Мертвец, который хотел иметь детей

Жил на свете мертвец, который очень хотел иметь детей. Вернее, слово «жил» здесь как-то неуместно, точнее будет «существовал», «никак не мог покинуть этот мир» и прочие выражения в подобном духе, но на самом деле выражения не очень важны. Ведь, в конце концов, что есть жизнь? Ответа на данный вопрос с уверенностью не даст никто, поскольку ее загадка, величайшая из существующих во Вселенной, еще не разгадана. Тем более, многие полагают, что если человек ходит, смотрит, в состоянии слышать и даже немного разговаривать, он жив априори. И, уж во всяком случае, ни один не обратит внимания на отсутствующие дыхание и пульс, есть которые или их нет, заметить при беглом взгляде сложно. Да и не только при беглом, собственно. Поэтому нашего мертвеца многие не особо внимательные люди сочли бы вполне живым. Вот только с разговорами у него имелись определенные проблемы, поскольку раз нет дыхания, значит, нет и воздуха, коему надлежит колебать голосовые связки для успешного извлечения из них звуков. Но нельзя сказать, чтобы мертвец много общался, ведь на тихом кладбище, уже практически заброшенном (мало, очень мало приходило туда истинно живых, дабы ухаживать за постепенно погружающимися в землю могилами!), собеседников у него почти не было. Его, если так можно выразиться, земляки в большинстве своем являлись мертвецами, самыми что ни на есть настоящими: они исполнили в жизни все, что хотели, и в назначенный час с легким сердцем ушли в иные миры, оставив свои бренные оболочки разлагаться в тесных хранилищах гробов. А наш герой, чья главная мечта до сих пор не исполнилась, вынужденно задерживался под ставшим после смерти неприятно жгучим солнцем, выбираясь на поверхность из своего гроба на закате, ближе к сумеркам. Не спрашивайте, как он сумел, внезапно ощутив себя отнюдь не мертвым после похорон, проложить себе путь наверх в первый раз. Он и сам не знал, что на это ответить, но про себя считал, будто здесь не обошлось без помощи свыше, из чего закономерно делал вывод, будто жизнь (нет, уже не она, конечно, а мир в целом) все же хоть немного, но справедлива. Только поздновато она дала о себе знать, та справедливость, порой грустно рассуждал мертвец, неуклюже переваливаясь через край могилы и почему-то с невольной опаской прислушиваясь к шелесту осыпающейся земли. Отчего, скажите на милость, тем, кто надзирает, чтобы здесь все шло по порядку, не дать ему столь горячо просимое еще тогда, когда он являлся живым по-настоящему? Ах, как бы он любил своих детей, как бы радовался их смеху и проказам в младенчестве, как беседовал бы с ними по душам и поддерживал во всем после превращения в ершистых подростков, как гордился бы успехами уже выросших! Но нет, не случилось, не сбылось, а мечтал он о детях столь страстно, что уйти ему не дали, и он торчит на этом скучном кладбище, пока не приблизившись к воплощению собственного желания ни на йоту. И ведь не бездействует, а тщательно обдумывает планы один завиральнее другого, но в результате работоспособным ему не кажется ни один и даже вот говорить научился — помаленьку и не ртом, как живые, а какими-то совершенно другими частями тела, так что выходит у него нечто вроде чревовещания. Правда, своего голоса, исходящего из каких-то непостижимых глубин его существа (уж точно здесь кишки не причем, как и прочие внутренности!) мертвец пугался даже сам, настолько грубо и низко тот звучал, но тут уж ничего не поделаешь. Либо так, либо никак вообще, а с детьми, которые у него, раз его не пускают уйти, вынудив задержаться в мире смертных так надолго, действительно, судя по всему, будут, разговаривать просто необходимо. Вот и продолжал мертвец упражняться, сидя под ближайшим к его могиле кустиком и неодобрительно морщась при каждом произносимом слове. Когда его уши, не вынеся неблагозвучия исторгаемых нутром звуков, окончательно увядали, мертвец замолкал и принимался лихорадочно искать замену общению вслух. Можно, конечно, выучиться самому и выучить будущих детей языку глухонемых, но, вот беда, учиться-то особо и не у кого! Вернее, даже не особо, а не у кого в принципе! Обитатели кладбища мирно спят в своих гробах, а если он обратится с подобной просьбой к живым, пожалуй, его убьют на