Другими глазами

Я устал. Солнце давно уже не в зените, и я, даже не глядя на часы, которые по праву бегуна красуются у меня на руке, могу понять, что день начинает подходить к концу. Шаг за шагом, поворот за поворотом, заметка за заметкой — всё это входит в мои обязанности, и, что бы там ни было, я, блин, должен всё это делать. Кто, если не я? Как бы я не ненавидел эти стены, но должен признать — это моя стезя. Если бы я жил в обычном мире, о котором мы, растерянные подростки, только мечтаем, когда накатывают приступы отчаяния, то, наверное, к моей деятельности подошло бы слово «профессионал». Многие шанки, наверняка, шушукаются о том, что, мол, слишком много на себя беру — пусть так. Но неужели они думают, что мы с моими бегунами никогда не замечаем их слегка восхищенные, с такой детской надеждой взгляды каждый раз, когда направляемся в этот чертов Лабиринт? Ха, как бы не так. Последний коридор! На ходу делая последнюю пометку в тетради и не глядя убирая ее в рюкзак, я поворачиваю на финишную прямую — проход, ведущий к воротам в Глейд. Уже когда я настолько близко, что могу более-менее различимо рассмотреть Хомстед, понимаю, что что-то не так. — С каких это пор я такая важная персона, что меня встречает не абы кто, а сам Вожак? И вообще, кто-то встречает, и во.. — Ньют, — глаза Алби сегодня какие-то странные, страннее обычного. Даже я, при всех своих закидонах, считаю его именно тем человеком, с которым не нужно спорить не по делу. Плюс к тому, какое-то время назад между нами произошел весьма серьезный разговор, и, что удивительно, Вожак отступил, давая мне полную возможность установить права на одного шанка, имя которого он сейчас как-то чересчур особенно тревожно произнес. — Ну да, знакомы. В чем дело-то? — я достаю из рюкзака бутылку с водой и жадно присасываюсь к ней губами. Пусть погода у нас и не меняется, однако, за целый день беготни, хочешь не хочешь, будешь чувствовать себя, как в печке. — Он ведь сегодня остался тут. Голова у него, типа, болит. — Теперь болит не только голова. — В смысле? Вожак складывает руки на груди. Недобрый знак. — Через час после того, как ты ушел, он встал и сказал, что ему лучше, ушел в Лабиринт. Я сначала подумал, хорошо, что оправился, нагонит тебя, быстрее закончите… Мне это не нравится. Я смотрю на Вожака, медленно убирая бутылку на место. — А сейчас здесь будет какое-то «но» противное, да? Не тяни! — А потом я понял, что он не взял рюкзак. Мне больших объяснений и не надо. Я срываюсь с места, однако, Алби ловит меня за локоть, останавливая. — У тебя всё еще есть обязанности, которые ты должен выполнять в срок. Плюс к тому, ты должен быть в нормальном состоянии. Поэтому — карты, душ, обед, и только потом в Хомстед. Тем более, он спит еще, Клинт и Джефф ему что-то вкололи... Скриплю зубами, но киваю. Он прав. Если я к нему приду сейчас в таком состоянии, придется потом пару дней посидеть в Кутузке за то, что устроил драку с больным. С больным, которому наверняка светит Изгнание за такой поступок… Эти мысли не оставляют меня, ни пока я срисовываю по памяти и заметкам расположение стен Лабиринта, ни пока я принимаю душ, ни пока я на автомате, только ради требующего организма, жую обед, который мне любезно припрятал Фрайпан. Конечно, Ньют не первый шанк, который решил свести счеты с жизнью, но, черт возьми, он первый, кто сделал это неудачно и остался жив. Стало быть, сам собой напрашивается вопрос — что делать? От кухни до Хомстеда недалеко. Пока иду туда, взгляд невольно пробегается по Глейду — привычка Стража — убедиться, что всё нормально. Уже вечереет, шанки доделывают дела, ищут себе места для ночлега, раскладывая спальники, ужинают, спорят, некоторые, вроде Строителей, гогочут над какой-то шуткой. Останавливаюсь, не в силах отвести глаза от Лифта. В голову сразу лезут картинки