Мы друг друга стоим

Ему нравилось ее касаться, нравилось ощущать теплоту тела, когда будто бы невзначай проводил своими пальцами по животу. Касаться именно так — практически невесомо, кончиками пальцев, и траектория чаще всего была одна и та же: от родинки у ключицы до шрама у тазовой косточки. Хеджу была угловатая, мелкая, словно хрустальная, но Чживон любил, как она стонала под ним. Именно она и именно под ним. А сейчас спит, отвернувшись к стене, а руку как всегда ведь закинула на него. Иногда казалось, что у Чхве какая-то нездоровая потребность постоянно его касаться. Наверное, Чживон бы и напрягся, если бы сам не был настолько одержим этой девчонкой. Как вообще так получилось, что дышать мог только рядом с ней? Он, тот самый Ким-оттрахаю-тебя-и-попрощаюсь-Чживон, парень, которому было проще вспомнить кличку собаки своей троюродной тети, чем имя девушки, с которой развлекался ночью. Но имя Хеджу он помнил, оно словно въелось в кровь, обычное такое и стандартное имя, а он помнил. А еще каждую родинку, три шрама и россыпь веснушек. И морщинки эти смешные вокруг глаз, когда она улыбалась. Знал, что курила отвратительные вишневые сигареты и пахла всегда ими. Для Чживона она с самого начала пахла вишней и дымом, а еще безысходностью. Побитая и потерянная, и он весь такой счастливый, довольный и бесшабашный. Жил на полную, без тормозов, на скорости двести в час. А Джу была другой, она словно застыла, будто сломалась, или её сломали. Но с Чживоном ей было легко, с ним она улыбалась. — Прекрати меня лапать, Ким, — усмехается сонно, ведь снова разбудил. А Бобби просто берет и притягивает её ближе, так близко-близко, чтобы было тепло-тепло. — Спи давай, — выдыхает в шею, сжимая еще крепче. — После твоих манипуляций уже вряд ли, — и разворачивается, совершая огромную ошибку, потому что теперь нос к носу и глаза в глаза, потому что теперь даже одно дыхание на двоих. А Чживон замирает, потому что это самое близко-близко уже слишком. Потому что была бы его воля, он бы приковал эту девицу наручниками, чтобы двадцать четыре часа и семь дней в неделю: — Ты отвратительный, Ким, — а после этого сама его целует и запускает пальцы в волосы, по своей воле прикусывает его нижнюю губу и сводит с ума. А её пальцы ему нравились, наверное, больше всего на этом гребанном свете. Тонкие и аккуратные, а ещё ему чертовски нравилось, как она их использовала. Убирала его челку, когда он писал очередной текст очередной песни, гладила по щеке, когда очередную песню забраковали в очередной раз, а еще иногда царапала спину, но это было совсем редко. А Хеджу сжимала его волосы все крепче, самозабвенно блуждала языком, она не давала ему вести. Не сейчас, потому что демоны вырвались наружу. Как бы ни скрывала, как бы ни отрицала, но она тоже была одержима. Его челюстью, безумной серой майкой, которая показывала больше, чем скрывала, родинкой на шее. Но больше всего цепляли глаза, к тому же только чживоновские и цепляли. Он смотрел глубоко и видел много, раз в сто больше, чем «друзья» и все те, кто отвернулся, все те, кто ее почти сломал. А Чживон починил. Своими теплыми глазами и кроличьей улыбкой, за которую она бы продала душу, чтобы видеть двадцать четыре часа и семь дней в неделю. — Сводишь с ума, — Бобби произносит это рвано, переводя дыхание, прислонившись своим лбом к её. А Чхве улыбается, всё ещё сжимая его волосы. Она тоже сходит с ума. — Ты такой теплый, — и это спусковой крючок, и это контрольный, и это блин срывает крышу. Она нужна ему, именно поэтому сдергивает чертово одеяло, именно поэтому резко притягивает ее к себе, сминая губы, сжимая запястья. А она отвечает с такой же страстью, буквально засасывает его язык, втягивает нижнюю губу. Они всегда целуются грубо, они не позволяют себе нежность, не хотят позволять. Чживон целует ее шею, наконец, освободив руки, а Чхве только этого и ждала, потому что до боли хотелось коснуться, ведь он касался: волос, лица, груди. Практически невесомо гладил ее, а затем резко сжимал