Что-то еще

Доверие дается человеку только раз и, потеряв однажды, его практически невозможно вернуть. Наверное, это так. Совершенно точно так, но... Куроко был уверен, что всегда есть что-то еще. Что-то такое, что не поддается логике, не подчиняется здравому смыслу и даже вообще не имеет к нему никакого отношения. Особенно, если это касается людей, связанных в прошлом узами дружбы, учебой, тренировками, кучей совместно проведенного времени, общими привычками, да много чем еще. Той самой красной нитью. Тонкая, едва заметная, почти оборванная... Вряд ли эта ниточка выдержала бы, будь она одна. Десятки, сотни, тысячи тонких незаметных нитей связывали его с Дайки лучше любого каната, крепче стального троса. От сердца к сердцу, от руки к руке, от кожи к коже - Куроко явственно чувствовал, как натягиваются, дрожат, вибрируют от напряжения эти ниточки, каждая из них, стоит только оказаться в пределах видимости, слышимости или просто вспомнить лишний раз бывшего сокомандника. Гордость и обида всегда отступают под натиском тревоги за него, перед острым, как бритва, желанием вновь увидеть его улыбку. Не злобный оскал хищника, не кривую усмешку самоуверенного победителя - ту яркую, добрую улыбку, наполненную светом, ради которой он сам когда-то согласился стать тенью. И к черту разбитые мечты и обманутое доверие! Куроко сам его склеит, отшлифует, обновит и принесет на блюдечке с голубой каемочкой, бросит к ногам, швырнет в лицо - все, что угодно, если там есть что-то еще. "Аомине-кун, научи меня забивать", - просит он, не слыша собственных слов, привычно глядя снизу вверх, сосредоточившись лишь на поиске этого "чего-то" в глазах напротив. В вечерних сумерках Дайки похож на хмурого призрака: встрепанные волосы почти сливаются цветом с густой синевой зимнего неба, смуглая кожа, напротив, выделяется ярким светлым пятном, и на этом фоне яркие обычно глаза кажутся темно-серыми, почти черными. В них так сложно что-то прочесть. Разглядеть то самое, что было почти потеряно в Тэйко, ради чего затевалась вся эта гонка, ради чего он готов бороться до самого конца. Аомине хмурится, сводит на переносице тонкие брови. На лице легко читаются следы бессонной ночи, но из взгляда исчезло безразличие и обреченная скука. Куроко, не отрываясь, следит, словно считывая каждое движение мысли. Он ищет нужный ему ответ и готов на все, чтобы найти именно то, что хочет. Он мог бы рассказать, что Свет бывает только один. Что, когда свет исчезает, наступает ночь, и приходится включать лампу, чтобы что-то увидеть, чтобы просто быть. Лампа может быть сколь угодно яркой, даже ярче дневного света. Но она - не свет. К кому бы он еще мог обратиться за помощью, как не к своему Свету? "Только ты, Аомине-кун, - думает Куроко, - всегда только ты". В этот момент в глазах Дайки что-то меняется, зрачок стремительно топит радужку, оставляя лишь тонкий синий ободок, дрожит, отражая блики от ближайших фонарей. Он только что подумал вслух? Тэцуя смотрит на Дайки, а на Тэцую в ответ смотрит космос. Потому что нельзя всю ту мешанину чувств и эмоций уместить в обычный взгляд. Удивление, растерянность, благодарность и что-то еще на одно короткое мгновение полыхают синей молнией, а потом взгляд становится предельно серьезным и наполняется какой-то мрачной решимостью. Куроко забывает, как дышать. Каждая необорванная ниточка в нем звенит от напряжения, гудит, как высоковольтный провод. Куроко точно знает, как сейчас выглядит: застывшее, словно фарфоровое, лицо без единой эмоции, такой же застывший взгляд широко распахнутых глаз - он слишком долго тренировал это выражение, чтобы сомневаться. Это его щит, его черепаший панцирь, чтобы скрыть страх или неуверенность, или разочарование, или даже ярость. Эмоции не то что не могут просочиться сквозь такую защиту, но до поверхности добираются лишь их слабые отголоски, неуловимые оттенки, и мало кто из окружающих умеет их читать. Но Дайки умеет. Его взгляд становится еще суровее. - Тэцу. Имя падает тяжелым камнем, ложится плитой на плечи и почему-то ледяным комом в желудок. - Тэцу, - Дайки приподнимает его лицо за подбородок и внимательно смотрит. Только почему-то не в глаза, а на губы, и Куроко чувствует, как ледяной ком стремительно тает, и по телу разливается необъяснимое тепло. - Тэ-эцу, - ласково тянет чуть насмешливый голос, и от облегчения Куроко хочется разрыдаться. - Аомине-кун, ты... - Конечно, я научу тебя. Всему, что захочешь. Широкая ладонь взлохмачивает волосы так забыто-привычно, что у Куроко внутри все сладко замирает, и он невольно жмурится от удовольствия. И вдруг понимает, что все было не зря - ни тогда, ни сейчас. Между ними всегда будет что-то еще.