месте, не потрудившись дослушать до конца! Ну, не убьют, конечно, криво усмехался мертвец, ведь он и так мертвее некуда, но зачем рисковать зря? Ведь главная цель его жизни и посмертия еще не достигнута, а, значит, он себе категорически запрещает лезть на рожон! К тому же, для людей все-таки естественнее общаться голосом, а не жестами, и он, мертвец, не имеет права обделять своих предстоящих отпрысков в этом смысле. Да и пальцы, если посмотреть на них с максимальной критичностью, после смерти сделались жутко неуклюжими и кое-где от них предательски отваливаются куски плоти... Детям при их впечатлительности заострять на таком внимание определенно не стоит. Выходит, надо совершенствовать свои разговорные навыки и дальше. Потому что когда появятся дети... тут пробирающие до костей звуки, издаваемые мертвецом и придающие тишине кладбища, существующей как бы отдельно от них, нечто сюрреалистически-непристойное, смолкали, а сам мертвец погружался в сладостные мечтания о том времени, когда он наконец сможет обнять своих отпрысков постепенно разлагающимися руками и изо всех сил прижать к не бьющемуся уже сердцу. Точнее, и руки, и сердце в его грезах были абсолютно нормальными, если давать волю воображению, но свойственный мертвецу на всех стадиях существования здоровый цинизм не давал витать в облаках совсем уж беззастенчиво, периодически напоминая, что от пальцев кое-где остались одни кости, что голосом только распугивать народ, а от мертвеца в целом, если уж на то пошло, довольно дурно пахнет. Но мертвец отмахивался от него и продолжал самозабвенно мечтать. Расставался он с мечтами, причем чаще всего расставался нелегко, обычно ближе к утру и, еще чуть-чуть побурчав себе под нос ради тренировки, неохотно лез назад, в могилу, дабы лишний раз не подставлять свое и так разлагающееся тело солнечным лучам, нисколько для мертвецов не полезным. Но время шло, а чаяния мертвеца продолжали оставаться лишь чаяниями, то есть стремлениями исключительно умозрительными, а наяву не происходило ничего, могущего приблизить его к цели даже немного. Надо сказать, что поначалу, когда он только осознал, что мертв, но не умер, мертвец надеялся, будто дети у него появятся велением свыше — ну а как еще? Если уж у живого у него с этим были одни проблемы, то после смерти не светит вообще ничего! Но небеса, невзирая на страстные к ним обращения, молчали, и мертвец постепенно начал понимать: надежды надеждами, а действовать ему придется, похоже, самостоятельно, ни на чью помощь, особо не рассчитывая. И занялся составлением плана; правда, далеко не продвинулся. Либо фантазия у меня скудная, озадаченно чесал в затылке мертвец, привычно сидя на краю могилы и болтая свешенными внутрь ногами, либо... Нет, все же, наверное, фантазия, разгулом которой он не отличался и при жизни. Хотя, с другой стороны, и обстоятельства тоже отнюдь не радуют. Заиметь детей естественным, так сказать, путем у него не выйдет, этот вариант отбрасываем сразу — и что остается? Другие кладбища, где, возможно, похоронены ребятишки-сироты? Найти хоть одного такого, разбудить от смертного сна и назвать его сыном или дочерью? Ох, что-то сомнительно... Во-первых, он не знает толком, где здесь еще кладбища; во-вторых, передвигаться может лишь ночью, чтобы не давать солнцу шанса разрушить себя окончательно; в-третьих, гарантий, что он сумеет заставить дитя восстать из могилы, нет совершенно никаких. Это ведь, скорее всего, подвластно лишь могучим волшебникам, но он-то к ним не относится! Он простой скромный мертвец, самый обыкновенный, и способности к колдовству ему чужды... Значит, подобный вариант тоже отпадает, а значит… значит… надо думать в сторону детей живых. И здесь разум мертвеца пасовал. Подобные дети, да еще без родителей, на дороге не валяются, и сироты они или нет, на них не написано тем более. А воровать ребят у родителей как-то того... не очень, совсем не очень. Но если выхода не будет, что ж, придется поступить именно так, и оправданием послужит его дикая, невозможная жажда любящего маленького сердечка рядом! Правда, сумеет ли это сердечко проникнуться к нему нежными чувствами после того, как его владельца похитят у семьи, мертвец трусливо предпочитал не думать. В самом деле, тут лучше сначала