The Art Of Not Being Noticed

Они с Питом ходят по клубам вместе уже давно, но сейчас они вместе-буквально-вместе, и это совсем другое. Раньше Пит танцевал как идиот, и вся клубная публика — женщины, мужчины — смотрели на него, а Стич танцевал как идиот рядом с ним, и никто не обращал на него ни малейшего внимания. (Иногда Пит утверждал, что люди обращали на него внимание, но Стич всякий раз был уверен, что это все чушь, и Пит говорит это просто чтобы его порадовать.) Порой, для разнообразия, он уходил перепихнуться с кем-нибудь в туалете, и Стич стоял у бара, нетерпеливо пялясь в свой напиток, пока Пит не возвращался, с огромными зрачками, помятой одеждой, одурманено улыбаясь и иногда с еще меньшим уважением к личному пространству, чем обычно. Сейчас Стич пробует было остановиться на привычных танцах вдвоем-но-по-одному, но проходит совсем немного времени, прежде чем Пит притаскивает его к себе сзади, заставляя тереться о себя, берет его ладони в свои и перетягивает их к себе на бедра; вытягивает шею, смотрит назад на Стича и улыбается, затаив дыхание. — Я люблю твои большие ладони, Стич. — Он говорит это так, как ребенок говорит об американских горках, бесхитростно, с сияющими глазами, но с плутовской ноткой в голосе, и Стич… не знает, что на это ответить. Так что он поступает так, поступает часто, и не говорит ничего, позволяю Питу диктовать ритм танца, держа его бедра и пытаясь не тереться так открыто о его ягодицы. Вот только у Пита нет никого чертова стыда, совсем нет, и, даже при том, что Стич хочет вести себя сдержанно, Пит точно не хочет. Спустя совсем недолгое время он начинает просто раскачиваться и тереться о Стича с чертовски огромным стояком, не предпринимая никаких попыток спрятать это, иногда смеясь без причины, с легкомысленным румянцем на щеках, как будто это веселая игра; и что Стичу с этим делать? Это так очевидно, Пит такой худой, как тростинка, он едва ли выглядит как человек, миновавший подростковый период, он весь выступающие ребра, мышцы, растрепанные волосы и чертов огромный член. Это было бы смешно, если бы не было так ослепляюще сексуально. Невозможно смотреть на него и не замечать, что он возбужден, даже если бы он сейчас не терся, извиваясь, о Стича, как мартовский кот. Более того, Пит не смотрит за тем, что говорит и постоянно болтает о руках Стича, его длинных пальцах, о том, как их любит, как приятно Стич пахнет, насколько это по-другому — танцевать с ним, по сравнению с девочками, чувствуя Стича сзади, высокого, массивного и все такое. И Стич знает Пита достаточно хорошо, чтобы знать (или, по крайней мере, подозревать), что он даже не делает это, чтобы распалить себя, а просто говорит то, что думает, впуская свой внутренний монолог в мир, даже не помышляя о цензуре. В этом есть странная непорочность, как будто он так и не научился защищаться от потенциальных насмешек или отказа; не научился не показывать виду. Это что-то, что Стичу трудно осознать и от чего в его животе каждый раз разливается дикая смесь зависти и возбуждения. — Маленькая шлюха, — бормочет он, пряча лицо в волосах Пита и сжимая его бедра еще чуть крепче. — Нас ведь выкинут, если ты продолжишь в том же духе, держи себя в руках. Только вот его рука, независимо от того, что он говорит, собственнически скользит по его животу, чтобы притянуть его обратно, останавливаясь только под резинкой его трусов, где задирается его слишком короткая футболка. Дыхание Пита срывается на мгновение от этого прикосновения к голой коже, и потом он снова легкомысленно смеется, тяжело дыша и прижимаясь к Питу в ответ. — Вот как! Ты гений. Я знал, что в тебе это есть. Он весь красивые розовые щеки, помутневшие глаза и мягкая бледная кожа там, где его голова опирается на его плечо; и часть Стича хотела бы дать себе волю прямо здесь, несмотря на перспективу быть выкинутыми из клуба, потому что, ну, черт возьми. Пит непристоен и даже не осознает этого. Часть его хочет просто позволить своей руке проскользнуть дальше, сжать эту выпуклость, погладить член Пита через ткань и почувствовать его тепло и твердость, как он пульсирует почти восторженно, как и сам Пит. Эрекция самого Стича упирается в спину Пита, чему он явно рад, если судить по тому, как он изгибается навстречу ему; что также не