Три

             Сидеть за рулем своего Kia Soul у ее подъезда и поглощать картофель фри, захваченный в МакДрайв, — это правильно сейчас.       Пусть синтетический картофель ничем не напоминает вкус той жареной картошки с колбасой, которую в детстве готовил папа, — все равно помогает вспомнить... Те прогулки в парке и маленькие пакетики яблочного сока, так любимый отцом русский рок, сказку о пчелке, залившей шерстку лаком для волос, чтобы удерживать кислород, и отправившуюся в подводное плавание, — сказку, придуманную только для тебя, недорассказанную... навсегда. Картошка — это что-то из детства, это папа и время, когда ты — его маленькая принцесса, и он оградит тебя от всего мира. Росмэновские энциклопедии, динозавры — даже квадратные уравнения в первом классе и такие смешные сейчас твои тогдашние муки непонимания. Это нелепые полынные букетики и связки осенних листьев, которые ты собирала во время ваших совместных прогулок и приносила домой маме.       Вторичный жир и гадкое послевкусие — все остальное. То, что после смерти папы.       Мать, решившая наладить личную жизнь, и ее новый сожитель — вполне сравнимо с ощущением вторичного жира, да…       «Твоя дочь чокнутая! Она меня пугает!»... Следующая за подслушанным разговором психоневрология с анфиладой стеклянных стен, за которыми любое действие отслеживается равнодушными взглядами врачей. Ты больше не принцесса — ты букашка, помещенная под стекла ученых на долгих полтора месяца. Лаконичный диагноз после: «Здорова. Отклонений не выявлено», — и растерянный взгляд женщины, которой ты дарила свои неуклюжие букетики и стихи.       Послевкусие — это пятиэтажное серое здание с зарешеченными окнами, куда тебя привозит мать. Все понимаешь — тебе уже почти двенадцать — но думаешь, что это на время и ничуть не хуже тех детских лагерей, где ты исправно проводишь три летних месяца в году после того, как не стало папы. Даже пытаешься понять, несмотря на то, что горло сжато спазмом и подступившими слезами: мама еще молодая красивая женщина, ей надо наладить личную жизнь. Это на время… когда все утрясется, вот тогда… Она смотрит прямо, давая обещание — значит, обязательно заберет.       Потом удивишься, узнав, сколько инстанций она прошла и сколько бумаг подписала, чтобы отказаться от тебя.       Но это потом, а тогда, на второй день пребывания, ты звонишь с таксофона, сжимая заскорузлую черную трубку, избитая, уже не скрывая слез, и… просишь — а ты ведь не любишь просить, с детства ненавидишь — просишь, умоляешь: «Мама, забери меня, пожалуйста!» — даже тогда еще веришь и надеешься. И ждешь, ждешь, ждешь...       Ты знаешь, что ты лучше их — лучше их всех, а потому не считаешь нужным скрывать брезгливость к этим «мамкам», «чекушкам», «ложи» и «ехай»… За что получаешь, терпишь, даешь сдачи и снова ждешь, ждешь, ждешь…       Для тебя это все еще чужой мир, в который ты попала по какой-то нелепой ошибке.       А потом День рождения — впервые остаешься без подарка и в абсолютной тишине одиночества… У тебя есть тетя, которая слишком занята собственной семьей, бабушка, которая слишком слаба здоровьем, чтобы просто набрать номер и сказать "здравствуй", но которой хватало сил каждый месяц приезжать к вам на выходные, пока был жив папа...       И вдруг ты понимаешь: нет, у тебя их больше нет. Не так, как папы, который умер, — их просто нет.       У тебя. Больше. Нет. Матери.       Вот тогда ты понимаешь, что ты — одна. И тебе придется найти свое место среди них.       