осуществить хотя бы один из планов действий, а уж потом размышлять над его последствиями! В противном случае до сколько-нибудь активных телодвижений с его стороны не дойдет вообще и придется еще вечность тоскливо куковать в становящейся все более неопрятной и неуютной могиле; тело его будет разрушаться и дальше, пока не превратится в лишенный плоти скелет, вряд ли могущий шевелиться, ведь мышцы — они и после смерти мышцы! Выходит, надо поспешить, для чего отбросим ненужные размышления — и кинемся в омут с головой! Но сказать и даже решить легко, а вот приступить к выполнению намеченного плана, очень и очень сложно. Но мертвец все же изловчился взять себя в руки и начал охоту, для чего в первую голову покинул свое внезапно показавшееся ему воплощением уюта и безопасности кладбище и укрылся в ближайшем лесу, совсем рядом с которым находился небольшой городок, где наверняка хватало детей. Туда мертвец отправиться не рискнул, боясь не найти подходящего укрытия, чтобы спрятаться днем; и вообще, многолюдство после смерти его не прельщало совершенно. Поэтому лучше уж поселение скромное, в которое он, тем не менее, не сунется — во всяком случае, поначалу, а там надо посмотреть, как пойдут дела. Вдруг ему повезет и в городке отыщется несколько сироток и одна из них выкажет желание перебраться жить к нему, на кладбище? Там, кстати, и сторожка для этой цели имеется, заброшенная, конечно, но целая на удивление. Вот где брать пропитание и одежду — это пока вопрос, но он обязательно что-нибудь придумает, только бы дитя, наконец, очутилось рядом! Но, увы, подходящий ребенок не желал отыскиваться никак: видимо, свыше от мертвеца все-таки ждали активных действий, а не пассивного сидения в кустах. Пришлось выбираться из них на дорогу, очень удачно расположенную совсем рядом и жадно вглядываться вдаль: кто там идет и одни ли взрослые? О, наконец-то, кажется, повезло, рядом с двумя силуэтами побольше маячит один маленький, и направляются они именно в его сторону. Так, не торопиться, подпустить поближе, а затем резко, насколько позволяет предательски роняющее куски самого себя тело, выпрыгнуть из-за шелестящего листьями куста прямо перед ни о чем не подозревающими людьми, просительно каркая (иное определение для издаваемых им грубых отрывистых звуков сейчас подобрать сложно) и протягивая руки к ребенку, мальчику лет семи, который, с ужасом глядя на надвигающееся на него, кажется, прямо из ночных кошмаров чудище, сперва будто бы в нерешительности пятится назад, а потом, вырвав свои руки из рук взрослых, с рёвом бросается наутек. Да и взрослые отстают от него ненадолго: издав согласный вопль ужаса, они несутся следом за мальчишкой, причем вскоре даже обгоняют его и, кажется, вот-вот бросят на произвол судьбы. У мертвеца, наблюдающего за ними и сосредоточенно, и с недоумением, мелькает торжествующая и почему-то одновременно стыдная мысль, что сейчас взрослые убегут окончательно, а ребенок будет в его полном распоряжении, но его надежды тщетны. В последний момент у одного из взрослых просыпается совесть, и он хватает мальчика, у которого от страха уже заплетаются ноги, за шиворот, и тащит за собой, не обращая внимания на дерганья и хриплое по причине передавленного горла дыхание. Мертвец, конечно, пытается не просто наблюдать, но действовать, только последнее выходит у него плохо, ведь ни бежать, ни вообще двигаться сколько-нибудь быстро он не в состоянии, а в состоянии лишь умоляющим жестом протягивать вслед улепетывающим с невиданной скоростью людям руки и совсем уж нечленораздельно взывать... к чему? К их милосердию? Или к другим подобным качествам? Что-то сомнительно, ибо насчет человеческого прекраснодушия наш герой не обольщается нисколько. В конце концов, он сам человек, пусть и мертвый, поэтому хорошо понимает, что собой представляют люди, которые между тем скрываются вдали окончательно. Огорчившись неудаче, мертвец расстроенно бредет под ближайший куст, где плюхается на землю и в благодатной тени начинает с новым энтузиазмом продумывать детали своего плана. Но это тяжело, поскольку плана как такового у него по-прежнему нет. То есть мертвец вполне понимает, что просто вылезать из укрытия на дорогу и пытаться поймать кого-то, по ней идущего, затея