Драбблы по сериалу Hannibal NBC

Пламя. Даже здешние маги, вполне способоные подчинять его себе, относятся к нему c недоверием. Мэттью хорошо знакома эта осторожность – они относятся к нему и немногим другим таким, как он, тем же образом, никогда не упуская их из виду надолго. Стихия заставляет нервничать всех тех, кто не доверяет ей, кто боится ее, — как опыт показывает, это особенно характерно для Н‘Вахов, которых не берегут предки. Но дело не только в принадлежности к роду, двояко благословленному Азурой; Мэттью знает многих данмеров, считающих себя таковыми уже по тому, что они вхожи в Великие Дома и им по уходящей в века традиции прислуживает прямоходящая скотина, и которые, тем не менее, как чужаки, боятся крестившего их дыхания звезд, потому что видят в нем бойцовые ямы Боэтии или простирающиеся к ним Черные Руки Мефалы. Видят в нем свою ошибку; то, что пересилит и поглотит их. Он сам всегда был из тех, кому пламя внушает уверенность, навевает покой. Лед и электричество ему приходилось с упорством приручать годами, как работать с материалом, но с огнем они всегда понимали друг друга и тот слушался его, как пусть дикий, но прознавший его всю свою жизнь зверь. Даже сидя у него сейчас, Мэттью чувствует себя будто бы в компании. Поэтому в этот поздний час он находится снаружи, подбавляет сушину в уютный янтарный костер, и тепло и треск, не теряющиеся в завывании вайтранских ветров, почти успокаивают его ум, заглушают мысли и отголоски не улегшихся переживаний. Глядя в трепещущие и бьющиеся под разложенными веером поленьями язычки, отпуская тревогу в ночь вместе со слабым дымом, ему легко забыться и почти поверить, что за всем этим нет ожидания, за которым будет продвижение на еще больший Север, и не будет следующего боя, с его жестокой неразберихой, грязью, надрывом, оголенностью до самого чутья и насильственной смертью во всем ее уродстве; ни от чего не устаешь так быстро как от нее... Проклятые нордские морды ни ценящие ни свои, ни чужие жизни, с их проклятым пропащим Скайримом и его проклятыми варварскими морозами. Это место вовсе не стоит того, чтобы воевать за него. Скармливая костру хворост, Мэттью не слышит, как всколыхивается полог их низкой палатки, прежде чем его окликивают с опасливым сомнением: — Мэттью? Мэттью поднимает взгляд к мягкому свету масляного фонаря, к голове взъерошенной и кудрявой, как у нибенийского барана. Уилл глядит с недоверчивой миной, будто не узнает его со сна. Мэттью представляет, как угрюмо должен смотреться сидя на земле, сгорбившимся у костра, с накинутым капюшоном, глядя в пламя в обступающем со всех сторон мраке — как воплощение сумасшедшего даэдрапоклонника из кошмаров благочестивого имперца. Мэттью избавляется от напряжения в своем лице, о присутствии которого не подозревал, и смягчает свое выражение до того, внушающего доверие, которое можно ожидать от друга. — Плохие сны? — спрашивает Уилл. — Cкорее, никакого сна. Не беспокойся, — Мэттью чувствует приязнь, произнося эти слова, все еще не до конца веря, что кто-то может беспокоиться о нем, но стремясь в это поверить, — иди спи дальше. Я... возможно скоро вернусь в палатку. — «Возможно», — ухмыляется Уилл голосом. — Мне нравится, как ты не врешь мне, отговариваясь пустыми обещаниями, а... всего лишь допускаешь возможность. Это дружеская издевка сотоварища, но и в ней находит выражение обычная проницательность Уилла, умение видеть суть вещей. Мэттью думает, что не стал бы врать ему, но воздерживается от признания вслух. Уилл подходит — шорох опавшей листвы вздымается под ногами, — взяв фонарь с собой и с кряхтением опускается по левую руку от него. Заговаривая, Уилл не смотрит на него прямо сразу, как не смотрит почти никогда, — не как кто-то, кто опасается дать увидеть другому слишком много себя, а как тот, кто старается случайно не увидеть слишком много. — Что тебя беспокоит? Мне стоит взглянуть на твое плечо? — спрашивает Уилл, нахмурившись, с заботой серьезной и чуткой, но не навязчивой. Как всегда нелепо самоотверженной — истинный лекарь, — в сочетании с выдающими вымотанность мешки под глазами: Уилл как никто другой в их отряде знает про «плохие сны»; он сам ведет бой и днем, и ночью. (Мэттью тайком подносил Вермине камень с душой змеи недели назад, но та не приняла его подношение и не оставила Грэма.) — Нет-нет, все в порядке. Спасибо еще раз. Ты замечательно поработал с ним, как и всегда. — Уилл устало, но