Впервые понимаешь, что такое «нечего терять», и впервые отвечаешь им так, как ответили бы они: когда к тебе в очередной раз подходят — не ждешь, а первой ступаешь вперед, нападаешь и молотишь чужой головой о стену — долго, так прекра-а-асно долго... Воспитатели не торопятся вмешаться: кому хочется лишиться кошелька или быть однажды встреченным по дороге домой — и впервые чувствуешь нечто, поднимающееся из глубин, чувство удовлетворения… и радость. Впервые вызывающе прямо смотришь в серые крысиные глаза с белесыми ресницами.       Ночью, впившись зубами в подушку, сдерживая злые слезы, ты хрипишь в бессильной ярости, клянешься отомстить — и с этого унизительного момента, как ни странно, начинается твое восхождение.       Ты и правда не одна из них, ты всегда выше. И вот ты свысока смотришь, дымя прямо в коридоре дешевыми сигаретами — о, кто теперь попробует тебе запретить — на то, как в выходные дни малышня толпится у проходной, ожидая своих никчемных опустившихся мамаш-лишенок с дрянными бутербродами с консервами и китайским барахлом. Издевательски изгибаешь бровь, когда воспиталки прогоняют чьих-то вдрызг пьяных родителей, пришедших навестить своих любимых детишек.       Насмехаешься над приторно-щемящими концертами и песнями о мамонтятах, столь презираемых местными и столь любимых спонсорами. Впрочем, однажды спонсорский взгляд падает на тебя — зеркало услужливо подсказывает ответ на вопрос «за что», ведь из него на тебя смотрит точная копия лица твой матери, только лет на двадцать моложе — и у тебя появляются красивые вещи и даже CD-плеер — рудимент технического прогресса сейчас, объект зависти — тогда.       Нервно смеешься, впервые осознав, что твоему восхождению способствует то, что ты больше всего ненавидишь: совершенное лицо твоей матери, всегда выделявшееся из толпы, как лилия среди полевых цветов.       И ты учишься его использовать, находя в этом своеобразное злорадное удовольствие.       А потом появляется он — именно к нему ты переезжаешь жить после, получив документы и невразумительную сумму на куске пластика — твой выпускной билет во взрослую жизнь.       Он с гордостью демонстрирует тебя своим, но, кажется, ты для него больше, чем статус и красиво запакованная пизда — вы вместе уже пять лет, он оплачивает твое обучение на филфаке, избивает, когда находит дурь, задаривая после, и даже слушает. И ты даже почти получаешь удовольствие, когда он тебя трахает, даже привыкла к Воровайкам, Кругу и его «коллегам». В универе появились те, кто считает себя твоими подругами — бедненькие, никем не понятые девочки на несколько лет тебя младше, в трепе которых о Ницше, Люлли и постмодернизме ты с удовольствием принимаешь участие, но...       О, всегда есть это «но». Зачем-то пробиваешь ее адрес, а потом прогуливаешь пары, карауля ее у подъезда, и наблюдаешь, наблюдаешь из-за стекла. Она не переехала и живет в красивом кирпичном доме, в котором прошло твое детство. Она такая же, как и прежде. Красивая, стройная, ухоженная… И у нее — другой ребенок. С ее чертами, но не до пугающего сходства, как в твоем случае: у новой дочери русые волосы, другие нос и подбородок… Зачем-то следишь за ней и… своей сестрой в зоопарке. Она покупает сестре попкорн. Она улыбается ей, целует и, наверное, любит — новая дочь выглядит счастливой.       Всего раз хочется заплакать: когда ты понимаешь, что они живут одни. У твоей сестры тоже нет отца. И это… больно. Потому что сестра осталась.       А ты — нет.       Иногда соседки замечают тебя, бросая странные взгляды. Еще бы! Наверное, думают, что британские ученые изобрели машину времени или мать сделала подтяжку.       Вообще странно, что я говорю о себе так отстраненно. Но это помогает сохранять спокойствие.       Картошка доедена, упаковка брошена под сиденье — задумчиво посасываю квадратик бумаги, заботливо припасенный в бардачке. Нажимаю на кнопку, и панорамная крыша с тихим жужжанием закрывает от меня солнце... Темно... Может, хотя бы лизергиновый рай приоткроет створки своих врат, раз уж путь в обычный мне заказан?       