Golden

— Доброе утро, — говорит Гарри. Зейн просыпается, тянется, разваливаясь на кровати, вытягивая увитые рисунками руки, что-то хрипло и сонно бормочет, нечаянно задевая оголившуюся лодыжку Гарри. Тот вздрагивает и сразу же забирается с головой под одеяло. — Доброе, — все еще сонно ворчит Зейн, обнимая руками подушку. Гарри выглядывает из своего убежища, переводит дух, тяжело вздыхает, аккуратно, по миллиметру вылезая наружу. Зейн непонимающе моргает покрытыми пеленой глазами — осознание отражается выражением почти священного ужаса на его лице. — Прости, прости, прости, — частит он, буквально отползая на самую дальнюю часть кровати, — я совсем забыл. — Не надо извиняться, ничего же… — Гарри не успевает закончить предложение, потому что Зейн, в отчаянном стремлении как можно дальше отползти от Гарри и не вторгаться в его личное пространство, совсем забывает, что кровать не бескрайняя, и, взмахнув нелепо руками, падает спиной назад, с глухим стуком ударяясь о дощатый пол. — Ауч! — вскрикивает Зейн, потирая затылок, пострадавший от удара об стену — спасибо, что не об острый угол тумбочки. — Зейн! — Гарри торопливо ползет по кровати, путаясь в скрученных одеялах и простынях, которыми так любит оборачиваться на ночь. Если бы Зейн мог его увидеть, то наверняка посмеялся бы. — Я в порядке. Только, кажется, шишка будет, — жалуется Зейн с таким по-детским обиженным выражением лица, что Гарри, не удержавшись, начинает смеяться, глядя на то, как забавно расположился его сосед по палате — ноги на кровати, туловище на полу, голову в опасно-безопасной зоне между углом тумбочки и старой батареей. — Я бы помог тебе встать, но, сам понимаешь, — Гарри тянет одно из покрывал на себя, кутаясь в него, с интересом глядя на то, как Зейн пытается понять, как выбраться из узкого, с полметра, проема между кроватью и стеной. — Ты абсолютно бесполезен, Гарольд, — отчитывает его Зейн, кряхтя и шаря вслепую руками по полу и стенам, пытаясь понять, за что можно зацепиться. — Я слышу интонацию профессора Кинни в твоем голосе? — Гарри оглядывается в поисках чего-нибудь и так кстати натыкается взглядом на перчатки, оставленные им на столе. — Ваш прогресс, молодой человек, это, скорее, деградация, — явно передразнивая их лечащего врача, произносит Зейн, замирая на несколько секунд, вслушиваясь в достаточно громкий звук шагов Гарри — тот уже привык вдавливать ноги в землю немного сильнее, чтобы его сосед мог ориентироваться на глухой звук его шагов. — Кстати, это правда, что на групповой терапии он тебя прилюдно отчитал за то, что ты начал вслух подбирать рифмы к каждой его фразе? — Гарри натягивает перчатки, чувствуя, как внутри сразу же разливается странное чувство безопасности, такое знакомое и такое осточертевшее. — Я не виноват, что читать рэп у меня получается лучше, чем пытаться заставить свои глаза видеть, — Зейн пытается звучать весело и непринужденно, но у него на лице ясно написано, что он отдал бы способность читать вообще, лишь бы заставить себя снова увидеть мир. — Зато ты виноват в том, что мне приходится вытаскивать тебя из проема, в котором ты застрял. Толстая задница, — сетует Гарри, горестно вздыхает, звуками всячески пытаясь отвлечь Зейна от грустных мыслей. — Может оставить меня умирать здесь, — Зейн улыбается так широко, что в уголках его глаз прорезаются глубокие морщинки, и Гарри не может сдержать ответную улыбку. — Из тебя хреновый партизан, ты все врагам выскажешь, — Гарри хватает ладони Зейна, безвольно лежащие на животе, и тянет парня на себя, при этом осторожничая, зная, что следует ему рвануть излишне сильно, и Зейн упадет на него, прикасаясь сразу и во всех открытых местах. Гарри не готов провести еще несколько недель в палате с мягкими стенами. — Нет, беги, они уже близко, оставь меня умирать. Передай Найлу, что я люблю его, — Зейн драматично вздыхает, закатывает невидящие глаза, но все же помогает Гарри, как может — а именно старается не дергаться и не делать лишних движений. — Ага, передам, — Гарри неожиданно зло дергает Зейна на себя — сам не знает, почему, просто изнутри плеснуло злостью, он точно не