радостно улыбается словам похвалы и эта открытость подталкивает Мэттью к тому, чтобы дать ответ. Это... — он морщится и с трудом не проглатывает свое уклончивое объяснение: — не физическое. Пауза. — Тоскуешь по дому? Мэттью не отвечает. — В этом нет ничего постыдного, Мэттью. Тем более, на войне. Хах, ты же знаешь, мне тоже часто не хватает Сиродила. А может быть дней, когда ко мне обращались только с язвами и разбитыми коленками. — Мэттью хмыкает над этим и Уилл продолжает, звуча ворчливо даже в своих мечтательных описаниях: — Тогда можно было есть яблочную пастилу и пить бренди во внутреннем дворике инсулы хоть каждый вечер. Мыться и бриться в обогреваемой бане. И косились на тебя как раз-таки, если носил на лице лохмотья, а не брился раз в три дня. — Уилл задумчиво поглаживает свою кучерявую бородку, укрывающую строгую линию челюсти. — То была сладкая жизнь, скажу я тебе. Мэттью ловит искры от костра у него в глазах с тянущим ощущением в груди. Он хочет протянуть руку и коснуться лица Уилла, чтобы убедиться, что он действительно рядом, чтобы выразить ему странную нежность. Он есть, друг, которого он любит как саму жизнь, а иногда — как уже не раз оказывалось в бою — будто бы еще сильнее. Мэттью сглатывает и, чтобы отвлечься от захватывающей привязанности, думает о том, что Уилл делает для него — как он разыгрывает карту сиродильского тюльпана, как делает довольно часто, когда пытается подбодрить его. Сейчас Мэттью по правилам этого хода мог бы подхватить мотив и незло посмеяться над «единственно цивилизованным» имперским образом жизни, показывая, что все в порядке. Или, возвращая услугу, рассказать Уиллу про неприглядный традиционный уклад жизни в опоясывающих Красную Гору землях, о котором чужеземцы знают так мало; возвращаясь в те далекие времена, когда он сам не знал жизни дальше мрачных болотистых лесов задыхающегося в влажной пышной зелени Горького Берега. ...Про совсем другую, буквально горькую жизнь в пепельных пустошах, означающую, что живешь ты вокруг печи, дающей тепло и пищу и потому становящейся священней любого алтаря; готовишь, ешь и спишь на полу, а итаешься одним и тем же — пока не начинаешь ненавидеть лепешки на картофельной муке и пепельных прыгунов и не смиряешься с ними заново. И так же скучно проводишь дни, охотясь, торгуя или ухаживая за громадными жуками, и все ждешь вечера, потому что долины и фояды по-настоящему красивы, когда заливаются предзакатным светом. А потом, в темноте, если выйти из юрты, остаются только ветер, небо и звезды, и чувствуешь себя ближе к предкам, чувствуешь древнюю связь и свое место в ходе вещей, а не как здесь, потерянный в темноте и мерзлоте, в болезненном одиночестве, несмотря на спящую вокруг армию. Но Уилл Грэм — единственный, кто хочет его понять, в чужом краю, на чужой войне, которую он сделал своей, — заслуживает большего. — Это тяжесть на сердце. Я как будто бы скучаю по дому. Но я знаю, что чувствовал бы то же самое, будь я снова в Эшленде. — Мэттью замолкает, но Уилл внимательно ждет продолжения. — Мне не хватает места, в котором я никогда не был. Или, может быть, того, кем я никогда не был. Не говори мне, что оно звучит так, будто я не в себе, я и сам это знаю. После этих слов случается тишина, которую Мэттью ожидает. А затем, совсем неожиданное, негромкое, но отчетливое, остающееся с Мэттью навсегда вместе с этим вечером, ощущение узнанности: — Мне хорошо знакомо это чувство. Мэттью чувствует слабость в коленях, как после ящика нордского меда, но куда слаще, и он не мог бы быть трезвее. Когда он находит силу говорить, он все-таки рассказывает Уиллу про место, откуда он родом, будто тот тоже данмер. — У нас считают, что тело — та же музыка ветра, — Мэттью встает, чтобы подобрать нагретые огнем камни. — Оно восприимчиво к тому, что идет извне. И исходя из этого, важнее всего не то, где ты, и даже не кем ты себя считаешь, а есть ли рядом кто-то, с кем ты можешь говорить по душам. — Мэттью разглядывает собранные камни: если обернуть их в тряпицу и положить в палатку, те будут греть их обоих еще до утра. Он оттягивает уголок рта вверх, и решается посмотреть на Уилла. — Раз так, то все в порядке, румарэ. Уилл доверчиво берет его за руку, когда Мэттью подходит и жестом приглашает его встать с земли. — Это же сейчас не было оскорблением? Мэттью отказывается от шутки, но и не говорит больше нужного: — Нет. --- «Rumare» (данм.) – обращение к близкому человеку.