чем дольше её нет, тем сильнее она плачет мне в плечо, когда возвращается, твердит, что любит меня, что я такой забавный и очаровательный. От неё пахнет перегаром и сигаретами. А ещё иногда сексом. Это бесит меня. Вот и вчера она пришла, и я сразу учуял, что она была с другим.  И я её выгнал. Впервые указал ей на дверь и велел не возвращаться. Она и не собирается. Я жду её уже десять дней, даже звоню. Но телефон недоступен. *** - Ричард, мне нужно забрать свои вещи. - Хорошо, ты можешь прийти во вторник. Я уеду к друзьям в Питер. Ключи оставишь в почтовом ящике. На лице парня схлестнулись в фатальной схватке боль и желание казаться спокойным. Голос девушки предательски подрагивал. За окном полупустой кофейни шпарил ливень.  Из наушников, висящих на тонкой девчачьей шее вылетали резкие ноты-выкрики. Only when I stop to think About you, I know Only when you stop to think About me, do you know. Парень долго и многозначительно молчал, глядя в окно, стараясь не встретиться глазами, стучал ложечкой о стенки чашки. - Ладно. Значит, во вторник, - девушка нервно мяла белоснежную салфетку, тонкие руки скользили по гладкой поверхности стола под чёрное дерево. I hate everything about you Why do I love you You hate everything about me Why do you love me. Музыка заполняла молчание, но не самым подходящим образом. Она словно наполняла рот голодного младенца, жаждущего материнского молока крепким ирландским скотчем. I hate You hate I hate You love me I hate everything about you Why do I love you. Девушка вложила пару сырых купюр в счёт, одела наушники и встала. - Пока. - Счастливо, - вежливо улыбнулся парень. *** А во вторник дождя не было. Во вторник светило солнце. Алиса старалась не думать о том, что ключи, как и много раз до этого, звенят в двери, и звенят последний раз. В квартире царил бардак. По полу разбросана одежда, очень давно не стираная. Девушка выбирала только самые необходимые вещи. Она не стала забирать многие картины, скидав их в угол. На мольберте, по прежнему стоящем у окна белела записка, написанная неровным почерком с завитушками. «Не уходи». Алиса содрала клочок бумаги с мольберта и с яростью бросила на пол. Хотела ещё придавить ногой, но это показалось ей слишком. Лицо смягчилось и приобрело меланхоличное выражение. С двумя сумками и мольбертом подмышкой она вышла и закрыла дверь последний раз. Ключи – в почтовый ящик. *** Я просыпался только потому, что надеялся, что всё это был страшный сон. Сейчас я открою глаза, а она лежит рядом и улыбается мне спросонья. Зелёные глаза и волнистые рыжие волосы. И губы как вишни. Она ведь божество. Она была в одном лице – и художник и муза.  Потом я стал спать в комнате, где о ней ничего не напоминало. Только верёвки под потолком и стены, обклеенные газетами. Окна выходят на запад. Утром здесь темно. А вот что странно – я всё равно жду. Но её нет. Она словно умерла. Каждое грёбаное утро просыпаюсь с мыслью, что в соседней комнате опять куча красок и развернут мольберт, что те гигабайты фотографий на моем рабочем столе — это все про нас. А к вечеру мы снова будем говорить одни и те же фразы, снова удивляясь, почему так. Почему мы так близки и так неоднородны. Запахнет клеем.  Я пытался выкинуть её многочисленные кораблики, но они не подпускают к себе. Их острые мачты впиваются в самое сердце. Жертвы наших бурь. Ещё в углу остались картины, на которых роботы с чёрными сердцами и в венках на блестящих головах. Роботы – не живые, но они смотрят мне в глаза, сердца кровоточат чёрным маслом, и они говорят со мной. Они говорят, что она всё ещё любит. Ужасно, ее любовь не умерла. А я все равно не в состоянии что-либо изменить. Я даже не в состоянии сгрести в охапку роботов, корабли, бумажные розы и вынести на помойку. Я не в состоянии удалить фотографии. Не только те, где мы вместе, но и те, где я один. Сверкаю задницей в ванной или валяюсь на полу, привязанный к ножке стола. Я и сейчас чувствую себя голым и беззащитным, и накрепко привязанным к своему прошлому. *** Я иногда бываю в том районе, где мы жили вместе. Часто я стараюсь уйти оттуда быстрее, но иногда стою на остановке, пропуская один автобус за другим, и представляю, что всего лишь уезжаю по делам, но вечером обязательно вернусь обратно. Но я не могу вернуться, я знаю, что всё повторится снова. Скандалы, ругань, бардак, провокации. Я знаю, я уверена, что он всё ещё любит меня. Мне часто снится, что мы вместе давим ногами спелый виноград под палящим греческим солнцем или рисуем цветы на ветру, сидя под цветущей сакурой. В такие моменты я реву. Раньше я возвращалась к нему, когда хотелось плакать, сейчас не могу. Потому что причина моих слёз и источник теперь ясны – это то, что мы причиняли друг другу только боль. Я перестану думать об этом, может, ещё через год, или через два. Но забыть его всё равно не получится.