знает, почему — и его сосед по палате буквально пробкой вылетает из проема. Несколько секунд Гарри, стоя на коленях на кровати, от силы рывка падает на спину, а Зейн, поддаваясь инерции, падает на него сверху. Гарри, предчувствуя прикосновение, жмурится, чувствуя, как замирает сердце, весь сжимается, как олень в свете фар, стремящийся убежать, но все равно замерший на месте. Но ничего не происходит — никто не касается ни его лица, ни открытой шеи, не выглядывающих в распахнутом вороте рубашки ключиц. Только теплое дыхание щекочет лицо, и запах сандалового дерева окутывает легкой дымкой. Гарри осторожно приоткрывает один глаз — Зейн нависает над ним, часто и прерывисто дыша. Гарри осторожно, едва-едва поворачивает голову набок — в нескольких сантиметрах от его рассыпавшихся кудрей в матрас упирается рука. По другую сторону его головы упирается вторая. — Я же не… — Зейн запинается, переводя дыхание, — я же не коснулся? — Нет, — отчего-то шепотом отвечает Гарри. — Хорошо, — Зейн выдыхает так облегченно, будто от этого ответа зависела вся его жизнь. А затем аккуратно поднимается, возвышаясь над Гарри, и щеки у него тут же краснеют, а внутри становится томно и жарко, но он откидывает все мысли, заталкивает их куда подальше, терпеливо дожидаясь, пока Зейн осторожно слезет с кровати, сразу же направляясь в душ. Гарри остается лежать на ворохе скрученных одеял и простыней, Зейн в ванной комнате стоит над раковиной, часто дыша, и они оба думают об одном и том же — что, если бы они все-таки соприкоснулись? В папке с медицинскими отчетами и обследованиями Гарри написан диагноз гаптофобия. В папке с медицинскими отчетами и обследованиями Зейна написан диагноз слепота. Гарри боится прикосновений после того, как его изнасиловал мужчина в темной подворотне Манчестера, куда Гарри забрел поздно вечером после работы, думая быстро срезать крюк. С тех пор он боится любых прикосновений к себе, вечно носит перчатки и зачастую — шарфы. Лиам называет его Шельмой, на что Гарри только недоуменно моргает, потому что никогда не читал комиксов. Зейн ослеп из-за стресса — на его глазах в пламени пожара сгорела вся его семья, пока он, неспособный сдвинуться с места из-за тяжелой бетонной плиты, упавшей ему на ноги, смотрел на все это и слышал их крики. Когда он потерял сознание, мир для него потух и, возможно, навсегда. Лиам называет его Сорвиголовой, на что Зейн смеется, называет себя Дьяволом Адской Клиники, с чем не могут не согласиться другие пациенты — когда у Зейна хорошее настроение и Луи подговаривает его на очередную шалость, Зейн действительно становится похож на чертенка. Даже не скажешь, что слепой. Они застряли в больнице «Брэйкбилсс», где таким, как они — морально травмированным — пытаются помочь. И если Луи смог обуздать свое биполярное расстройство, и Найл больше не боится есть, пускай его и тошнит потом, и Лиам постепенно освобождается от своего пристрастия к стероидам… то с Гарри и Зейном пока что все плохо. Врачи качают головами и хладнокровно заявляют, что бессильны, если сами пациенты отказываются идти навстречу. И в чем-то они оказываются правы. Потому что Гарри уютно в перчатках, ему нравится носить разные цветастые шарфы и его совсем не беспокоит, что летом он сидит в кофтах с длинными рукавами — к северу от Нью-Йорка иногда бывает достаточно прохладно. Это Зейн мучается от своей слепоты, она тяготит его, тянет на дно мертвым грузом, и он все чаще остается в комнате, пока Гарри не принесет ему еды, или Луи не вытащит на очередную проделку. Возможно, Зейну так трудно, потому что он боится снова взглянуть на мир без своей семьи — пока его окружает темнота, он может подумать, что все это бесконечный сон. А может, он боится увидеть Гарри. — Нас хотят расселить, — неожиданно произносит Гарри, отрываясь от книги. Зейн, почти задремавший на кровати — теперь с другой стороны, чтобы больше не проваливаться в «Гаргантюа», как они окрестили проем между левой стороной кровати и стеной, тут же вскидывает голову, непонимающе хлопая ресницами. — Расселить? — его голос оказывается неожиданно хриплым и слегка дрожащим. — Я