Агуа-Приета

      «До границы еще километров двадцать» - думает Илья, вжимая в пол педаль газа.       Все, как обычно, совсем не по плану, а наличие раненого напарника на заднем сиденье лишь подогревает желание запихнуть этот план в глотку Уэверли.       Две пули чуть выше сердца, первая едва чиркнула по ребрам, вторая прошла навылет, задев легкое.       Наполеон задыхается на заднем сиденье, трется виском о прохладное стекло в надежде хотя бы немного ослабить нахлынувший жар. Первичный шок позади, и Илья знает, что теперь ему по-настоящему больно. Рваные хрипы заставляют сердце русского сжиматься, он готов отдать что угодно, лишь бы вновь услышать спокойное, размеренное дыхание. Вот только мексиканской пустыне не нужно его «что угодно».       До границы совсем немного, и Илья ненавидит себя за то, что собирается сделать. Но иначе нельзя. Нельзя, чтобы Наполеон вырубился. — Эй, Ковбой, ты только там откинуться не вздумай. Все равно от меня так легко не отделаешься. — И не надейся, - хрипит в ответ Соло. Даже истекая кровью, этот неугомонный американец ухитряется острить. — А я и не надеюсь. Ты, между прочим, еще ни разу не готовил мне свое фирменное ризотто, так что когда выберемся за тобой должок. — Ризотто… Серьезно? Я думал… тебе борщ подавай. — А ты что и борщ умеешь? Наполеон снова хрипит, но на этот раз немного иначе, как будто собирается засмеяться. Илья крепче сжимает руль и пытается прочистить горло. — Так, Ковбой, силы побереги, но отключаться не смей. Осталось чуть-чуть, а там тебя подлатаем. Голос Ильи начинает дрожать. В мире, схлопнувшемся до одной допотопной колымаги посреди ночной пустыни, самой страшной вещью является тишина. — Ты конечно ужасный шпион, но без тебя никак. До сих пор не могу понять как вообще в такое вляпался. При нашей работе, чем меньше у тебя близких, тем лучше, потому что близкие люди — слабость, а от слабостей в КГБ учат избавляться. И я избавился от всех, но потом появился ты и…       Впереди начинают мелькать огни перевалочного пункта Агуа-Приеты. Сердце бешено стучит, разбивая вновь повисшую тишину. Господи, как же вовремя.

***

      Наполеон пытается погладить Илью по щеке, покрытой трехдневной щетиной. Тот спит на стуле, положив голову на больничную койку рядом с рукой американца. Движение отдается внезапной болью в каждом уголке тела и выбивает из груди непроизвольный стон, от которого Курякин тут же просыпается. — Очнулся, Ковбой. Как ты? — Бывало и лучше. Вроде стреляли в грудь, а болит все тело. Илья медленно встает и трет лоб ладонью, как будто ему только что приснился кошмар. — И все-таки по пути ты вырубился. — Меня просто утомил твой кулинарный шантаж. Но это не значит, что я не слышал, как ты пытаешься признаться мне в любви, Угроза. Жаль, мы так быстро доехали. «Невозможный. Ведь понимает, что был на волоске, а все шутит» — проносится в голове Ильи, но на душе отчего-то так легко, как не было очень давно. — Странно, Ковбой, по голове тебя вроде не били, небось в бреду привиделось. — То есть на финальную часть признания я могу не рассчитывать? Он смотрит на Курякина совершенно серьезно, и под этим взглядом внутри что-то ломается. Больше не кажется честным пытаться отшутиться, и даже если бы сейчас он захотел соврать, то все равно не смог бы.       Илья медленно наклоняется к Наполеону и едва ощутимо целует его в уголок губ. Это неожиданное прикосновение настолько приятно, что на мгновение удается забыть про боль. — Просто больше не лезь под пули, ладно? — произносит Илья, уже направляясь к выходу. — Эй, Угроза, а как же ризотто? — Если хочешь пригласить меня на ужин, сначала придется поправиться. Наполеон закрывает глаза и, улыбаясь, шепчет: — Можно и на ужин. А там до завтрака недалеко.