I never thought you could be mine~
«Весна в этом году как будто бы пахнет осенью», – думает парень в ярко-жёлтой кепке, потому что, вдыхая прозрачный воздух, ощущает витающую в нём невесомую горечь дыма, приносимую ветром с садовых участков, хозяева которых с наступлением тепла начали наводить порядок. Парень шагает по узкому чистому тротуару, убегающему в гору. Он везёт за собой жёлтый чемодан и рассматривает указатели на японском. Возвращаясь сюда каждый год, он читает их все, хотя знает уже наизусть. Он пропускает проезжающий мимо автомобиль, переходит дорогу и оглядывается назад, на отрезок мегаполиса, лежащий в низине за его спиной. Сзади из-под кепки у парня торчит забавный маленький хвостик. Весну и правда в этом году можно было бы принять за осень, если бы не белые и тёмно-розовые соцветия, распустившиеся на ветвях персикового дерева в тётином дворике – Чживон видит их, подходя к дому. Он легонько толкает резную деревянную калитку, заходит и прикрывает её за собой, а затем снова нюхает воздух. До цветения сакуры остались считанные дни, и нежная сладость, источаемая её цветками, пока ещё не окутала город. Для Чживона все эти запахи – в новинку. Во время учёбы в школе он к тёте приезжал только на летних каникулах. Весной в Токио он впервые, и всё внутри него трепещет от незнакомых ощущений в стране, ни культурой, ни обликом не похожей на привычные ему Штаты. Чемодан свой Чживон бросает на гравиевой дорожке во дворе, как только видит большого рыжего кота, лениво развалившегося на залитой солнцем веранде. – Дайске! Поджидал меня, негодяй? – на японском спрашивает кота Чживон, словно никакого другого языка домашний питомец не понимает. За год Дайске, кажись, растолстел ещё больше с харчей своей любимой хозяйки и теперь едва ли помогает ей в хозяйстве. Когда Чживонова тётя продала свой ресторанчик и землю в Сеуле и купила этот дом, в котором пришлось сделать немало строительных работ, кот действительно оказал большую помощь в вылавливании мышей и крыс. Однако всё это в прошлом. Ныне мелкие грызуны – не пища богов. Чживон треплет огненно-рыжего питомца по голове, скидывает у порога красные конверсы и спешит в дом, уже спустя несколько шагов зачуяв аппетитный аромат своего излюбленного лакомства. Парень, наслаждаясь насыщенным пряным запахом засахаренного картофеля, замирает в дверях небольшой кухни, оформленной в светло-бежевом и приглушённо-зелёном тонах. Тётушка в фартуке в цветочек как раз обваливает зажаренные картофельные кусочки в сиропе. Увидев племянника, которого она не смогла встретить в аэропорту, хотя, впрочем, он и сам отказался, сославшись на то, что уже взрослый мальчик, она широко улыбается, радостно вскрикивает и тут же бросается обниматься, стараясь не перепачкать Чживона сиропом на перчатках. Чживон, как и Дайске, тоже вырос за прошедший год, правда, не вширь. Он вытянулся, и теперь ростом наверное под метр восемьдесят, прямо как баскетболист. В конце года ему уже исполнится двадцать, и это доказывает, что время всё же летит до невозможности быстро. Кажется, ещё совсем недавно племянник был угловатым школьником, а теперь уже учится в университете. Того и гляди, через несколько лет встретит своего омегу и обзаведётся семьёй. Неизменного сквозь все эти годы в Чживоне осталась искрящаяся улыбка глазами, его доброта и воспитанность. Не имея ни малейшего понятия, о чём на секунду загрустила тётушка, он тут же с готовностью предлагает хоть в чём-то помочь, но женщина провожает его с кухни умыться и переодеться с дороги. Чживон просто до дрожи обожает вкус хрустящего во рту батата, засахаренного в янтарного цвета соевом сиропе и посыпанного сверху кунжутом. Вообще-то дайгаку имо это осеннее лакомство, его готовят обычно в сентябре дома, на школьных праздниках и городских фестивалях. Сколько раз в детстве и юношестве Чживон завидовал японским школьникам, которые в качестве школьной экскурсии ехали собирать с полей батат, в то время как самому ему уже пора было складывать в чемодан свои вещи и отправляться домой, обратно к семье и американским друзьям и одноклассникам. В детском возрасте ему так хотелось хотя бы раз съездить на такую экскурсию. Вспоминая об этом, как о чём-то далёком, парень с неописуемым удовольствием