Как говорил жирный поп на уроках основ православной культуры, мне никогда туда не попасть. Ну, он прав.       Задумчиво барабаню пальцами по приборной панели, будто играю на клавишных. Просто дышу.       Вдо-о-ох. И вы-ыдох. Тяжело, грудь будто сдавлена бондарным обручем.       В зеркалах заднего вида — никого, вокруг — никого. А она — дома.       Ждать больше незачем. Время пришло.       Выхожу из машины, с заднего сиденья беру заранее приготовленный дробовик.       Mossberg 590 с пугающей радиаторной решеткой и аурой судного дня — не лучшее из того, что у него есть. Но Mossberg хотя бы зарегистрирован; все же не хочу, чтобы у него были лишние проблемы.       Открываю заранее заготовленным универсальным ключом домофон и поднимаюсь на ее этаж. Девятый, еще помню. Впервые за долгие годы прохожу по узкому тамбуру — он, как и тогда, оклеен голубыми обоями с васильками. Боже, каким низким теперь кажется потолок и узким — тамбур. У соседей — новый картофельный ящик… Руки трясутся.       Останавливаюсь на коврике у ее двери. «You are welcome»… Правда? Желание рассмеяться непреодолимо, и нервный смешок наконец прорывается на свободу. Страшно. Мне страшно, и я хочу домой — пусть такой, но у меня есть дом, он и возможное будущее. И… что, если дверь откроет не она?..       Но рука сама давит на кнопку звонка.       Да-а-авит. Смешно! За двойной металлической слышатся шаги, дуло глазка темнеет… и дверь открывается.       Это точка невозврата.       Потому что на пороге — она. Так близко — впервые.       Скольжение назад. Вскидываю ружье — приклад к плечу, патрон на крупную дичь. Расстояние — меньше метра. Спускаю курок. Выхлоп оглушителен в таком узком коридоре. Приклад с силой ударяет в плечо. Она отлетает назад. Гильза с оскольчатым звоном ударяется о стену — и об пол. Запах пороха, невидимый для стрелка дым — просто знаю, что он есть.       Измененное сознание замечает как округлившиеся в раздраженном недоумении глаза постепенно наполняются пониманием — так и не оформившимся до конца — процесс прерывает пуля. Взрыв плоти. Брызги крови. Мир на мгновение становится тихим. Оглушена.       Ее теплая кровь — на моем — на ее лице. Пробую кончиком языка. Соленая.       Слышу, как открывается внутренняя дверь соседской квартиры, но никто не выходит. Ну еще-е бы. Страшно ведь. Плевать.       Передергиваю цевье, захожу в свою квартиру. Туфлей отодвигаю ее мешающие ноги, аккуратно закрываю за собой дверь. Подхожу и смотрю сверху вниз на то, что когда-то было ее лицом. Развороченная надвое маска с кровавой глазницей… Так честнее. И правдивее… мама. Кровь затекает в щели паркета... Теки-затекай, кап-кап-кап... Оставайся ниже пола навсегда.       Всхлип.       Вскидываю голову и встречаюсь глазами с ее дочерью — моей сестрой. Не заметила, как она выбежала на звук выстрела из… моей комнаты.       Тысячу раз представляла этот момент, но не думала, что будет так: почему-то сейчас думаю лишь о том, что мама переклеила обои в коридоре.       Может, потому что сестра молчит и смотрит прямо на меня.       Не хочу больше думать. Не хочу.       И мне плевать.       А еще... это — справедливо. — Добро пожаловать в мой мир, детка, — получается неожиданно мягко, напевно — почти ласково.       Вздрагиваешь? Ну да, у нас с мамой даже голоса одинаковые.       Успеваю осознать ошибку выбора: горячее дуло вжимается в переносицу — так неудобно! Не отрываю взгляд от ее испуганной дочери. А потом страх пересиливает, и, перед тем, как нажать на курок, все же закрываю глаза. Просто еще одно волевое усилие. Ну же! Глухой щелчок, удар раскаленного воздуха, потолок и…       Темнота.