того, как я в первый раз увидел Его. Нас в Лифте привезли сюда первыми. Удивительно, хотя, скорее, это занятный факт для нас, а не для Создателей, которые всю эту бурду и задумали, но всё же — первыми в Глейд прибыли те, кто на данный момент являются Кураторами того места, которое мы, скрепя сердце, называем «домом» — это был Алби, наш признанный Вожак, я, Фрайпан, Галли, чтоб его черти в аду вилами затыкали, Зарт, Уилсон, и, мать его, Ньют, который со Стражами и рядом не валялся, но всё равно был в первой партии прибывших сюда страдальцев. Как только дикая тряска закончилась, и Лифт остановился, мы с Алби, как первые, кто смог встать и более-менее прийти в себя, не сговариваясь, откинули створки нашей «клетки» в стороны, пропуская туда солнечный свет. Я огляделся. Все остальные парни кое-как пытались встать, и только он, самый тощий и еще сонный на вид, неподвижно сидел, обхватив себя руками за плечи, затравленно глядя на верхушки каких-то деревьев, которые виднелись над краями Лифта. — Ну, ты идешь, шанк? — откуда я знаю это слово? И почему тяну этому недоразумению руку, чтобы помочь встать? — Да. После этого он всегда следовал за мной, когда я просил, и не было в этом ничего такого странного — для нас обоих это было совершенно нормально. Копать грядки, первый раз совершать вылазку в Лабиринт, придумывать то, по какой схеме запоминать эти тупые стены — всегда вместе. Хватит ностальгировать уже, блин. Одергиваю себя, потому что какие-то парни уже начали на меня пялиться, и, не имея сил и желания отпустить ни единой шуточки по поводу того, что их лица похожи на кучу кланка, захожу в Хомстед, быстро забегая вверх по единственной лестнице нашего самого крепкого «здания» в Глейде. Медаки сидят на стульях напротив комнаты, в которой находилась одна на весь Глейд кровать, отчего комната и считалась чем-то вроде Лазарета. Оба врача, Клинт и Джефф, выглядят мрачнее тучи, но по их одобрительному кивку, когда я указываю пальцем на дверь комнаты, прося разрешения войти, понимаю, что они не осуждают — переживают, как и я. Он всегда всем здесь нравился. Самый хрупкий на вид, казалось бы, беззащитный, но не дай Бог у него в руке будет лопата, когда его чем-то сильно разозлили — именно Ньют был первым, кто сломал Галли нос, когда тот, уже после трех предупреждений, продолжил называть его «блондиночкой». Невольно улыбаюсь, понимая, что, когда через пару месяцев я его так назвал, но в более интимной обстановке, Ньют лишь, как всегда, раскраснелся и заулыбался, закидывая свои худые руки мне на шею. Бесценное ощущение. Улыбка слезает с моего лица, когда я захожу в своего рода «палату» и, прикрыв за собой дверь, вижу Его на кровати. Торопливо оглядываю, стараясь оценить повреждения, и одновременно с радостью и тоской понимаю, что в тугой повязке на лодыжке, из-под которой немного проступает кровь, и есть всё дело — в остальном на нём только парочка синяков. Зато не сломана спина, не пробита глупая светловолосая башка, всего лишь нога. «Не сможет бегать», — первая мысль, которая ядовитым шепотом прозвучала в моей голове, и я поджимаю губы, пытаясь сказать себе, что отсутствие возможности бегать — еще не конец жизни. «Но он же бегун!» — это уже шепчет та часть меня, которая отвечает за образ Куратора Бегунов, по сути, второго по уважению человека после Алби, и уважение это заслужено тем, что я не боюсь изо дня в день рисковать своей задницей в Лабиринте. Ну, как… Мы не боялись. Мы. Я никогда не испытывал дискомфорта от того, что мы вместе были в этом страшном месте. Наоборот, опять же было ощущение того, что всё правильно — ты со мной, а я с тобой. Мы оставались наедине с этими стенами, которых, первое время, пока не поняли, как эта бурда устроена, боялись до жути. Но я всегда знал, что если мне вдруг станет страшно, я имею возможность взять тебя за