Heaven

Sometimes I slide away Silently

Пахнет книгами и ламповым маслом, свет мягко расходится по стенам комнаты. Тепло. Томас шагает по дощатому полу и останавливается у окна, обращая свой взгляд на Джеймса, человека, которого несколько минут назад целовал в гостиной. — Я склонен полагать, что мы совершаем ошибку и следует остановиться сейчас, пока это не обернулось для нас настоящим несчастьем, — лейтенант Джеймс МакГроу произносит эти слова совсем тихо, и в голосе его нет той уверенности, на которую он надеялся и которая всегда помогала ему поставить на место любого, кто имел наглость связаться с ним. При этом проявлять силу он тоже не брезговал, если находилась веская причина. Но возникшая перед ним дилемма оказалась совсем другого рода и не могла решиться теми способами, к которым он обычно прибегал. И вот сейчас, когда его мысли путаются и во рту пересохло, он не может понять, почему ему так трудно найти слова, необходимые для того, чтобы высказаться. Единственное, что ему сейчас понятно — это тепло и уют комнаты. Он старается сфокусировать свои чувства именно на том, что происходит снаружи, лишь бы не заглядывать внутрь и не разбираться в своих чувствах. Наконец, он прикрывает дверь и хочет сказать что-то ещё, но Томас успевает задать ему вопрос: — Вы не могли бы передать мне карту? Джеймс, не скрывая удивления, смотрит на лорда и, встречаясь с ним взглядом, отводит глаза. Но поняв, что тем самым обнажает своё смущение, он обещает себе впредь контролировать свои эмоции. Впрочем, напрасно. — Мне нужна карта мира, — уточняет Томас. Джеймс достаёт нужную карту и передаёт её лорду. — Зачем она вам? — Я хотел, чтобы вы подошли ближе. — отвечает Томас и вместо того, чтобы взять карту, прикасается к запястью Джеймса. — Не хочу, чтобы вы ушли, а я вижу, что вы этого желаете. — Я не думаю, что мы поступаем правильно... — тихо произносит лейтенант и хочет отойти, но Томас сжимает его ладонь в своих руках. Карта падает на пол. — Вы не думаете... — повторяет Томас и мягко улыбается. — А думали ли вы, когда я целовал вас и вы целовали меня в ответ? Джеймс всё ещё пытается найти насмешку на его лице, но видит лишь уставшие, но полные внимания голубые глаза и приподнятые уголки губ. Он вновь ловит себя на том, что ему приятны черты Томаса. Он хочет назвать его красивым, но оставленное в нём еще в детстве семя религиозности не даёт его мыслям стать словами. «Разве мужчина не должен прятать чувства?» С его языка не сходило ничего серьёзнее, чем „Вы хороший человек, Томас Гамильтон“, никаких, даже самых призрачных намёков, не было выдано с его стороны. Если он чувствовал что-то, то этим что-то была преданность, но не больше, ведь даже в своих мыслях он не смел придать этому особого значения, остановиться на секунду и хорошо подумать о том, чего хочет его душа. До этого момента он даже не догадывался, что был влюблён. А теперь, от внезапного для себя открытия этой истины, ему становится страшно, но убрать руку и уйти он уже не может. Его молчание продолжается, и инициативу на себя вновь берёт лорд. — Послушайте, Джеймс. Не стоит бояться меня. Если я ошибся, и вы не испытываете тех чувств, которые я увидел в вас, то я отпущу вашу руку, мы об этом забудем. И, когда работа будет завершена, мы пойдём разными дорогами, и я обещаю, что больше никогда вас не побеспокою. Но если же я не ошибся... — в его голос прокрадывается дрожь и он умолкает. — Вы не ошибаетесь. Нет, к сожалению, вы не ошибаетесь, — горячо шепчет Джеймс, он всё ещё боится, что их услышат и от этого сердце его стучит бешено, — но это ведь грех, вы сами знаете... — Это? — спрашивает Томас и наклоняется к лицу МакГроу. — Что вы называете грехом? Любовь, которую я к вам испытываю? Вы причисляете мою любовь к списку, где есть алчность, гнев и гордыня? — Нет, Томас, прошу вас остановиться. Я говорю о том, что двое мужчин не могут... быть вместе. — Вы верите в Бога, Джеймс? — Как и любой другой англичанин, — МакГроу наконец находит в себе силы, чтобы смотреть в его глаза. — И Бог говорит, что я не должен любить вас, Джеймс? — то небывалое спокойствие, которому ещё пару минут назад поражался МакГроу, покидает черты Гамильтона, и Джеймс замечает, что тон его голоса теряет свою нежность. — Помните площадь? — лорд склоняется к нему совсем близко и сцепляет пальцы на ткани кителя. — Все те люди, что были на казни, даже они имеют право на любовь. Они могут любить. Им позволено... Они смеются над смертью, вы сами показали мне это, Джеймс... И даже им позволено любить... а как же вы и я? — его речь прерывается. МакГроу перехватывает руки лорда, когда тот пытается коснуться его лица. Он чувствует, как дрожат их пальцы. Пару секунд они безотрывно смотрят друг на друга и делят это волнение между собой в тишине комнаты. — Одумайтесь, — произносит Джеймс, — одумайтесь, я вас прошу. Это же опасно. — Страх — это последнее, что вам нужно, дорогой мой. — Я не боюсь за свою жизнь, Томас. Я уверен в том, что вы подвергаете опасности себя и вашу жену. Я люблю вас обоих и не хочу, чтобы... — он не может договорить, потому что Гамильтон прикрывает его рот рукой. — Мы будем осторожны, — Томас улыбается Джеймсу, черты его лица вновь смягчаются. Гамильтон медленно касается губами щеки МакГроу. — Это грех? — шепчет Томас, целуя его в угол рта. — Нет, — беззвучно отвечает Джеймс, отпуская его руки. Он понимает, что не намерен больше оказывать сопротивление, и решается сдаться теплоте и уюту комнаты, запахам книг и лампового масла. Он остаётся. Его опасения тают в сгущающихся сумерках февральской ночи, о которой он так часто будет вспоминать в своих редких снах посреди той сложной и кровавой жизни, которую преподнесет ему судьба.