Счастливый билет

— Лоренцо! Звонкий голос девятилетнего, подвижного и обаятельного, похожего на небольшую веселую обезьянку, Джулиано Медичи веселым эхом прокатился под высокими сводами громадной библиотеки дома Медичи. Лоренцо, старший брат мальчонки, поднял голову от книги и взглянул на него с веселым любопытством. Джулиано сине-зеленым кудрявым вихрем пронесся через всю библиотеку — и влетел прямо в объятия старшего брата. Лоренцо весело рассмеялся: ну здравствуй, братец! — легко оторвал паренька от земли, целуя загорело-янтарную щеку. Джулиано весь вспыхнул от удовольствия, губы раскрылись в веселой жемчужной улыбке, но все-таки, подвижный и беспокойный, он сразу же вывернулся из объятий брата и затанцевал вокруг, засыпая его вопросами, не требующими ответа: — Что ты делаешь? Интересно? А про что? А пойдем гулять? — спрашивая, он уже сидел верхом на стуле и раскачивался так сильно, что делалось страшно то ли за него, то ли за красивое резное кресло. Лоренцо бросил взгляд на золоченые часы на стене. Почти девять утра... По лицу паренька пробежала виноватая тень. — Прости, малыш, нельзя. Скоро придет мэтр Бальдини, и я должен буду сдавать ему Аристотеля. — Лоренцо скривился и брезгливо приподнял уголок книги двумя пальцами. Аристотеля он не выучил, зачитавшись до самой ночи Сафо, и теперь мало того, что болела голова, так еще над ней дамокловым мечом навис грозный карающий перст мэтра Бальдини. Еще и деду скажет... Дед-то, конечно, поймет и не будет сердиться: что он, сам не был четырнадцатилетним пацаненком, которому стихи интересней нудных теорий? — но Лоренцо будет невыносимо стыдно. Аристотеля он выучит, никуда не денется, но... — Ну Лолло! — выдал Джулиано свой излюбленный аргумент. — Ну Ло! Ну Лорентино! Ну Лори! Ну Ленцо, ну Ненчо, ну, — ухватился за рукава верхней накидки, повис кудрявым клещиком, — ну пожалуйста! Лоренцо рассмеялся, сверкнув солнечным весельем в темных глазах, и легко стряхнул брата с себя. Глаза его смеялись, на щеках появились ямочки, хотя улыбку, так и рвущуюся на губы, он сдерживал, и даже попытался придать лицу строгое выражение — он, всю сознательную жизнь безбожно балующий этого демоненка! — Джу, у меня есть сотни сокращений, ты собираешься перебрать их все? — Парень насмешливо выгнул бровь. — Ну... — Джулиано смешался, взъерошил себе непокорные кудри, нахмурился... Забавная на пока еще детском личике морщинка пролегла на его переносице. — Нет. Я все не вспомню. — Dixi*, — рассмеялся Ло и демонстративно уткнулся в книгу, всем своим видом показывая, что не то что не сдвинется, а даже не подумает сдвинуться с места. — А вот ничего и не dixi! — Упрямо взметнулись каштановые кудряшки. — Пойде-е-ем... ну давай убежим... ну там жареные каштаны продают... и яблоки в меду... ну давай, ну Лолло! Джулиано изо всех своих детских сил тянул Лоренцо из-за стола за руку, а тот оставался на месте, упорно делая вид, будто для него это вовсе не трудно, и он вообще не замечает брата, полностью погруженный в Аристотеля (будь он проклят). Только уголки губ его подрагивали, сдерживая улыбку, да трепетал в груди смех. Они с братом часто в шутку боролись, и Лоренцо привык беречь его в таких схватках, впрочем, не уступая победы — из мальчишеского самолюбия, да и сладка ли будет победа, добытая любовью, а не настоящей сноровкой? «Неужели этот мальчишка и впрямь потом станет мужчиной? — с изумлением думал Лоренцо, с затаенной теплотой поглядывая на младшего. — Станет сражаться на шпагах, как настоящий мужчина, будет любить женщин?.. По-моему, он так и останется навсегда моим маленьким девятилетним братом...» Тем временем Джулиано, отчаявшись, бросил тащить его из-за стола силой и пустил в ход другое свое оружие: уселся на роскошный толстый ковер, скрестив по-турецки тонкие ноги, и уставился на Лоренцо огромными карими глазищами, исполненными одновременно мольбы и упрямства. И под взглядом этим Лоренцо быстро сделалось неуютно... А может, для него тоже, каким бы он ни был ответственным, перспектива гулять по любимым солнечным улочкам и есть сладко-кислые