руку, и всё сразу встанет на свои места. «У него проблемы. Ему плохо. А ты ничего не можешь с этим сделать. Ты ведь видел, что с ним происходит…» — а вот это уже мой голос. Мой собственный, странный, кажущийся чужим. Я правда видел в последнее время, что с ним что-то не так — стал молчаливее, задумчивее, стал много раз за день порывисто и крепко обнимать меня, жмурясь и шепча себе что-то под нос, а когда я спрашивал, что происходит, всегда как-то неловко отпускал меня, с кривой улыбкой отмазываясь простым «соскучился». Только сейчас осознаю, что я был полный дебил, раз мне этого хватало, чтобы успокоиться. — Уйди. Видимо, я слишком долго думаю, стоя так, посреди комнаты уже несколько минут, копаясь у себя в голове, глазами остановившись на поврежденной ноге. Сглатываю, чтобы голос звучал увереннее, так, как он любит, но получается лишь хриплое: — Нет. — Уйди отсюда. Уйдите все, ради всего святого, оставьте меня одного… — он тихо скулит, стараясь повернуться на бок, но ничего не выходит — больную ногу, видимо, слишком тяжело сдвинуть хотя бы на миллиметр, поэтому ему приходится ограничиться поворотом торса в сторону от меня, закрывая лицо руками. — Они пусть все валят. Я никуда не уйду, пока не пойму, какого хрена тут происходит, — он недовольно стонет, когда я сажусь рядом с ним на кровать, но мне всё равно, пусть хоть гавкать на меня будет. — А ты не понимаешь? — Ты меня почти с первого дня сам зовешь «тупая гора мышц», так что потрудись объяснить. — Я ненавижу это место. Ненавижу эти стены, этот Лабиринт, этих гриверов, этот Глейд, это всё. — Ньют, это наш дом. Место, в котором мы живем. — Разве не понятно, что я не хочу тут жить? Я опускаю глаза, когда он отнимает руки от лица, глядя на меня своими какими-то чужими, слишком темными для моего мальчика глазами. — Понятно. — Чудесно. Плюс, когда я теперь знаю, что выхода из этого Ада нет, я сожалею лишь об одном. — О чем? — почему мой голос такой низкий? Упорно делаю вид, что костяшки моих пальцев, которые я сжимаю так, что ногти упираются в ладони, намного интереснее его лица. Он, видя это, поворачивается на спину и, с каким-то неподдельным любопытством разглядывая деревянный потолок Хомстеда, спокойно произносит: — Что у меня нормально не получилось довести это до конца. У меня срывает крышу. В несколько движений я быстро пересаживаюсь к нему на бедра и, схватив за запястья, с силой прижимаю их к кровати, упираясь взглядом в его глаза, в которых не проскользнуло ни тени удивления. Тебе всё равно. — А ты подумал обо мне, а? Подумал о том, что, возможно, я рыл бы тебе яму в Могильнике? Понимаю, что хоть немного попал, ведь его брови чуть сходятся на переносице — видимо, уже успел подумать об этом, пока тут валялся, когда очнулся. Однако, скоро все эмоции снова пропадают с его лица. — Хреново. Хочется ему вмазать, но я никогда не делал этого, и не буду. Невольно рычу, наклоняясь ближе к нему, не прерывая зрительного контакта. — А то, что между нами, вроде как, что-то есть, тоже роли не играет, а? Мы, вроде как… — сглатываю, ненадолго прерываясь. Мне всегда было тяжело это говорить. — Вроде как, любим друг друга? Он как-то странно, немного иронично и потерянно улыбается, склоняя голову набок, явно оглядывая моё лицо, как он обычно делал после секса, аргументируя тем, что хочет запомнить получше. Теперь понимаю, зачем. — Любим. Но это моё решение. Не твоё, не наше. Моё… А вот это больно. На уровне сердца затянуло еще сильнее — Боже, какая непривычная тупая боль, такая… Эмоциональная? Лучше бы в морду дали, честное слово. Сдаваться я не собираюсь. Выдыхаю, собираясь с мыслями, наклоняясь еще ближе к нему, уже так, чтобы наши носы соприкасались, и тихо, так, чтобы никто в этом проклятом месте больше не услышал, шепчу, не отрывая своих глаз от твоих. — Я дебил. Я не заметил. Я… Профукал. Тебя