прибавляет ясности мыслей. Он выпил только пару рюмок джина, захмелевший, но не совсем пьяный; и его мозг будто разрывается между смущением, возбуждением и новым знанием того, что до нелепого огромный стояк Пита — для него, что он не только может трогать Пита, но и тот прямо и открыто хочет этого, любит, когда он это делает. Он еще не совсем привык к этому; это что-то вроде озарения. Обычно Стич предпочитает раствориться в толпе, лавируя меж дальних углов людского внимания. И обычно у него получается. Он высокий, даже долговязый, с русыми кудрявыми волосами, но не представляющий собой ничего особенного, в отличие от Пита, который, кажется, целиком состоит из крайностей: слишком худой, с его нелепой стрижкой, большими глазами, плоским носом и ведьминым подбородком. И обычно из них двоих приковывает взгляды Пит, и Стича это устраивает. Люди считают Пита либо прекрасным, либо похожим на горгулью, и редко имеют какое-то мнение о Стиче. Но сейчас, когда они вместе и это очевидно, Стич часть его ауры, и взгляды на него предназначены и Стичу тоже. Иногда ему от этого неприятно, но сейчас, когда Пит такой безответственный, нелепый и бесстыдный, часть его хочет, чтобы все смотрели; захватывающее, собственническое желание, чтобы они видели, чтобы они могли оценить тот факт, что все это для Стича и то, что он делает с Питом. Он все еще не понимает точно, отчего это, но приучает себя не копаться в этом, а просто принимать. Конечно, смущение все еще здесь, Стичу трудно полностью избавиться от него без стимуляции веществами. Так что он отчаянно избегает зрительного контакта с кем-либо, внутри тихо горя осознанием того, что они смотрят и хотят Пита, и Стич — тот, кто его получит. Даже учитывая это, становится ужасно трудно удержаться от того, чтобы открыто приставать к Питу в центре клуба. Напряжения слишком много, и от того, как сильно он возбужден, у него начинает кружиться голова; он чувствует тепло, исходящее от Пита там, где его рука прижата к его животу. И именно, именно в это время Пит опять оборачивается в его сторону, улыбаясь, или как-то физически ощутив, что он уже готов взорваться, или как-то иначе; хватает Стича за руку и отправляется к двери, перемежая частое дыхание со смехом и таща его за собой. Музыка смазано грохочет в его ушах, из ощущений — разве что влажная от пота ладонь Пита в его ладони и то, как его член давит изнутри на его плотные брюки; пока тепло клуба не сменяется внезапно на прохладный, сырой уличный воздух. Они оказываются у стены клуба, словно выброшенные туда каким-то внешним импульсом, Пит все это время смеется, и у Стича нет времени на смущение, когда он прижимается к Питу, наконец, пахом к его паху, выдыхает: — Ты знаешь, что они точно знают, зачем мы вышли. Эта фраза, сказанная Стичем в обычной ситуации, звучала бы обеспокоенно, нервно или параноидально, но сейчас он говорит ее глубоким, сбивчивым голосом, смущаясь как того, как его возбуждает эта мысль, и Пит смеется, и стонет, и хватает его за ягодицы, улыбаясь ему одной из своих ослепительных улыбок. Он мотает головой так, что его челка падает на глаза. — Никто не смотрел на нас, все пили и танцевали, ты же видел! Он говорит это абсолютно простодушно, безумно красивый в тусклом свете, весь странные углы и широкая, сияющая улыбка, такая, которая идет прямо к его члену; и теперь Стич может поцеловать Пита за это, жадно, как будто умирает от желания сделать это, прижимаясь своей эрекцией к нему и просто двигать бедрами, тереться, чувствовать, как Пит изгибается ему навстречу, стонать или смеяться, когда кто-то из них останавливается, чтобы сделать вдох. Он может крепко прижимать Пита к кирпичам весом своего тела и возвышаться над ним, чувствуя, какой эффект это производит на него — его веки дрожат, как у только что вызволенной из передряги красавицы из любовного романа, голова запрокинута назад, лицо покраснело, губа зажата между неровными зубами. Голая изогнутая линии его шеи так заманчива, что Стич вынужден спуститься по ней с поцелуями, беря в рот кожу и посасывая так, что на ней наверняка останутся восхитительные следы еще на несколько дней. Ему скорее нравится такая возможность. Эта поза немного неудобная, ему приходится горбиться, наклоняясь, чтобы по-хорошему добраться до его шеи, выгибая