не очень умная, но ничего другого ему в голову пока не приходит. Поэтому он продолжает в последующие дни действовать по-старому, перепугав, кажется, уже половину, если не все, населения злосчастного городка. С детьми, правда, у него никак не выходит, зато он добивается результата, крайне для себя нежелательного: городские власти, устав терпеть ошивающееся вблизи чудище, объявляют на него охоту. И вот ближайшей ночью, когда мертвец уже наладился вылезти из-под своего куста, чтобы яснее видеть полную огромную луну в небе, и всласть помечтать под ее приятно ласкающим все его существо светом, со стороны города раздался неблагозвучный шум (мертвец поморщился), по дороге затопотали бесчисленные ноги, а потом и вовсе сделалось светло будто днем: люди явно вознамерились загнать его словно зверя, будоража криками, звоном и светом, ужасно раздражающим посреди ночи чувствительные глаза мертвеца. Но, конечно, не на того напали. Мертвец, поначалу от неожиданности собравшийся бежать, взял себя в руки, получше спрятался за свой куст и принялся, жадно прислушиваясь и порой рискуя высунуть подальше голову, наблюдать, а заодно и думать. Сейчас я в безопасности, размышлял он, щуря ставшие в смерти непозволительно чувствительными глаза, но что потом? Потом, когда жителям города (пусть не сегодня ночью, но рано или поздно они сообразят все равно) надоест толпиться на дороге и они займутся прочесыванием леса? Тут-то мне и конец, ведь быстро бегать я не могу и любой человек, даже пожилой, настигнет меня в два счета! И спрятаться особо негде, лес хоть и густой, но без сколько-нибудь хитрых укромных мест — ни пещер в нем, ни больших нор, покинутых их прежними обитателями, ни вросших в землю коряг, под которыми тоже возможно поискать спасения... Значит, или продолжать сидеть тут, под гостеприимным кустом, дающим мертвецу приют уже довольно давно, ведь смысла бежать куда-либо еще нет, либо поскорее возвращаться к себе на кладбище, снова оставив цель всего своего существования не достигнутой. Да, выбор невелик. Мертвец вздохнул: эх, и почему у него все всегда так сложно? Почему другие еще при жизни добиваются всего, к чему стремится их душа, а он... Впрочем, распускать нюни не время, лучше убрать неосмотрительно высунутую слишком далеко голову и раскинуть мозгами заново, тем более непосредственная опасность ему в данный момент не грозит. Но раскидывание мозгами не помогло. Ничего радикально нового мертвецу придумать не удалось, а охота, в первую ночь потерпевшая неудачу, которая ее участников только разъярила, продолжилась со все возрастающей настойчивостью. Люди ломились сквозь подлесок с треском и гиканьем, неосмотрительно предупреждая ими мертвеца о своем присутствии задолго до того, как оказывались рядом, поэтому он, путаясь в заплетающихся ногах и стараясь не ругаться слишком громко, всякий раз успевал убраться с их пути. Но долго так продолжаться не могло, поскольку число охотников каждый вечер возрастало, и рано или поздно их сделается столько, что если они развернутся в шеренгу, она растянется от края до края леса, не оставив свободного пространства и стоит им двинуться вперед достаточно быстро, как мертвеца уже ничто не спасет. Интересно, смогут ли они его убить? И каким именно способом? Прикидывая новые возможности умереть, мертвец криво усмехался: ведь и в самом деле интересно! Положим, они его прикончат, ну, к примеру, распилят на части, поскольку другие способы в отношении тех, кто уже не живет, малоэффективны. Распилят, значит, но цель, главная цель его жизни и посмертия еще не исполнена! И что, выходит, он оживет, точнее, как это лучше выразиться… в общем, не получит упокоения снова? Мертвец в красках представил настойчиво ползущие друг к другу, дабы вновь сделаться единым целым, куски собственной плоти и не удержался от смеха, веселого и грустного одновременно. Но смех смехом, а подобное (если не худшее!) и правда может случиться в самом скором времени. Отсюда мораль: надо срочно искать выход из создавшегося дурацкого положения, для чего следует напрячь все свои умственные способности, иначе дело запахнет керосином. Да, именно им, а вдруг люди проявят еще бОльшую сообразительность и просто сожгут его после того, как он наконец попадется им в