профукал. Прости меня. Возможно, я слишком тупой, чтобы понять весь тот бедлам, что творится в твоей голове, но, Ньют… — это сравнимо с прыжком в холодную воду. Не понимаю, откуда в моей порезанной памяти и это выражение, и ощущение, но я точно знаю, что оно сюда охренительно подходит. — Я не смогу без тебя здесь. Не смогу… Он судорожно вздыхает, зажмуриваясь, и чуть дергает руками, пытаясь их освободить. Я послушно их отпускаю, упираясь в кровать по обе стороны от его головы, и, не видя сопротивления, продолжаю шептать: — Я знаю, что ты потерял надежду. Знаю. Ты был со мной в этом долбаном Лабиринте, и мы с тобой единственные, кто знает, что за эти полтора года стены не сделали ничего нового. Кажется, что выхода нет, но усеки ты одну вещь, прошу тебя… — я замолкаю, проверяя, слушаешь ли ты, и, хвала небесам, ты смотришь на меня, тоскливо поджимая губы. — Я найду выход. Найду. Не для всех этих шанков, не для себя, а для тебя. Я простучу все стены, пробегу по этим коридорам еще раз миллиард, да черт, если будет надо, я сам прорублю дурацкий выход, лишь бы ты ничего такого больше не делал. Прошу, поверь мне. Он глухо всхлипывает, и его худые руки уже привычным для нас обоих движением, как вдох и выдох, ложатся ко мне на шею, притягивая ближе к себе. Я поддаюсь, осторожно сползая на кровать рядом с ним, на ту сторону, где лежит его здоровая нога. Через несколько часов, уже окончательно прорыдавшись, он лежит головой у меня на груди и, наконец, прерывая молчание, которое до этого было окрашено лишь тяжелыми вздохами, всхлипами и шмыганьем носа, спрашивает, водя ладонью по моей груди: — Теперь меня ждет Изгнание, верно? — Хера с два. Пусть тебя хоть кто-нибудь пальцем тронет, я лично его к гриверам вытолкаю. — Я верю тебе. — Что? — Я верю тебе. Ну, про выход… — Врешь ведь, шанк, — я прищуриваюсь, поднимая его лицо к себе, стараясь уловить подвох. Однако он просто пожимает плечами, чуть улыбаясь мне в ответ. — Пока что вру. Совсем немножко. Пока что. Наверное, плохо, что мне этого хватает. Или хорошо. Я не знаю, честно. Всё, чего я сейчас хочу, это зарыться носом в его волосы и не отпускать до тех пор, пока мир не рухнет. Что я, собственно, и делаю, с умиротворением отмечая, что он жмется ко мне, ища защиты, которая ему теперь, наверное, очень пригодится.

***

— Кровавый ад, да поставь ты меня на место! Ненавижу, когда ты таскаешь меня, как какую-то бабу! — Между прочим, теперь у нас в Глейде наконец-то есть одна баба, и если она такое от тебя услышит, рискуешь получить камнем по своей распрекрасной голове, как Галли, — я усмехаюсь, но все же ставлю его на землю, прижимая спиной к дереву, сразу же подаваясь ближе, касаясь губами бледной шеи. Он тихо, но явно довольно вздыхает, обнимая меня за плечи, и с явной ревностью в голосе интересуется: — Ты так часто о ней говоришь. Что, нравятся девки? — Знаешь, ты уж определись, кому из-за меня зенки выцарапывать. Сначала Томас, а теперь Тереза… Я что, настолько хорош? Спустя три года «отношений» он всё равно смущается, опуская глаза, и с улыбкой выдавливает из себя тихое «да». Он подает голос лишь тогда, когда я снова возвращаюсь к его шее с поцелуями, стараясь поговорить до того, как возможности уже не будет. — Скажи, ты правда думаешь, что этот Шнурок поможет нам найти выход? Отрываюсь от его шеи и, ободряюще улыбаясь, смотрю на него, уверенно кивая. — Ага. Он спас Алби, он спас мою задницу, и он явно что-то знает, — подняв одну руку вверх, кладу ее ему на щеку, не отводя взгляд. — Мы найдем выход, Ньют. Найдем. — Спасибо, Минхо. — Не за что. Займемся уже делом, а? Растрещался, не заткнуть его… Ты смеешься, и твои руки снова обвивают мою шею. Целуя тебя, я четко осознаю, что в ближайшее время мы найдем выход, и я наконец-то смогу тебе доказать, что я не врал. Бесценное ощущение.