яблоки, смеясь от ощущения липкости на губах, казалась заманчивей, чем три часа занятий скучным Аристотелем, которого он все равно не выучил, и за которого ему влетит, с таким же скучным учителем, чтоб ему о камень споткнуться и щиколотку сломать (да простит его господь за такие недобрые мысли). Некоторое время Ло честно пытался выучить хотя бы немножко, но все равно то и дело поглядывал в щенячьи глазки Джулиано и каждый раз тяжело вздыхал, ерзая на стуле от желания вскочить и со всех ног кинуться в сад, возможно, даже выпрыгнув из окна — а для чего тогда у них в палаццо такие огромные подоконники?! И нестись по душистому саду до высокой ограды, чтобы потом преодолеть ее, словно заправский вор, а потом — Флоренция, солнечная, яркая, чисто умытая недавним ночным дождем... — Ты так и собираешься здесь сидеть до второго пришествия, да? — Ага! — жизнерадостно кивнул Джулиано, почуяв слабину в жертве. Лоренцо глубоко вздохнул, всем своим видом показывая, насколько сильно раскаивается в том, что намеревается сделать... аккуратно закрыл книгу, оставив загнутый уголок на нужной странице... отодвинул чуть в сторону... и лихо перемахнул через стол, на ходу успев двинуть брата по спине кулаком. — Кто последний тот козел! — крикнул парнишка на всю библиотеку и вихрем понесся в сад. Сейчас, на закате лета, сад цвел особенно пышно. Цветы тянулись вслед за двумя мальчишками, ласкали их ноги: останьтесь, вдохните наши ароматы, коснитесь нас своими загорелыми лицами! Ах, нет, — смеялись двое братьев из дома Медичи и с беззаботной мальчишеской жестокостью топтали цветы сапогами, — нет, нет, нас ждет звонкая брусчатка Флоренции! Но сначала — забор, густо увитый кобеей. Лоренцо резко остановился возле него и быстро огляделся, проверяя, не заметил ли кто их беззаботного бега — нет, не заметил. Облегченно перевел дух и жестом показал брату: лезь! Старший всегда оставался страховщиком, когда Джулиано лез куда-то, где было опасно: на дерево ли, на забор ли, на крышу, к собакам... Он всегда был готов кинуться защищать младшего. А сейчас — ждал его внизу с раскрытыми, чутко подрагивающими руками, в любой момент готовый подхватить оступившегося мальчонку. И Джулиано действительно однажды оступился, ловко карабкаясь вверх по витой решетке, но не упал (хотя Ло невольно дернулся, сверкнув испуганными глазами), и вскоре оказался на самом верху. — Не прыгай, вместе! — негромко крикнул Лоренцо и сам принялся карабкаться вверх. Решетка и кобея исколола ему ладони, растрепала одежду и волосы, Ло чуть было не уронил берет — он повис на левом ухе, и парень торопливо поймал его и зажал в зубах. Конечно, не стоило так обращаться с дорогим бархатом, но трава и земля обращались бы с ним еще хуже. Джулиано протянул брату руку, помогая взобраться на верх стены, и Лоренцо промычал нечто благодарственное, прежде чем напялить обратно помятый берет и выдохнуть человеческое «спасибо». — Теперь осторожно, — напутствовал он Джули, словно они сбегали из дому впервые. Младший, распаленный, переминался с ноги на ногу, по лицу его пробегали мимические волны нетерпения, но он не перебивал брата и даже не корчил рожицы, хотя и видно было, что ему очень хотелось. — Вон на ту ветку, не прыгай выше, словно кот: переломится, ты упадешь. Только на ту, понял? Ну, на счет три. Раз, два... С тихим восторженным визгом Джулиано прыгнул и, ловкий, как истинная обезьянка, ухватился за ветку. Подтянулся на тонких руках — рукава задрались, обнажая загорелую кожу в цыпках — изогнулся всем своим мальчишески-гибким телом, и ободряюще махнул Лоренцо рукой: в порядке! Старший, следивший за ним внимательными глазами, с облегчением кивнул и прыгнул сам. Он не знал, откуда взялось в нем это неизбывное беспокойство о младшем. Быть может, оттого, что они больше всего времени проводили вместе? Мария и Бьянка, девятнадцатилетние сестры-близняшки, обе давно были замужем и нянчили детей, им было совершенно не до юного Лоренцо; Лукреция, будучи на год его старше, тоже не так давно вышла замуж, Лоренцо помнил, как утешал ее, безутешно рыдающую в