кисти рук, лежащие у него на груди, охватывая всю его грудную клетку, чтобы удержать его на том же месте, и присасываться к его шее там, где это будет заметно, и стонать, потому что эта мысль так глупо, смущающе возбуждающая. И руки Пита успевают прикоснуться к нему везде, они в его волосах, гладят его руки, шею, хватают его за бедра. Он весь короткие отрывистые вздохи; трется о ляжку Стича так, будто он не делал этого годами, тогда как на самом деле они успели пообжиматься утром, прежде чем выйти из дома. — Ох! — задыхается он, когда Стич царапает зубами уже появляющийся синяк, и беспомощно улыбается опять. — Ты просто нечто! Стич качает головой, снова прижимая Пита к стене, чувствуя себя ужасно высоким и массивным рядом с его худым телом и восхитительным теплом его члена, и глаза Пита блаженно закатываются. Стич все еще думает об этой демонстрации в клубе, не в силах перестать прокручивать это у себя в голове снова и снова, и опять трясет головой. — Они все смотрели, черт, кто бы не смотрел, ты практически вынул член из штанов. Ты — черт, ты чертова… порнозвезда. — Не мог ничего сделать, не так ли? Это просто случается, когда ты рядом, такой сексуальный… Зная Пита, можно предположить, что он предпочел бы говорить и дальше, но он, очевидно, не в силах этого сделать, когда Стич наклоняется к его ключице, сжимая зубы на ее коже там, где ее не закрывает воротник. Вместо этого он ограничивается тем, что выдыхает имя Стича, скуля и вскрикивая, когда он находит его сосок, твердый и заметный даже через рубашку, и сжимает его. — Черт, Стич, — задыхается он, корчась, выгибаясь и подаваясь вперед бедрами без тени стыда. — Стич, больше? Пожалуйста? Прикоснись ко мне как следует? И когда Пит, задыхаясь, просит больше, с такой странной надеждой, как будто есть вероятность, что Стич откажется, Стич просто падает на колени, даже не раздумывая. Пит сводит его с ума, действительно сводит с ума, заставляет его быть… жадным, изголодавшимся; он хочет Пита во всех возможных позициях, хочет делать все для него, с ним. Иногда это жутко, но сейчас это так приятно и он так распален, пьяный из-за присутствия Пита настолько же, насколько он пьян из-за тех нескольких джинов, что его это не волнует. Хорошее влияние Пита, возможно. Твердость и шершавость асфальта, чувствующиеся сквозь брюки, тоже его не волнуют. Он бесцеремонно расстегивает брюки Пита, стягивает вниз его трусы и просто на секунду прижимается носом к его члену, трется о него ртом и щекой, вдыхая аромат Пита, и это должно бы быть отвратительно, но вместо этого его собственный член отзывается на это болью. Пит над ним скулит — маленькие отрывистые звуки, — как щенок, как будто совсем не может себя контролировать, и это так нелепо и очаровательно, что Стичу кажется, что он тает. Бедра Пита дергаются так, что его член толкается ему в ухо, и Стич смеется и берет его в рот, держа большие ладони у него на ягодицах, обхватывая его мышцы под кожей, массируя. Годы перепихов в парках стоя дали Питу прекрасные ляжки. Его смех мешает начать наконец отсасывать ему, и на какой-то момент все, что Стич может сделать — это держать его член у себя во рту, как ребенок сосок матери, пока не успокаивается. Вибрация, однако, похоже, делает свое дело, потому что Пит буквально вопит. Стич поднимает взгляд, чтобы увидеть его смотрящим вниз отчаянно, с широко открытыми глазами, и потом он подносит ладонь ко рту и кусает ее, чтобы заглушить звуки, которые хочет издать, а его вторая кисть скользит в волосы Стича, и это все, что ему нужно. Пальцы Пита беспомощно сгибаются, когда он начинает отсасывать ему со старательным рвением, двигая головой, влажно и небрежно. Покалывающая боль-удовольствие, которым реагирует его кожа головы, когда Пит тянет его за волосы, заставляет самого Стича немного стонать. Его ноздри наполнены запахом Пита, он сам — тяжестью его члена, давящей на язык, упругостью собственных щек, когда он втягивает их, чтобы сосать, так, что это заставляет ноги Пита опасно подогнуться; он чувствует непристойный толчок головки его члена о глотку, когда подается вперед, чтобы взять его глубже. Он весь в эйфории болезненного, головокружительного возбуждения, довольный собой, и, когда он смотрит вверх, чтобы проверить, в каком состоянии Пит, его