Пленница Капитолия

Так легко истереться из чужой памяти. Раз-два, и тебя все забыли. Тебя видели по телевизору, радовались твоему первому шагу и первому слову. Тебя все любили, хотя совсем не знали, хотя как можно не знать того, кто на правах давнего друга сходит с экрана во всю стену во время вечерних новостей. Ты была любимицей деда и всего Капитолия. Когда все переменилось? Ты теперь не особенно и помнишь. Да и вспоминать не хочется. Какой-то особый гипноз — в попытке пробиться сквозь туман и выйти к прошлому тебе больнее, чем было, когда отрезали язык и несколько раз потом надолго оставляли без болеутоляющего. Ты носишь яркие шелковые платьица с пышной юбкой и банты в волосах, заплетенных в две рыжие косички (никакой краски для волос!) — так давно уже никто не носил, но дед настаивает — что-то такое вспоминает из детства, и ты терпишь, а потом это вдруг становится писком капитолийской моды. В руках вместо крохотных собачек или карликовых гепардов-переродков ты таскаешь плюшевого мишку. Все говорят, что это очень мило. Ночами ты вырываешь мишке его стеклянные глаза. Потом идешь к обслуге и виновато выпрашиваешь самый стойкий клей, чтобы все исправить. Наутро мишка выглядит каждый раз как новенький. Просто есть двери, которые никогда открывать не стоит. Но ты всегда неугомонна и слишком по-детски хитра, чтобы слушаться, когда говорят – не ходи. Не говори. Не делай. А ты всего-то посмотрела «Голодные игры». Да и то — когда разрешили родители. Другие дети смотрят, и ничего, а ты понимаешь после первых минут просмотра шоу: теперь ты больше не будешь любить своего деда. Вот так просто. Не понадобилось открывать украденным ключом никакие там потайные двери. Весь Капитолий приник к экранам и смотрит игры. А ты блуждаешь по запутанным коридорам президентского дворца, устланным пушистыми коврами и кое-где обставленным изысканной мебелью, долго бродишь без всякой цели, и засыпаешь потом в шкафу с пахнущими химией костюмами, во сне грызешь хвостик косички. Тебе семь. Во сне ты видишь беспощадно вцепившийся в небосклон герб Панема, и те, кто умирает на арене, дети, всего несколькими годами тебя старше, тоже его видят. Герб Панема, как на стене у деда в кабинете. Как на всех флагах. Тебя находит испуганная нянька, и при помощи уговоров и слез заставляет вернуться в детскую. Мать давно уже уплыла в загадочную страну белых кругляшков и разноцветных жидкостей. Отец заперся в специальной комнате, где привязан к столу какой-то из безгласых, провинившийся на кухне, на стеллажах приготовлены наточенные инструменты. Скрючиваешься в постели, отгородившись от мира козырьком из одеяла. Кто-то тебя зовет. Дед. Ты не отвечаешь. Ты не пугалась, когда видела перемазанного чужой кровью отца, пьяно шатающегося по коридорам, не плакала, когда мать задушила уже третью свою собачку — та, видите ли, слишком громко лаяла, а теперь вот — боишься. Жмуришься изо всех сил, но все равно видишь деда. Тот возвышается над тобой — черты не разобрать, только силуэт, чернее тьмы под веками. — Лави, милая, ты же понимаешь — так надо. — Кому надо? Ты привыкла требовать, чтобы разговаривали с тобой как во взрослой. Прозерпине всего два, она мелкая и глупая, а ты — взрослая. И все понимаешь. — Капитолию. Всему Панему. Ты понимаешь? Тогда тебе кажется, что понимаешь. Но ты растешь, а понимание остается прежним и становится тебе мало, расходится по швам. И ты бежишь из Капитолия вместе с мальчиком из обслуги, сыном безгласой служанки. Последнее, что ты произносишь, нет, кричишь, надрываясь, — его имя. Как его звали, того мальчика? Ты теперь и не помнишь. Тебя зовут Лавиния Сноу. Ты безгласая служанка. Когда-то тебя любили все телезрители Капитолия как первую внучку президента Сноу — теперь тебя не любит никто. Поахали и забыли. Ты - предательница. А президент поступил очень мужественно — кем бы ни приходился ему государственный изменник, пощады не будет. Один взгляд на новую девушку-трибута из Двенадцатого — и ты ее узнаешь. И она тебя — тоже. Память девчонки из вечно голодного дистрикта цепкая и живучая, как мало у кого в Капитолии. Несколько дней перед началом Игр ты снова чувствуешь себя живой, пусть и не можешь никому об этом сказать. Конечно, тебе нельзя делать ставки на трибутов, но если бы можно было, ты поставила бы все на Китнисс Эвердин из Двенадцатого. Все, что у тебя осталось — жизнь, память, собственное имя, которое никогда уже не назовешь вслух.