комнате от страха перед совершенно неизвестным ей мужем, помнил, как она стояла потом у алтаря, тонкая, темноволосая и решительная, несмотря на тени возле заплаканных глаз, и бледные руки ее сжимались до боли крепко... Сестры, конечно, нередко присылали письма, приезжали на праздники вместе с мужьями и детьми, и Ло даже любил возиться с племянниками, но для по-настоящему близких отношений этого было недостаточно. А Джулиано, этот маленький озорной бесенок с невыносимо живыми глазами, всегда был рядом. Он обожал старшего брата: мог часами ходить за ним хвостиком, цепляясь за широкий бархатный рукав, часто просил почитать себе вслух, даже если толком не понимал, о чем Ло читает, любил драться с ним на деревянных шпагах, часто приносил ему свежие фрукты из сада, накрепко запомнив, что Лоренцо любит сливы и финики... И старший платил Джулиано той же любовной монетой: смеялся над его шалостями вместо того, чтобы на них сердиться, отводил от мальца наказания, читал ему сказки на ночь и мог часы играть с ним в саду, забыв об учебе, чтобы потом провести ночь за книгами, а наутро чувствовать себя так, словно по нему проехался табун отборных жеребцов. Лоренцо не мог представить себя без Джулиано рядом — и, может, оттого всегда готов был защитить его от любой опасности. С дерева мальчики спрыгнули наземь и оказались на улице Кавура. Переглянулись, дрожа от особого веселья, какое всегда завладевают мальчишками, когда они нарушают правила, ухватили друг друга за разгоряченные, расцарапанные ладони, и припустили прочь, пока их не заметила охрана. Яркая, солнечная Флоренция раскрыла для них свои объятия и обняла их, словно мать, трепетными руками. Приближался полдень, на улицы высыпало все больше народу, торговцы раскрывали маленькие лотки, в которых что угодно можно было купить за считанные медяки. Лоренцо с радостью ощупал небольшой кошель на поясе: как будущего главу семьи Медичи, его с раннего возраста приучили носить с собой и кошель, и шпагу, в конце концов, ему было уже четырнадцать, он был практически взрослым мужчиной. Лоренцо помнил, что сказал дедушка Козимо, вручая ему впервые кошелек и легонькую, рассчитанную на его полудетскую тогда еще руку, шпагу. «Вот, смотри, внук, — сказал он серьезно и строго, глядя на Лоренцо внимательными серо-голубыми глазами. Не отведи глаз, встреть эту проверку достойно, так, как подобает Медичи. — Это — шпага. А это — деньги. И то, и другое — сильное оружие, но главное не должно болтаться у тебя на поясе. Главное находится здесь. — Он постучал пальцем по лбу мальчишки. — Позор тому мужчине, который ничего не стоит без кошелька или без шпаги. Понял?» Лоренцо запомнил эти слова, как и все, что когда-либо говорил ему дедушка, но зачем было вспоминать о них сейчас, когда яркое солнце золотило купола сотен церквей его любимого города, играло на лужах, оставшихся после дивного проливного дождя, что шелестел, звенел, смеялся и пел всю прошедшую ночь, и кругом было столько торговцев, готовых предложить двум богато одетым мальчикам все, что душа их попросит? Лоренцо старался не растратить все деньги, что у него были, но все же охотно купил брату и себе по яблоку в меду, каких-то сластей, непривычно дешевых, непохожих на те деликатесы, которыми потчевал их придворный повар, и оттого особенно вкусных, и они зашагали по веселым улицам, сами не зная куда — а зачем знать, если все вокруг — их Флоренция, любящая своих детей и покровителей всем своим благодарным сердцем? Радостно было смотреть по сторонам на чистый, красивый город, и Лоренцо смотрел, впитывая все вокруг с практически детской жадностью. С каждым шагом солнце и восторг затапливали его мальчишеское сердечко все больше. — Джу, ты только посмотри на все это! — горячо воскликнул парнишка, сверкнув отчего-то чуть увлажнившимися глазами. — Посмотри, ну, посмотри! Эти церкви, как красиво... Совершенство, созданное руками человека, не бога! — Он хотел было сказать «Ученик превзошел учителя», но побоялся богохульничать и поспешно перекрестился, извиняясь перед Богом за такую крамолу, и все-таки его