уплетает любимое блюдо, сидя на веранде в закатанных до лодыжек свободных джинсах и футболке с Симпсоном. Чживон обжигается, но продолжает складировать из тарелки в рот вкусные куски, а тётя в который раз уже одёргивает его и просит есть аккуратнее. Позже она расспрашивает, хорошо ли племянник добрался и здорова ли родня, интересуется успехами в учёбе. Чживон очень признателен, что она, в отличие от родителей, позволяет ему оставить личную жизнь при себе и не выпытывает, «ходит ли он на свидания», «нравится ли ему кто-нибудь» и прочее в подобном духе. Весь прошлый учебный год Чживон усердно изучал японский и на втором курсе смог-таки попасть в ограниченный поток обучающихся в стране изучаемого языка по обмену. До начала учёбы ещё целая неделя, но парень решил приехать в Токио раньше, чтобы застать ханами сакуры. Ни разу в жизни ему не довелось любоваться этим удивительно красивым и очень важным для всех японцев явлением. На самом деле весна в Японии заявляет о своих правах уже в феврале, когда в разгар холодов распускается слива умэ, однако любование цветением сакуры это целая национальная традиция. И буквально через три дня Чживон в полной мере осознаёт, почему оно так. По всему Токио сакура будто в одночасье разразилась пышным цветением, и в столицу хлынул поток туристов, ищущих временное жильё, чтобы потом продолжить путешествие по стране вслед за этим прекрасным явлением. У тёти, сдающей свободные комнаты в доме, появились новые постояльцы. Днём либо вечером, если ей не требуется помощь, Чживон отправляется на прогулку в город, в парк Уэно, который называют маленьким островком посреди огромного мегаполиса. Сидя на лавочке, он с восхищением рассматривает одевшиеся бело-розовым покрывалом деревья, уплетая снэки из бэнто, которое умудряется тайно сунуть ему в рюкзак тётушка. Чживон просто задыхается от трогательной, хрупкой красоты крошечных цветков, малейшим порывом ветра срываемых с ветвей и тут же укрывающих землю белым ковром, и упивается тонкой сладостью, разносимой по парку тысячами деревьев в нём. Парень часами бродит по самому старому зоопарку Токио, расположенному здесь. Больше всего ему нравится наблюдать за бамбуковыми пандами с грязными попами. Его до безумия умиляют эти уплетающие бамбук животные по ту сторону толстого стекла вольера. За пару дней до начала учёбы случается кое-что необычное. Вернувшись как-то домой, Чживон вдруг останавливается как вкопанный на гравие садовой дорожки, зачарованный льющимся во двор потрясающим запахом, удивлённо вытаскивает из уха наушник и бросается в дом, решив, что это тётя снова готовит дайгаку имо. Женщина и вправду хлопочет в кухне, но занята она готовкой супа и гарнира, а вовсе не десертом. – Чживон-а! Помоги, пожалуйста, вынести вон те кадки с цветами во двор, – просит она, увидев, что племянник уже дома. Чживон, пребывающий в глубоком замешательстве, лишь кивает, не в состоянии сказать ни слова. Обоняние никогда не обманывало его, и ему искренне непонятно, почему вдруг оно выдало ошибку 404. Надев бейсболку козырьком назад и на ходу стянув с себя белоснежную футболку с надписью «Young blood», чтобы не перепачкать, он поднимает с пола керамическую кадку с карликовой сосенкой, суёт ноги в красные конверсы, оставленные у порога, и несёт деревце во двор, затем бережно опускает его на землю. – Эй! Это мои кеды! Поставь обратно! – крик этот, на чистейшем корейском, разносится по всему двору и тут же обрывается, будто сорвавшись с обрыва. Возможно, обладатель его не ожидал, что акустика тут отличная, и голос прозвучит слишком громко. Чживон вздрагивает, чуть более чем совершенно не ожидавший услышать здесь родную корейскую речь, сбитый с толку тем, что какого-то хрена на него внезапно орут, и тормозящий по какой-то ещё непонятной причине, словно бы она висит в воздухе, а он не может пока её ухватить. Он оборачивается и видит на веранде худое светловолосое чудо в лёгком белом свитере и порванных на коленках голубых джинсах. Взглядом Чживон спускается ниже и видит на пороге свои зелёные найки. Парнишка с пронзительно высоким голосом гневается справедливо, значит. – Извини, - Чживон расплывается в улыбке, показывая пальцем на красные кеды, а затем изображает, что бьёт себя по голове, мол, «дурак, как