руки? Вот это явится действительно ужасом, ведь тогда он все же перестанет существовать, не исполнив своей цели, и кто ответит, что случится в таком случае с его душой? Мертвец, конечно, не знал наверняка, но, тем не менее, имел твердую уверенность: там, куда люди попадают после благополучной смерти, его по головке отнюдь не погладят. Еще бы! Притащился раньше времени, так и не осуществив того, ради чего жил (в широком смысле данного слова)! Впрочем, ладно, это снова пустые умствования, а нужно сосредоточиться на вещах более приземленных и сейчас более важных. И мертвец сосредоточился. Он думал и думал, но днем ему приходилось спать для поддержания сил, так что никакие идеи не шли в голову вообще (перед сном мыслить разумно тяжко, каждый подтвердит!), а ночью он постоянно отвлекался на шум и свет, приносимые в лес охотой. И как-то незаметно пропустил момент, когда она очутилась совсем близко. Вот уже над спасительным кустом нависают высоченные загонщики, пристально рассматривая его со всех сторон, и, кажется, от их взглядов не ускользнет и мельчайшая песчинка; свет факелов ярок и беспощаден, он отбрасывает на безнадежно скорчившегося мертвеца то густые тени, то горячие отблески. Мертвец, тихонько скуля, ждет то ли выстрела в лоб, то ли осинового кола в грудь, почти слыша влажное хлюпанье плоти и треск ребер там, куда он войдет, но почему-то пока ничего не происходит, судьба к нему милостива невероятно. Через несколько мучительных, бесконечных мгновений, наполненных, как это ни странно для уже мертвого, неистовым страхом смерти, шаги людей отступают от куста и постепенно начинают удаляться. Мертвец, не смея поднять глаз (ему кажется, что сделай это, он сразу будет обнаружен), ушам своим тоже верит не вполне, продолжает дрожать и несвязным шепотом молить неизвестно кого о милости. И вздрагивает еще сильнее, практически подпрыгивает на месте, когда рядом раздается тонкий голосок, исполненный одновременно любопытства и известного трепета. - Чудище, а чудище! - неуверенно зовет он, но мертвец, пока не отошедший от смертного ужаса, взглянуть в ту сторону, откуда слышен голос, не решается. Тогда его робко и вместе с тем настойчиво дергают за рукав. Страх тут же проходит, сменяясь недовольством: да знает ли вообще кто-нибудь на этом свете, скольких усилий стоит раздобыть одежду мертвому, ведь разгуливать в саване, если уж ты воскрес, - верх непристойности! - Эй, не дергай так! - возмущается мертвец, от беспокойства за одежду позабыв о том, как груб и некрасив его голос. - Оторвешь ведь! - Подумаешь, оторву! - в ответе таинственного незнакомца явственно слышится пожимание плечами, некоторое пренебрежение глупостями, подобными тревоге о сохранности своего гардероба, и одновременно восторг. Мертвец откуда-то понимает: последний вызван ни много, ни мало, а звучанием его голоса, который, похоже, оказался именно таким, как его ночной гость себе представлял. Между тем последний нетерпеливо ждет продолжения разговора, и мертвец, не желая (почему? с чего вдруг такая трепетность — да еще и в довольно опасной ситуации?) его разочаровывать, наставительно поясняет: - Не могу же я голый ходить! - надеясь, что этот аргумент будет решающим. Незнакомец (незнакомка?) снова пожимает плечами (мертвец ощущает его движение по колебаниям обычно спокойного ночью воздуха) и внезапно вопит: - Скорее! Бежим!!! Мертвец, оглушенный его криком, автоматически вскакивает на ноги, забыв даже спросить, в чем, собственно, дело, незнакомец вновь хватает его за многострадальный рукав и настойчиво тащит вглубь леса. Наш герой снова бездумно подчиняется, ковыляя вслед со всей возможной для него скоростью, и только потом слышит беспорядочный шум: охота, прочесав лес и никого подозрительного не обнаружив, добросовестно возвращается на второй заход. «Давай быстрее!» - торопливым шепотом подгоняет его незнакомец, мертвец старается изо всех сил (благо его легким не требуется воздух, иначе бы он давно задохнулся в этой сумасшедшей гонке) и вроде бы у них постепенно получается оторваться от возможного преследования. Поняв это и чуть успокоившись, мертвец пытается разглядеть своего спасителя в неверном свете далеких уже факелов, но как раз по причине их отдаленности, детали ему уловить не