сердце горячо выстукивало это. — Их делали руки величайших мастеров! Эти колонны, это же Брунеллески делал, ты представляешь, наш Брунеллески! Наш дедушка знал его, платил ему, ты представляешь! Он хлопал его по плечу, называл его другом — Брунуллески! Основателя нынешней архитектуры, Джу! Не будь его — не было бы и колонн, и ничего бы этого не было! А не будь дедушки, — внутри у Лоренцо все горячо замерло, стиснулось от этой, казалось бы, такой простой мысли, — не будь дедушки... и прадедушки, конечно... не было бы и Брунеллески! Ты представь, что бы было с Флоренцией, как бы выглядела она, если бы не было его... — Нет, нет, не так! — Не было Медичи! Нас не было, Джу! Глаза паренька восторженно горели, он никак не мог сладить с волнующимся дыханием. Неровно и горячо вздымалась его грудь, пылали щеки, пылала, словно в горячке, влюбленная голова. Лоренцо еще ни разу не влюблялся в девушек по-настоящему, только заглядывался на кого-то, когда отец устраивал приемы, и в палаццо Медичи приходили первые красавицы города, блистая улыбками, роскошными одеяниями и украшениями, но ни одна еще не вызвала в Лоренцо того же восторга, какую вызывала в нем Флоренция. Даже имя ее звучало слаще, чем все другие женские имена: разбивалось сначала, как крупная дождевая капля разбивается о тонкий хрусталь, а затем сладко тянулось по языку, как сладко-терпкая тянучка. Она не вяжет рот излишней приторностью, напротив, ее вкус хочется смаковать и подолгу перекатывать на языке завораживающие звуки: «Флоренция»... Но Джулиано было наскучило слушать непонятные для него восторги брата. Он, конечно, тоже по-своему любил Флоренцию, как только может любить ее девятилетний мальчишка, но любил он ее не за архитектуру, не за Брунуллески, не за церкви, а за то, что светило ему яркое флорентийское солнышко, что флорентийский торговец продал ему сладкое вкусное яблоко, и его вкус тает сейчас на языке, за то, что вокруг — веселые и гостеприимные флорентийские улочки. И потому, едва дослушав брата и пробормотав что-то невразумительное в ответ, паренек выкинул огрызок от яблока и крикнул: — Смотри, смотри, лютнист! — и бросился к высокому, немного нескладному молодому мужчине в потрепанной одежонке. Лоренцо ошеломленно похлопал глазами ему вслед. Ну как можно быть таким маленьким поганцем, а?! Хоть догоняй и подзатыльник давай со всей силы, чтобы в грязь упал! Ты к нему тут со всей душой, а он... «Эх... Паршивец мелкий!» — Лоренцо с досады пнул огрызок его яблока, словно вымещая на безвинном фрукте свою злость, и с немного усталой улыбкой поплелся вслед за девятилетним прохвостом. Хоть он и злился на него сейчас, но знал, что вскоре это чувство уйдет. Сам виноват, разлился соловьем, разве мальчишке будет такое интересно? Это тебе не дедушка Козимо, который столь же пылко влюблен во Флоренцию. Вот он бы выслушал, понял и поддержал так же пылко. Пареньку не оставалось ничего больше, кроме как махнуть рукой, мысленно посылая младшего брата к черту, и тут же легонько приобнять его за плечи, с любопытством глядя на лютниста. Тот — заросший рыжей щетиной, со светло-голубыми глазами, блистающими из пропыленных складок кожи, с неопрятными космами под стареньким беретом, увидел их богатую одежду и забренчал веселее, наигрывая безобидную и веселую балладу. Лоренцо не без удивления услышал тонко настроенный инструмент, похоже, даже не поврежденный слишком сильно дождями, и чистый, приятно-бархатистый голос, весело рассказывающий: — Когда в дырявых башмаках, пройдя две сотни лье, Я вышел к площади и думал сесть на паперть, Чтоб из карманов парижан платить за ужин и жилье, Я поднял голову — и был сражен ей насмерть... Музыка жарким весельем хлынула по венам. Лоренцо рассмеялся вслед за братом и вскочил на ближайшую пустующую бочку, пылающими глазами оглядывая все кругом: эти здания, знакомые до мелочей, эти восхитительно-четкие, каких не бывает в природе, силуэты каменных произведений искусства, созданных человеческими руками... Человеческими! Не бога, человеческими! Как странно, как жгуче осознавать это, но Лоренцо