голова запрокинута, обнажаю шею, на которой даже в оранжеватом уличном свете видны следы, которые он оставил. Его руки на бедрах Пита продолжают двигаться, беспокойно скользят вверх на бедра, обхватывают его ягодицы, потом снова вверх. Пальцы Пита сжимают его волосы, то отчаянно дергая, то поглаживая, с таким бережным одобрением, с которым он бы гладил своего щенка, и он наконец убирает руку только для того, чтобы выдохнуть Стичу предупреждение о том, что сейчас кончит. Потом наступает момент, когда Пит оседает, прислоняясь к кирпичам и смотря на Стича затуманенными глазами. Его худая грудь тяжело поднимается и опускается, рот блестит от влаги там, где он сосал собственную ладонь, и все, что может сделать Стич — это посмотреть на него в ответ, как идиот, и подумать, как он часто думает, что Пит — самый прекрасный человек, которого он когда-либо видел. Но потом Пит смеется, ошеломленный и одурманенный оргазмом, тянет его наверх и прижимает уже его к стене, весь нелепые ухмылки и мечтательные глаза, массируя его член сквозь брюки, и Стич беспомощно стонет. Он мог бы стоять на коленях, парализованный, бог знает сколько; Пит воспользовался моментом и сделал его своей сучкой — от этой мысли Стич давится икающим смешком. Пит не дает ему смеяться дальше, вставая на носочки, чтобы прижать Стича к стене поцелуем, весь в растрепанный, радостный и напряженный, и находит его ширинку, чтобы вытащить его член. Он тут же начинает с жесткого, глубокого рывка, и Стичу кажется, что он сейчас вполне может упасть в обморок или ворваться от того, что наконец, наконец, к нему прикоснулись как следует. — Боже, — охает он, резко разрывая поцелуй и подаваясь бедрами в ладонь Пита. Если Пит и раньше не следил за тем, что говорит, то сейчас тем более, и, пользуясь тем, что его рот не занят поцелуем, он бормочет непристойные слова одобрения, отдрачивая Стичу. — Ты так чертовски хорош в этом, правда, настоящая глубокая глотка, как в порно, как будто ты никогда не хотел ничего больше, чем мой член, черт, Стич, это так горячо. Я тоже делаю это не хуже девушек, но ты, черт, ты прямо там, такой специалист, ты такой горячий. Он в спешке проглатывает слова, стремясь скорее поцеловать Стича снова, и старательно прикусывает его губу, потому что знает, как Стич это любит, — и это действует — он высоко вздыхает, задыхаясь, когда Пит снова отстраняется, чтобы продолжить свой монолог, пряча лицо у его шеи, чтобы Стич слышал каждое слово. — Чувствовать тебя там, в клубе, такой горячий, и твердый, и все такое, у моей спины, это так непристойно и замечательно, ты такой высокий! И твои большие руки, мм-м, как у настоящего северянина. Я люблю твои руки на мне и думать о них на моей заднице, или смотреть, как ты готовишь себя к тому, чтобы я мог тебя трахнуть. Иногда у меня встает, когда я просто об этом думаю, — он хихикает. — На работе, когда гуляю по парку, все, наверное, думают, что я тот еще извращенец. В промежутках между словами он целует Стича, кусая и посасывая, и этой стимуляции так много, что в конце концов все, на что Стич способен — это ошеломленно стоять на месте, тяжело дыша в волосы Пита, выдыхая фразы типа «Пожалуйста» и «Черт!». Он даже едва ли различает сами слова, просто звук голоса Пита, вибрацию в его ухе, и это заводит его не меньше, чем рука Пита на его члене. Когда он на краю, настолько близко, что нужно еще всего несколько движений, и все его тело просто дрожит, Пит отстраняется на достаточное расстояние, чтобы посмотреть на него, и его лицо совершенно открыто, на щеках розоватый румянец, глаза одновременно темные и блестящие. Он выглядит радостным и таким влюбленным, как будто Стич, задыхающийся на острой грани оргазма — самая удивительная вещь, что он когда-либо видел; смотрит на него, как люди смотрят на северное сияние или концерт любимой группы, улыбаясь и с жадным удивлением. И это уже больше, чем Стич может вынести — когда Пит смотрит на него вот так; это заставляет что-то глубоко в его груди разорваться. Он не может справиться с эмоциями и начинающимся оргазмом одновременно. Так что он крепко зажмуривает глаза и просто цепляется за Пита, держится за него так, как за якорную цепь, в то время как все вокруг вертится вокруг него в безумном вихре, вместе с биением собственного