удается. Ясным становится только одно: тот мал ростом, тонок и волосы его взъерошены. У мертвеца мучительно замирает сердце — неужели? Неужели долгожданное дитя пришло к нему само?! Но после многочисленных разочарований он не дает надежде вспыхнуть заново, дабы потом очередное разочарование, буде оно случится, не стало слишком жестоким. А таинственный гость продолжает тянуть его за руку, причем уже непосредственно за нее, оставив рукав мертвеца в покое. Тот внезапно широко улыбается: надо ведь, прикосновение к его склизкой холодной плоти не напугало незнакомца нисколько! Потому что вон как вцепился — значит, не брезгует! А тот, будто поняв мысли мертвеца, шепчет: - Ты такой... как лягушка! - и в его голосе снова ни тени страха или отвращения, только один бесконечный восторг первооткрывателя. Мертвец против воли удивляется: ну надо же! Какой смелый (или безрассудный) человек ему встретился! Наверное, это и вправду ребенок, поскольку любой взрослый уже сбежал бы давно и далеко, поддавшись собственной недремлющей осторожности. Но его храбрый спутник не таков, о нет! Мало того, что он легко и непринужденно держит мертвеца за руку, не выказывая и малейшей брезгливости, но и спасаться бегством не думает тоже — наоборот, покрепче вцепился в негнущиеся толстые пальцы мертвеца и сосредоточенно тащит его за собой, изредка подгоняя короткими повелительными возгласами, да еще периодически умудряется беззаботно болтать. Как вот сейчас, например. Интересно, о чем он там говорит? Мертвец старательно прислушался. Его диковинный спаситель увлеченно рассказывал, как услышал в от родителей о появлении в окрестностях города настоящего живого чудища (тут мертвец поморщился — ну разве его можно назвать живым, скажите на милость? Ох уж эти люди! Им явно надо быть точнее в формулировках!) и со свойственной детям твердостью в намерениях, которые взрослые сочли бы более чем странными, твердо решил сходить в лес, дабы это самое чудище непременно увидеть собственными глазами, а потом хвастаться друзьям. Да и не только чтобы хвастаться, ведь сказки, рассказываемые на ночь, будоражат воображение еще как! Здесь ребенок (здесь мертвец уже утратил все свои сомнения — тонкий голос, маленький рост, всеобъемлющая храбрость, упоминание родителей, кому еще это может принадлежать? Разумеется, только ребенку, а, значит, удача идет ему прямо в руки, точнее, уже схватилась за одну из них, надо лишь ее не упустить!) смущенно понизил голос, и мертвец понял, что тот стесняется посвящать его в тонкости своих душевных порывов. Впрочем, он быстро опомнился и, старательно спрятав собственное смущение, которое считал непростительной слабостью, бодро продолжил рассказ, больше не отклоняясь от сути. В общем, он решил сходить в лес и вот — пошел, дабы сперва увидеть чудище собственными глазами, а дальше... Дальше либо расправиться с ним, если оно и вправду жестокое и кровожадное, как мрачно утверждает папа, либо, наоборот, помочь скрыться, хотя больше, конечно, рассчитывал на поединок, из которого непременно выйдет победителем и покроет себя неувядающей славой. (Мертвец, слушая наивно-азартные рассуждения ребенка, широко усмехался про себя. Убить его с чисто технической точки зрения — дело довольно сложное, и уж ребенку не под силу точно. И кивать в стратегически важных местах рассказа не забывал тоже: конечно-конечно, деточка, ты прав, убить любого монстра легче легкого, стоит лишь захотеть — и он умрет в муках.) Но чудище оказалось вовсе не страшным с виду, доверительно продолжал ребенок, и убивать его не хочется ну вот совершенно! - Поэтому я тебя лучше спрячу, - заговорщическим шепотом завершил он свой рассказ. - Я тут одно такое место знаю — никто не найдет! Мертвец, хоть и испытывал после смерти определенные сложности с мимикой, все же изловчился удивленно задрать брови, несколько сомневаясь в словах своего маленького собеседника. Где здесь можно спрятаться, а, скажите на милость? Ведь весь лес практически на виду: ни чащ тебе, ни бурелома, но дитя настойчиво тянуло его за руку дальше и дальше и наконец, вывело к небольшой полуразвалившейся хижине, о существовании которой мертвец, вроде бы неплохо изучивший лес, и не подозревал. Не успел он удивиться снова, как очертания хижины