Haze

Лунки его ногтей – замерзшие полумесяцы, а он обращает их полнолунием, свирепо вдавливая пальцы в камни предплечий, проваливаясь в простынь, продавливая мокрые контуры. Чонгук склеивает их с новым толчком, выдыхает на ухо: «Тише», но Тэхён срывается на басы от тяжести его крепких бедер, Тэхён размазывает мокрые полосы по его спине и оставляет красные борозды. Художник не ахти, но «ах», потому что сладостный, но не переслащенный, скромный, но не робкий. Чонгук жалеет его, целуя в ушко, сбавляет темп, и вот уже не кажется, что это малобюджетная сцена дешевого порно, не кажется, что Тэхён начнет плакать через минуту, вписывая глухой стон где-нибудь Чонгуку в грудь. Он придерживает его за плечи и просит быть аккуратнее, находит губы вслепую, вклиниваясь языком в рот и проворачивая влажный поцелуй. Взъерошил волосы на затылке, сжимая Чонгука, передавая ему на заоблачных частотах нечто весомее обещаний. Здесь плавится накалившееся одиночество, расплескивается из ладоней, не поймать, не связать узлами. На ресничных черных линиях следы дождей, у гладких ключиц лепестки лилий. И Тэхёну мало забрать у Чонгука тело, он выжимает из него душу, провожая из глотки стонами и вливая вместо его хриплых – обожженные свои, перебираясь к нему под ребра, доверчиво выгибаясь навстречу, закручивая их связь против часовой и правил. Медлительно и лениво, за выпадом – выпад, за поцелуем водопад стонов, волнующих каждый волосок и мурашку. Тэхён мнет Чонгуку ягодицы, отворачивает голову, подставляя изгиб влажной шеи, где беснуется пульсовой вулкан. Гук измеряет длину губами и присасывает, покусывает, наращивая скорость, выжимая из Тэхёна отсыревший бессильный всхлип. Их уносит куда-то выше и в сторону, по алтарю измятой кровати в ритме первобытного единения. За что они бьются?… Сталкиваются и расходятся, теряют и, переосмыслив, возвращаются? За плазму дыхания, ранки на губах, пористый зефир кожи, хруст принципов, костей, взрыв слабостей и возможность избавления, какую-то надежду на то, что притяжения не будет и цепь замкнет. Накаленный взгляд, разгон электрической катушки, руки Чонгука ныряют Тэхёну под лопатки, поддерживают шею, затылок, и всё для того, чтобы тот впустил его в пределы, приняв соприкосновение кожи миллиметрами, примеряясь коленями к собственным локтям, покрываясь дрожью с макушки до пят. Он утыкается носом в мокрый висок Чонгука, скулит ему по-щенячьи, отчаянно выдирается из пелены его хватки и топит смолой потерянно-влюбленного взгляда. Чон входит рывками, сдавливая Тэхёна мстительно-нежно, и тот запрокидывает голову, вкручивая ладони в шапку его волос, подгоняя душным полувскриком. Гладкая и горячая теснота сходится внизу кольцом, Чонгук ловит губами кадык на открывшейся шее, задвигает резче и сильнее, внезапно останавливается, оставляя внутри Тэхёна пустоту и, целуя, переворачивает на бок, прижимаясь вплотную сзади. Тэхён изгибается, проклиная зубами подушку, захватывая ее судорожно трясущимися руками. Чонгук водит по бедру и дышит ему под ушко, в место, где кожа уходит корнями во вселенную и ссыпает в живот остроконечные звезды. Тэхён у косточек ловит пальцы Чонгука, ведет их к члену и просит его сделать что-нибудь с сочащейся болью. Послушание Чонгука незаметное, но ощутимое, он заменяет пустоту твердостью, подавая бедрами вперед, толкая инерцией Тэхёна в свой кулак и прикусывая за шею. Он движется внутри, беспощадно обращаясь с сантиметрами, которых почти нет между. И расплывчатые разводы забрезжившего рассвета вклиниваются в их постель, мерцают сквозь тонкий тюль, розоватые блики стекаются во впадинки, пишется в звук сорванное дыхание, разогретое сутками разлуки. Чонгук делает Тэхёну больно не тем, что самозабвенно занимается с ним сексом, а тем, что они есть так, вдвоем и осмысленно друг для друга. Тэхёну хочется варить ему кофе и шептать по утрам в губы: «Гу-ки», не уметь готовить, но пытаться, не знать, что надеть и спрашивать, доставать его по поводу и без, скатываться в его руки каплями, засаливаться в близости, задыхаться от искренности. Всё это может быть в будущем и вполне надолго. Чонгук паяет огнем его бедра, сквозь сетку натянутых вздохов и напрягшихся мышц, не знающих покоя. Тэхён рыдает от восторга, бьется в оргазме, жмурясь и хватая воздух. Пропала его творчески шлифованная натура, пропала чувственная утонченность… Чонгук соскреб всё пальцами, ноготками смахивая молочно-белые капли, вмазывая в живот. И сам на подходе, гордо сдерживает рык, пьяно водит губами по щеке Тэхёна и кончает в него, размашисто вдавшись в самую глубь. Затыкаются поцелуем, сплетают пальцы, снова связываясь телами… Тэ упивается мягкостью Чонгука, его мускусно-клейким запахом, оглаживает его голову, с наслаждением рисует ногтями «улыбки» на его плече и водит коленкой по захваченному бедру. Чон перехватывает его слова, действия, вздохи, отражая их губительной теплотой. Нужно сказать ему… предупредить, что они спят с мечтой, улегшейся третьей не лишней над головами, окутавшей