сердца в ушах, и он такой горячий, что, кажется, его кожа сейчас загорится. Руки Пита сгибается, он кусает его за ухо, и голос Стича нелепо, комически срывается, когда он дергается и кончает в ладонь Пита, уткнувшись лицом в его плечо и сжимая в зубах ткань его рубашки. Когда тело Стича расслабляется, Пит держит его в объятиях, прижимая ближе к себе и гладит его по волосам, хихикая от чистейшего восторга. — О, это было блестяще, Стич! Смотри, все попало на мою рубашку! Ах ты грязный фетишист. — Как будто Стич оказал ему услугу, кончив прямо на него. — Ну ты даешь! Чистый разврат. Тебя точно не подменили? — Зткнись, — бормочет Стич. Его ноги, кажется, едва его держат; в его члене, яичках и ляжка покалывает, сердце и легкие шумят в его ушах. — Дай мне… Черт, дай мне минутку. И Пит просто смеется опять и продолжает играть с его волосами, ожидая, пока Стич опять не обопрется о стену. Когда он откидывается на нее, он немного хмурится и наугад тычет рукой куда-то в район рубашки Пита. Ему не приходит в голову, что он сделал, пока он не осознает, что у него нет ничего, кроме собственных рук, чтобы все вытереть, и опять хмурится, глядя на свои липкие пальцы в быстро охлаждающейся до температуры воздуха сперме. Пит открыто хохочет над этим, качая головой, как будто Стич — самый милый из идиотов. -Глупый, — бросает он, отсмеявшись, и берет ладонь Стича в свою, чтобы вылизать его пальцы дочиста, и от этого его колени практически подгибаются, из-за чего Пит смеется еще больше. Он пытается обхватить Стича руками, чтобы обнять его, но он отстраняется, втягивая живот настолько, насколько может, чтобы не испачкать и свою рубашку. Его брови сдвигаются вместе, один уголок рта неловко уползает в сторону. Его обычная дерганная нервозность возвращается точно по расписанию, теперь, когда они оба кончили и все, что осталось — холодный уличный воздух и его член, свисающий из брюк. Он заталкивает его обратно и поправляет одежду, кривясь. — Я не могу… Пит, мы не можем вернуться туда вот так, ты весь… — Он беспомощно жестикулирует. Сперму на рубашке Пита и правда невозможно принять за что-то другое. Пит, разумеется, просто смеется, качая головой над этой очаровательно глупой отговоркой. Его глаза все еще немного затуманенные, когда он приподнимается, чтобы поцеловать Стича в щеку. — Принеси мне чего-нибудь попить. — Что? Пит опять смеется. — Купи мне пива! Я буду тут, обещаю, будь уверен и все такое. Улыбка, которую адресует ему Пит, сладкая и дразнящая, с языком, высунутым у уголка губ несколько больше, чем надо, заставляет Стича покраснеть, и он молчаливо соглашается, больше для того, чтобы получить возможность скрыться, нежели ради чего-то еще. Никто не смотрит на него, когда он проскальзывает обратно в клуб, изо всех сил пытаясь выглядеть беспечным и расслабленным, хотя он уверен, что он него пахнет сексом; на нетвердых ногах и с грязными пятнами на коленях, смущающе очевидными. Но он покупает пинту без каких-либо трудностей и приносит ее Питу, который встречает его очередной ослепительной улыбкой, как будто принес золотое руно, а не пинту Карлсберга. — Ну, будем! — Он опустошает половину, немного неаккуратно (Пит никогда не владел навыком раскрывать глотку и выпивать пиво залпом, хотя и постоянно пытался, когда был в университете. Сейчас Стич знает, что он может делать глоткой и что не может по… несколько другим причинам), и сразу же проливает остальное на себя. — Упс, — объявляет он виновато. Стич моргает и через секунду смеется, не в силах сдержаться. Потом они вместе возвращаются в клуб, Пит смотрит на бармена своим лучшим взглядом огромными глазами и вдобавок нарочито смеется над тем, как он пролил пиво прямо на рубашку, не найдется ли у вас салфеток? Держи, приятель. И Пит даже не способен лгать, чтобы получить что-то, но это, очевидно, близко к правде настолько, что его бесхитростное выражения лица срабатывает, и он отскакивает от барной стойки обратно к Стичу с охапкой тонких салфеток, вытирая рубашку и смотря на него, прикусив язык. — Прости, что пролил твое пиво. — Все в порядке, — говорит Стич, потому что ну что еще он может сказать? — Можешь купить мне еще одно. Пит покупает напитки следующие три раза и говорит Стичу, что он может заплатить за них, трахнув его несколько позже.