прямо на глазах сделались размытыми и она едва не растворилась в воздухе, остановленная лишь протестующим возгласом ребенка. Что-то тут непросто, озадачился мертвец, а дитя с гордостью пояснило: - Это мне одна бабушка в наследство оставила! - выговорить слово «наследство», явно произносимое не очень часто, составило для ребенка определенную сложность, но он справился и, улыбнувшись своим оговоркам, сказал еще более удивленному мертвецу (а родня-то у ребенка специфическая, раз подобным имуществом владеет! Может, с ним стоит поосторожнее? Но небьющееся и тем не менее вещее сердце подсказывало мертвецу, что сомневаться не нужно и даже некрасиво): - Я ее один раз через реку перевел. А больше никого рядом не было... - упоминать о том, что люди при появлении пресловутой бабушки разбежались слишком уж поспешно, а он не успел за всеми по причине падения и разбитой коленки ребенок не стал. Но мертвецу, чтобы снова насторожиться, было достаточно факта реки, которую таинственная старушка не в состоянии перейти сама. -И что она? - напряженно поторопил он ребенка. - В гости звала, но я не пошел, - слегка неохотно продолжил тот. - Тогда она сказала: без подарка, мол, не отпущу, не положено и не принято! - мертвец кивнул. Это действительно не положено меж теми, к чьему роду принадлежит бабка. - Ну и вот. Иди, говорит, в лес, там и найдешь то, чем я тебя отблагодарила... - Быстро нашел? - с интересом уточнил мертвец. - Ага! - снова заулыбалось дитя, миг назад, казалось, уставшее от разговора. - Меня будто вели! И этот домик, - кивнуло оно на хижину, - волшебный. Появляется только тогда, когда я хочу, а иначе его нипочем не найдешь! - хвастливо закончило оно. - Да не может быть! - лукаво поддразнил мертвец. - Не веришь?! - возмутился ребенок. - Вот, смотри! И на глазах у вновь крайне изумленного мертвеца хижина растаяла в воздухе — буквально в мгновение ока. Мертвец сразу позабыл все свои сомнения и восхищенно, а его собеседник довольно захихикал. - Тебя здесь никто не найдет! - затем серьезно пообещал он и снова потянул мертвеца за руку вперед, к гостеприимно отворившейся двери. … Теперь мертвец чувствовал себя в относительной безопасности: хоть в вопросе невидимости хижины приходилось полагаться на сознательность ребенка, тот не подвел ни разу. Конечно, если бы мертвеца тянуло наружу, за пределы его нового убежища, то определенные затруднения возникли бы непременно (как потом возвращаться в дом, который невидим, интересно?), но ему было хорошо и так. Вернувшись к прежнему образу жизни, днем он спал, с комфортом устроившись на видавшей виды кровати, хоть и боялся поначалу запачкать собой постельное белье, а ближе к ночи, сладко потягиваясь, раздирал основательно слипшиеся за время сна глаза и торопился к окну: высматривать своего спасителя, приходившего столь регулярно и пунктуально, что мертвец не уставал удивляться. Но, как ни странно (он много размышлял о собственных непонятных настроениях на досуге, только ничего путного не придумал), стремлений видеть этого ребенка своим не испытывал, не переставая этому неприятно поражаться. Казалось бы, вот он, его золотой шанс! Добыча сама идет — да уже и пришла, чего там! - в руки, ее осталось лишь, не спугнув ненароком, присвоить! «Но как?» - каждый раз после ухода ребенка вопрошал себя мертвец. Как можно это сделать, если дитя ему доверяет, и в мыслях не держа, будто он способен на плохое — тем более, плохое подобного масштаба! Отнять у ребенка семью и друзей... да даже нормальное жилье отнять, навсегда заперев в этой развалюхе! (Хижина, словно подслушав нелестные думы мертвеца о себе, начинала возмущенно скрипеть и тот поневоле просил у нее прощения.) А еда? А одежда? А школа?.. Как быть с ними? И все это верно, да, но... Здесь мертвец скисал окончательно. Ведь если он не обзаведется ребенком, его предназначение в мире останется невыполненным, и, значит, нормального посмертия ему не дождаться вовсе? Но подобное положение дел совсем печально, и очень не хотелось бы, чтобы события развивались именно так. При одном намеке на то, что под солнцем и луной придется болтаться еще неизвестно сколько, постепенно теряя разлагающуюся плоть (фу, что за зрелище он станет представлять собой со временем!) и превращаясь в