случайно услышал… — Гарри с трудом глотает вставший в горле ком, вспоминая, как мисс Квинзел, или просто Харли, как все в больнице ее звали, что-то обсуждала с санитаром Микки, и там явно шла речь о расселении нескольких палат. В том числе и двенадцатой — той, где проживали он с Зейном. — Но я не хочу, — Зейн звучал потерянно, Гарри даже с другого конца комнаты в теплом свете торшера замечает слезы, скопившиеся в уголках невидящих глаз. — Они расселяют только тех, кто не делает явных успехов, — как ни горько признавать Гарри, но в том, что они с Зейном разъедутся, есть и его вина — он ведь, по сути, совсем не хочет выздоравливать, расставаться со своими перчатками и шарфами, прикасаться к кому-нибудь. Хотя тут он лукавит — иной раз ему почти нестерпимо хочется прикоснуться к теплой, золотистой в лучах летнего солнца коже Зейна, провести пальцами по его татуировкам и спросить о значении каждой из них. И в первую очередь — о девушке, что так ехидно косится на Гарри с правого плеча Зейна. — Это… — Гарри с ужасом замечает, как по щеке Зейна катится слеза, — прости, это моя вина. Я. Я просто не могу. Не могу видеть, понимаешь, я не могу… не хочу… Гарри буквально подлетает к Зейну. Забирается на кровать, наплевав на перчатки, и настойчиво сжимает плечи Зейна, скрытые под плотной тканью черной футболки. — Успокойся, пожалуйста, — Гарри сам чуть не плачет, комкая ткань тонкими пальцами, не понимая, почему внутри так неуютно и почти что больно. Может, потому, что он притерся к Зейну, проникся им, пропитался насквозь сандаловым деревом и масляными красками — Зейн давно уже не рисует, но почему-то все еще неуловимо пахнет ими. — Может, может тебе будет легче, — голос Зейна такой тихий, тише шепота, Гарри приходится практически вплотную приблизиться к нему, чтобы расслышать, — другие… они ведь видят. И не зацепят тебя случайно во сне, и не придется за руку водить повсюду. — Тебе напомнить, что общая кровать была частью терапии? — Гарри отвечает излишне резко, отчего-то забывая, какую истерику он закатил, когда услышал об этом впервые, и как собрал одеяла со всего этажа, заматываясь в них каждую ночь, как мумия. — Зато я помню твой приступ, когда я нечаянно коснулся тебя. И как я не мог понять, что с тобой не так, почему ты так загнанно дышишь, потому что, черт возьми, так и не удосужился спросить, что такое твоя гаптофобия. — Мне напомнить, как я постоянно говорил тебе: «Увидишь еще», «Сам посмотри» и свое коронное «Ты что, не видишь, как на меня идешь»? Мы можем долго вспоминать свои косяки но… — Гарри останавливает взгляд на лице Зейна, на неподсохших дорожках слез, на искусанных губах и на глазах, глубоких провалах, что так и тянут в свой омут. — Я не хочу, чтобы ты переезжал в другую палату. — Звучит как признание в любви, — скрепя сердце шутит Гарри, чувствуя, как все внутри сжимается в комок. Зейн горько усмехается и прикрывает глаза. Внутри отчего-то становится пусто. — Знаешь что, — преувеличено бодро начинает Гарри, — а давай я сегодня лягу под одно одеяло. — А если ночью сползет? — в голосе Зейна столько беспокойства, что Гарри не может сдержать улыбки. — Я поправлю, — Гарри говорит излишне самоуверенно, понимая, что он скорее будет задыхаться и паниковать, а не поправлять одеяло. — Я поправлю, — Зейн говорит с такой непререкаемой верой в себя, что у Гарри все внутри тает и плавится. — Все еще звучит как признание в любви, — во второй раз эта фраза не вызывает такой реакции, но внутри что-то трепещет. Они готовятся ко сну, обсуждая, как будут держать оборону от Харли и Микки, если они завтра придут выселять кого-то из них, шутят, смеются — все как обычно. Гарри даже сначала серьезно намеревается завернуться только в одно одеяло, даже успевает улечься под ним, чувствуя себя непривычно беззащитным. Пока Зейн не накидывает на него еще одно, заботливо подсовывая под него со всех сторон. И когда Гарри практически уверен в том, что Зейн спит, он сам не знает, почему шепчет: — Когда-нибудь я коснусь тебя. И, возможно, ему только показалось, но Зейн тихо, на грани слышимости отвечает ему: — Когда-нибудь я увижу тебя.