не мог так не думать. Он помнил грубые руки скульпторов, бывающих у них дома. В этих людях не было ничего возвышенного или похожего на священников. Их руки были грубыми, с выпирающими костяшками и суставами пальцев, мозолистыми, с сотнями мелких шрамов... Ребенком Лоренцо с детской непосредственностью просил разрешения рассмотреть их руки поближе и подолгу изучал сплетение белых и розовых полос на загорелой коже, легонько проводил пальцем, скользил по ним завороженными глазами... И эти руки, вот эти руки с запахом краски и дубленой кожей, осязаемые, человеческие создают нечто настолько совершенное, что дух захватывает, стоит только взглянуть! — Я даже рот раскрыл, поскольку забурлила кровь, — продолжал рассказывать лютнист, — я даже наземь сел: я был неосторожен! Она срывала все замки у слова древнего «любовь» И в сердце мне вошла, как в кожаные ножны... Лоренцо затрепетал. Да, так и только так! Флоренция входит в сердце вечной любовью, Флоренция опутывает его паутиной затейливых улочек, Флоренция манит бархатными сумерками, как манит улыбкой прекраснейшая из женщин, Флоренция чарует серебристым бликом на водах Арно и магическим сиянием мраморных стен своих церквей. Флоренция... — пело его сердце. — Флоренция... — Она парила в небесах, Она смотрела ласково — С улыбкой на немых устах... Лоренцо не пожелал дослушивать, не пожелал рушить магическое впечатление. Остановил лютниста неожиданно властным для четырнадцатилетнего паренька жестом, и Джулиано тут же подкатился к нему, сияя глазами, распаленный от задорного танца, тяжело дышащий, и повис на руке: — Ло, дай ему денег, пожалуйста! Он красиво поет! Старший мягко улыбнулся и осторожно стер с лица брата испарину тыльной стороной руки. — Иди-ка к фонтану, малыш, — проговорил негромко и ласково, — я сейчас награжу нашего лютниста и присоединюсь к тебе, хорошо? Становится жарковато. Джу даже не подумал ослушаться: когда Лоренцо начинал говорить так, с особой мягкой убедительностью, ему отчего-то совсем не хотелось перечить. Проводив взглядом ускользающий силуэт братишки, Лоренцо вновь повернулся к лютнисту. Тот стоял в почтительном полупоклоне, бережно, как любимого ребенка, держа у живота лютню. Лоренцо привычно обратил внимание на его руки: очень грязные, с поломанными ногтями (на одной руке они были длиннее), но неожиданно красивой вытянутой формы, с длинными тонкими пальцами. На запястье у него запеклась кровь, Лоренцо чуть поморщился, заметив это, и королевским жестом («Будьте добры, возьмите») протянул ему носовой платок. Лютнист покосился на него настороженно, как бы не зная, можно ли, но когда Ло кивнул — взял тонкую ткань одними кончиками замызганных пальцев. Несмотря на то, что музыкант был, как минимум, на голову выше подростка (хоть Ло за последние полгода сильно вытянулся вверх), они казались практически одного роста: если лютнист униженно сутулился, то Лоренцо держал спину прямо, как подобает наследнику рода Медичи. Следом за платком Лоренцо отдал лютнисту несколько ярко блестящих на солнце монет: «Прошу, возьмите эту скромную плату. Это — награда за Ваше выступление», — сказал он при этом учтиво, но с достоинством, как учил его дедушка. Музыкант негромко ахнул: да на это неделю можно жить на отличном постоялом дворе и есть от пуза! И это — за одну песенку?! Мужчина чуть не подпрыгнул от радости, даже грязно-рыжие волосы его, казалось, засияли на солнце ярче, как и широко раскрывшиеся, вылезшие из морщин, глаза. Лоренцо невольно улыбнулся шире и хотел было покровительственно похлопать его по плечу, но решил, что это будет выглядеть уничижительно, а дедушка всегда говорил ему, что никогда нельзя унижать простых людей, как бы они ни выглядели: это, в первую очередь, унижает тебя самого, а во вторую — никогда не знаешь, чьи услуги понадобятся тебе в будущем; быть может, тот крестьянин, с которым ты когда-то обошелся с уважением, однажды спасет твоего ребенка, упавшего в прорубь, в память о твоей ласке. И все же Лоренцо не мог не радоваться, видя, какое воздействие имеют на других людей такие простые для него