грудь, одновременно оставляя засос на шее. Он любил это — ставить на ней свою метку, темно-синее клеймо. Каждый раз на шее справа, в одном и том же месте. И эта отметина никогда не исчезала, за последние полгода уж точно, Бобби ее регулярно обновлял, и каждое чертово утро улыбался, когда Джу одевала кофту с высоким воротником. — Хочу еще ближе, — стонала, будто в бреду, царапая его спину. Это были её отметины — красные полосы вдоль позвоночника. А брюнет чуть ли не рычал, прижимаясь своим членом, терся, возбуждаясь все больше и возбуждая ее. Сжимал сосок, теребя двумя пальцами, а Чхве стонала, и каждый стон все громче, а дыхание уже совсем рваное. И каждый стон — очередная пуля для него, ведь они уничтожали всю выдержку к херам, с этой девчонкой самоконтроль Бобби всегда отправлялся к черту. — Прекрати стонать, иначе я кончу прямо сейчас, — Хе улыбнулась, прикрыв глаза, а затем вскрикнула, когда парень одним рывком стянул с неё трусики. Настала очередь Чживона улыбаться, потому что она под ним, потому что эти глазища смотрят только на него, потому что и стонет она только для него. И вообще, иногда возникало такое странное чувство, что и появилась она в этом мире только для него одного. — Жёстче, Чживон, — она говорила так каждый чертов раз, хотя на самом деле ждала обыкновенной нежности, потому что в жизни её почти не видела, и он знал, понимал, чувствовал, именно поэтому каждый раз наклонялся и мазал по губам, не целовал, а именно мазал, невесомо и неуловимо. Нежно. А потом кончиками пальцев от той самой родинки до того самого шрама, и ниже, лаская плоть пальцами, целуя шею и понимая, что за эту крошечную бесконечность они оба готовы отдать всё. Им было легко ломать: судьбы, людей, иллюзии, но строить оказалось куда сложнее. Чживон спал с кучей кукол Барби, а утром отправлял в утиль, Хеджу дарила людям ложные надежды, а затем сбрасывала их с небес на землю, потом, правда, и ее сбросили. — Я больше не могу, — он говорит это тихо и хрипло, а затем резко разводит ее ноги и также резко входит, а девушка кричит. Нет, ей не больно, просто Ким Чживон заполнил ее во всех смыслах, просто по утрам теперь хочется просыпаться, чтобы убирать его непослушную челку и целовать челюсть, чтобы любоваться на серую и чертовски открытую , просто чтобы видеть его. Именно его, и никого другого. Потому что Хеджу уже и не помнит, что это такое, когда просыпаешься, и рядом нет Чживона. А Бобби начинает двигаться, и больше никаких мыслей в голове не остается, лишь он и солоноватый привкус, когда целует в шею. А еще его запах, везде, даже у неё под кожей. Самое лучшее — пахнуть Чживоном, потому что когда он уходит утром, то не так одиноко. Ведь он не знает, что Чхве курит вишневые сигареты за десять минут до его возвращения, а до этого весь день ходит в его и спит на его подушке. Наверное, если бы знал, то посчитал бы чокнутой. — Быстрее, — и это что-то среднее между криком и стоном, и это что-то, что срывает Чживону крышу окончательно и бесповоротно, потому что он сжимает ее запястья над головой и ускоряет темп. Буквально впечатывается в её тело, и плевать, что на руках очередные синяки, плевать, что завтра все будет болеть, у них есть только сегодня, только сейчас. Хеджу выгибается, хочет ощущать его всем телом, потому что мало. Ей всегда мало Чживона. А Чживон притягивает ее к себе за руки, двигаясь все быстрее и быстрее, а затем целует в губы, и Джу больше нет. Мир взрывается вокруг, становится так ярко-ярко, а затем и Чживон пропадает, спустя всего несколько секунд. Они валятся на кровать, и никого не смущает, что Бобби раза в два тяжелее мелкой и угловатой Чхве, никого не смущает, что ее тонкие пальцы намертво в его волосах. — Ты действительно отвратительный, Ким Чживон, — говорит это тихо, в который раз поправляя челку. — Мы друг друга стоим, — и снова уже изученная траектория от ключицы к тазовой косточке. А утром как всегда будет Хеджу в свитере с высоким воротником и Чживон, который пытается скрыть улыбку за чашкой с кофе.