голый скелет, валяющийся на полу невидимой хижины, причем осужденный валяться там вечно, мертвец ощущал жуткий внутренний протест. Протест заставлял его беспокойно метаться по небольшой комнатке (рядом с ней находилась вовсе уж крошечная кухня, но туда мертвец не заходил — а зачем, спрашивается?) и судорожно искать выход из неумолимо надвигающегося ужаса. И только приход ребенка спасал его от того, чтобы окончательно погрузиться в отчаяние: с ним мертвецу было действительно весело и беззаботно; к тому же, он боялся напугать невинное дитя мрачностью, которая делала его лицо по-настоящему страшным. Думы эти посещали несчастного мертвеца каждый день, не мешая, впрочем, наслаждаться обществом ребенка, с появлением которого все плохое отступало прочь, и решение однажды возникло само собой. Вернее, не то чтобы возникло, а просто один раз мертвец, слишком увлекшись мрачными мыслями, ушел от спасительной хижины далеко в лес и там по чистой случайности (горожанам здесь повезло, конечно!) наткнулся на одного из тех, кто участвовал в облавах на него — охотника, которому хватило смелости при виде вылезающего на полянку чудовища не пуститься на утек, а хладнокровно сделать то, что должно было быть сделано уже давно. Когда от мертвеца, совсем недавно еще более-менее целого и могущего передвигаться, осталась только кучка костей с беспомощно болтающихся на них ошметками плоти, охотник сложил костер и побросал туда все их до единой — или, точнее говоря, почти все. Упустил он из виду один палец, успевший сначала притаиться в траве, а затем, судорожно извиваясь, отползший в укромное место и ждавший там тихо-тихо, пока зловонный костер догорит, а удовлетворенный человек чуть ли не вприпрыжку отправится в город, радостно насвистывая. Палец выждал еще немного — во избежание очередных неприятностей — и отправился в горестный обратный путь, долгий и печальный, в процессе окончательно растеряв то, что прикрывало кости — а как вы думали? Между прочим, трава и земля очень в этом смысле жестоки: ползешь по ним — и кусочки так и сдираются! В общем, домика, где еще недавно мертвец был относительно, но все же счастлив, достигла одна голая кость, качественно отполированная всем, с чем ей пришлось соприкасаться, добела. Неуклюжим червем перевалилась она через порог — чтобы сразу попасться на глаза безутешному ребенку, который, придя в тот злосчастный день и не обнаружив в домике мертвеца, так и не вернулся в город, а метался по окрестному лесу, горестно зовя друга, или забивался в комнатку и плакал, нежным своим сердцем предчувствуя худшее. Увидев копошащийся возле входа палец, он сперва испуганно вздрогнул и попятился, не понимая, что это там белое и шевелится, но потом все то же сердце подсказало ему; подскочив к пальцу, он судорожно схватил его и крепко сжал в кулачке, заливаясь новыми слезами — слезами понимания, что мертвец больше не вернется, а все, что от него осталось — вот этот медленно согревающийся в тепле держащей его руки палец. Прижав кулак с торчащим из него пальцем к груди, словно пытаясь поделиться биением жизни в ней, ребенок плакал, плакал, плакал... А потом угрюмо ушел, по-прежнему держа милый ему палец у сердца. В городе его больше не видели, но и свидетельств о том, что он сгинул где-то в своих одиноких скитаниях, не было тоже. Наоборот, спустя годы, в городе и окрестностях начали рассказывать полубыли-полунебылицы о могучем колдуне из дальних заморских стран, которые и сами-то для здешних обитателей являлись почти легендой, о колдуне, что предпочел обществу живых кладбище, общаясь с мертвыми будто с лучшими друзьями, разговаривая с ними и получая ответы, но не посредством черной богомерзкой магии, а как-то по-другому. Так, словно бы он принадлежал к умершим сам, но ведь он был живым, а с живыми мертвые не говорят просто так, это все знают! Но с ним вот говорят, а он вроде им помогает в разных там их мертвецких нуждах, которых людям не понять. Словом, рассказывали всякое, и что в тех историях правда, а что нет — сейчас уже не поймешь. Но одно известно доподлинно: видевшие диковинного колдуна видели и непременный карманчик у него на одежде — на груди, прямо напротив сердца, - и выглядывающую из него острую, будто кончик чьего-то пальца, косточку.