атомы и соединения, построившей для них убежище. Поцелуй в переносицу, лоб… Чонгук тащит ладонь Тэхёна завесой к центру грудной клетки и пытливо смотрит, преподнося секреты беззвучно. Будто закрывает сквозную рану, по рваным краям которой текут воображаемые картинки их будущего. Тэхён перестает верить, что сможет без него как-нибудь и вообще, вжимается губами в его сердце, спрятавшееся между пальцев. Он медленно укладывает Чонгука на спину и бежит влажной моросью вниз по животу, касается влажной головки, чмокает и изнеженно смотрит, будто кормит пломбиром. Чонгук кусает губу и позволяет ему зайти дальше. Время, время…! Ты слушаешь? Не иди. Вешайся часами, как на картине Дали. Тэхён разводит Чонгуку ноги, подтягивая за ягодицы ближе и раскрывает опасный рот, зияющий жарким бархатом. Чонгук укладывает руку на лоб, другой дерет Тэхёну макушку, пихается в него глубже, лишая кислорода. Тэ должен узнать, почему так довлеет над ним, почему не смывается с его конечностей и вечностей, ему выпала честь распутать их обоих, выцепив кончиком языка главные ниточки. По розоватым складкам, вовнутрь, умело раздвигая пальцами промежность, обильно смачивая слюной. Диковатый стон-всхлип, удары по обеим сторонам матраса. Гук тоже умеет выгибаться, стонать жертвенно и густо, возбуждаясь заново и засматриваясь плавными движениями, тормоша простынные коралловые рифы. Ливень из лезвий полощет живот, он почти слышит, как надуваются вены там, внизу, и просится к Тэхёну, цепляясь за его пальцы, вколовшиеся в упругие округлости. Когда Тэ нависает над ним, складываясь на локти, Чонгук понимает: они еще никогда не были так дьявольски похожи, так поделены на ноль одним целым. Постепенное вливание сопровождается гримасой боли на лице Чонгука, он неуклюже ловит смуглое тело, накрывающее с предельной заботой, он старательно сдерживается, а Тэ лижет его подбородок, выцеловывает шею и обнимает, входя по основание, слыша раскат грома, жалобного и тихого. Маленький мальчик Чонгук вышел и больше не вернется. Здесь останется мужчина. Сотрясение. Чонгук расслабляется и остервенело ищет губы Тэхёна, обвивает шею руками и отдается не осторожничая и свирепствуя, присасывая ему язык, губы, подстраиваясь в такт, ероша волосы. Забывает сказать, как любит то, что у них есть. Тэхён, не помня себя, обкусывает точеные ключицы, вламываясь в Чонгука с дотошно рассчитанной нежностью. И вдруг ослабляет путы, откатывается на спину. В глазах Чонгука смятение, необузданное желание взять Тэхёна снова… Однако, тот ожидает другого. Понимания, что они на равных. Его взгляд серьезен и безмятежен. Смяв целую минуту на размышления, хмурясь, Чонгук садится к нему на живот, скользит дальше и, бесстыже облизнувшись, с глухим стоном вводит член в себя, выпрямляет спину, ногтями вспарывая Тэхёну грудь. Ему стыдно румяниться перед ним, подпрыгивая с хлюпким шумом вверх-вниз, ему просто немыслимо стыдно казаться… таким же красивым, как Тэхён, чьим гибким телом он привык владеть, вписывая пятнами в любые поверхности. Тэ стремится довести его, удержать за талию, налюбоваться тенями заломленных рук, кипящими венами, лоснящейся от пота кожей. Он сексуальнее, чем мог подумать. Чонгук идеален, как статуэтка божественной кропотливой работы и одновременно несовершенен. В его трещинки и проскользнул Тэхён, чтобы одеться им изнутри, стать вторым скелетом, с изнанки вшиться в родинки, шрам на левой щеке, одаренные голосовые связки. Им где-то свыше выпало пополам и воедино. …Чонгука сломало и выбросило на берег Тэхёна, вписав лицом в дугу шеи, он замарал ему живот, затрясся и, сжав в объятиях, с долгим стоном принял семя, едва дыша признался, что так очень хорошо, а после немного странно. Но, черт возьми, такого он еще не испытывал. Всё у них затейливо, грязно и чуть неверно, не классически и даже не шаблонно. И шуршащие шепотом слова свиваются в мудреную околесицу. Чонгук невнятно бормочет у замершего Тэхёна на груди, целует ему соски, пупок, с вымученно-радостной улыбкой рисует пальцами по бедрам. Он не может им насытиться, не допустит, чтобы все это досталось кому-то другому. Тэ перебрался с кровати к окну, потянулся и крякнул от стрельнувшей в поясницу боли. Чонгук пристроился сзади, втиснув подбородок ему в плечо. — Смотри, какой туман, да? — руки его сошлись замком у Тэхёна на животе. За стеклом сырое утро укрылось дымчато-молочной шалью, не видать и ближайших домов. Тэхён провернулся в объятиях, накрыл губы Чонгука своими, обсасывает, облизывает, снова втягивает в медовое безумие, отрывается с трудом, упираясь лбом в лоб, выхватывая преданный взгляд и дыхание в унисон. Чонгук сейчас скажет что-нибудь совсем болезненное. Тэхён не дает, прикладывая палец к губам. — Да, такой туман, что страшно становится… — прикрыв глаза, выдыхает он, ластится. По обнаженным липким телам струится тепло. Похоже на черновой абрис счастья. Так видно с той стороны окна, так слепится утро, сонно глядя на два сплетенных тела и смаргивая первым солнечным светом.