вещи. Парень постарался сосредоточиться и надеть маску безукоризненной вежливости. — Прошу прощения, сеньор, не знаю Вашего имени... — Хенрик Изак, мессере, — поспешно представился лютнист, порывисто сдернув берет с грязной головы. — Сеньор Хенрик, — мягко, как учил его дедушка, повторил Ло, про себя удивившись неблагозвучности явно иностранного имени, странно, а он ведь даже не заметил акцента, — я очень рад с Вами познакомиться. Меня зовут Лоренцо Медичи. Видеть, какое воздействие на других людей имеет его имя, Ло нравилось еще больше. Он не мог скрыть веселого лукавства в глазах. И лютнист оправдал его ожидания: глаза полезли на лоб, у него явно захватило дыхание, он сложился чуть ли не пополам, глядя на него так, как апостолы, должно быть, глядели на воскресшего Христа. Лоренцо мысленно перекрестился за богохульное сравнение и постарался сдержать рвущийся на губы смех. — Прошу прощения за столь нахальную просьбу, но, если Вы не слишком заняты, не будете ли Вы столь любезны, что придете к палаццо Медичи, что на улице Кавура, примерно через пять или шесть часов? — Лоренцо догадывался, что Хенрик будет там значительно раньше. — Как раз в это время мой дедушка, Козимо Медичи, совершает прогулку по саду. Возможно, ему будет приятно Вас услышать, если, конечно, Вы сыграете достаточно хорошо. Впрочем, я в Вас не сомневаюсь. «И твоя жизнь круто изменится», — очевидным намеком повисло в воздухе. Понравиться Медичи во Флоренции означало, что тебе выпал счастливый билет. И если ты имел достаточно таланта и ловкости, чтобы за него ухватиться, Флоренция могла стать для тебя настоящим раем. Это знали все. И иногда счастливый билет мог выпасть совершенно неожиданно. Например, из-за того, что двое мальчишек решили сбежать с уроков. — Конечно, мессере Медичи, я приду, — быстро затараторил иноземец, — обязательно, спасибо, спасибо вам тысячу раз, благослови Вас господь... Лоренцо искренне — не вежливо, не дежурно — улыбнулся в ответ, но в то же время почувствовал неловкость, не зная, как завершить разговор и вежливо распрощаться. Он даже начал осторожно пятиться спиной вперед, не переставая улыбаться, но тут... — Лолло! — капризно протянул Джулиано, вновь оказавшись рядом. — Хватит с ним болтать, ты обещал поиграть со мной! Пошли! Лоренцо с облегчением улыбнулся и весело взъерошил мальчишке волосы, безмолвно благодаря за выручку. — Прошу прощения, сеньор Изак, — вновь мягко улыбнулся музыканту, — брат зовет. До скорой встречи. Учтиво поклонившись, Лоренцо круто развернулся к брату — и схватил его в объятия, с легкостью оторвав от земли. Джулиано заливисто хохотал и брыкался, как сумасшедший, Лоренцо даже несколько раз прилетело ногой в живот и в ребра, и паренек охнул, сгибаясь пополам, но так и не выпустил младшего. — А ну, побежали! — крикнул он вместо этого и понесся по улицам Флоренции. Ему вдруг ужасно захотелось посмотреть на одну старинную церквушку, затерявшуюся где-то к востоку от палаццо Медичи, особенно красивую в самый разгар полудня. Позже он выманит дедушку на прогулку по саду и, заслышав, как играет за оградой знакомая, отлично настроенная лютня, удивится и скажет: «Правда очень красиво? Интересно, кто это там играет...» — а Козимо, старик с глазами мудрого лиса, вдруг прищурится, засмеется и легонько потреплет его по щеке. «Вот за это я и люблю тебя, внук», — скажет он неожиданно серьезно и легко взъерошит густые темные волосы старчески-тонкой рукой. И Лоренцо густо покраснеет, осознав, что дедушка все понял, как обычно, и глупо было его обманывать. А еще позже фламандец Хенрик Изак, потрепанный и неприглядный, замызганный рыжий мужчина, станет придворным композитором дома Медичи, а растрепанный мальчуган, несущийся через улицы с братом на спине — никем иным, как Лоренцо Великолепным. Но это будет очень не скоро, а пока над прекрасной Флоренцией ярко горит июльское солнце, и Лоренцо Великолепный совсем не великолепно запыхался, несясь к своей церквушке, а Хенрик Изак идет к ближайшему трактиру, чтобы впервые за последние несколько дней как следует набить брюхо.