я мог перепутать». Тёплый ветерок, ласково играющий в верхушках персикового дерева, устремляется вниз и мажет невесомым дуновением по лицу. Чживон, которому не хватило буквально пары шагов до веранды, замирает, разом пригвождённый к месту поразительным ароматом сладкого картофеля в густом сиропе. Он жадно тянет его носом, глубоко в лёгкие, до самого дна. Парнишка перед ним пахнет до головокружения изумительно, и Чживон едва сдерживается, чтобы не прикрыть глаза и не попробовать этот чудесный запах на вкус. – Так ты, значит… кореец? – спрашивает Чживон, чуть было не обронив «омега», но вовремя успев вставить двусмысленную паузу в столь простой и банальный вопрос и закончить его словом «кореец». Так вот она, значится, причина, заставившая его усомниться в остроте своего нюха, стоит и хлопает очаровательными большими глазами из-под длинной светло-пшеничной чёлки. Чживон не стесняясь рассматривает парнишку, и, надо отдать тому должное, тот твёрдо выдерживает взгляд раскосых глаз цвета крепко заваренного чая, откровенно на него устремлённый и ощупывающий с головы до ног. Любой другой омежка в считанные минуты уже разомлел бы от красиво перекатывающихся мышц на руках обнажённого до пояса альфы, растёкшись в лужицу от созерцания кубиков его пресса, но этот и не думает забывать дышать. Наоборот, весь выражает негодование. Быть может, омега не вышел бы из себя, не ощущай он, что запах его, который сам он чуять не может, доставляет этому хаму чересчур неприкрытое эстетическое наслаждение. Или даже не очень эстетическое. – Типа того, – бросает в ответ парнишка, недовольно зыркая на этого вора, угнавшего его любимые конверсы, уже успев, однако, обуть ногу в вернувшийся на родину левый кед. – Типа того – это как? – не отвязывается Чживон, хитровато прищурив глаза. Правый тапок он, похоже, отдавать не спешит, стоя в нём на одной ноге как цапля. – Ладно, без «типа». Я кореец, да, – нетерпеливо отвечает блондин, обдавая альфу холодом шоколада, замёрзшего в тёмно-карих глазах. – В смысле «ладно»? Ты мне одолжение делаешь? – Чживон совершенно точно понимает, что прямо сейчас бьёт рекорд в игре под названием «задай самый тупой вопрос» и даже отдаёт себе отчёт в том, что такое поведение – отнюдь не в его стиле. Хорошо ещё, что омега не течный. Столь прелестный, тягучий пряный аромат в любом самце способен вызвать взрыв на атомной электростанции. Впрочем, и без неё Чживон уже готов сойти с планеты, лишь бы получить хоть один поцелуйчик от этой ходячей дерзости с характером. – Ты мне обувь мою отдашь или нет? – требовательный тон, к сожалению, вырывает альфу из приятных мечтаний, которые он собирался было развить. – А? Да, извини… – заторможенно выдаёт он, неосознанно почему-то съехав на японский. – Чживон, кстати, – последняя реплика, видимо, брошенная не совсем в тему, остаётся без ответа, ибо, зашнурив конверсы, омега проворно спрыгивает на землю и пропадает из виду, закрыв за собой садовую калитку. Чживон уже позднее, конечно, вспоминает, что его собственные красные кеды, ни о чём не ведая, стоят у него в комнате, но суть-то не в этом. Всё почему-то валится у него из рук до самого вечера, стоит лишь вспомнить об испарившемся в неизвестном направлении парнишке с пышной светлой шевелюрой. – Тётя? – в кухню заглядывает лишь Чживонова голова. – А к нам кто-то въехал сегодня? – он роняет вопрос как можно небрежнее, типа мимо проходил и решил поинтересоваться. – Да. Один мальчик, кореец. Как же, он сказал, его зовут? – женщина делает вид, что вспоминает, а Чживону вдруг до смерти хочется провалиться под землю, ибо тётушку память на имена и лица не подводит точно так же, как племянника её – нюх. – Ханбин?.. Или нет?.. А что? – Не, ничего. Я все цветы во двор вынес, – отвечает Чживон уже где-то в своей комнате. Сумерки слазят с небес и плавно переливаются в душистую весеннюю ночь. Чживону до сих пор непривычно не слышать звука проезжающих машин и громких голосов. Здесь, в этой комнате, так тихо, что, кажется, природа обнимает тебя через бамбуковые решётчатые стены, обтянутые тонкой бумагой. От татами приятно пахнет сухим сеном, от футона и постельного белья – хлопком и солнцем. Однако среди всех присущих этому дому запахов нюх отчётливо различает отдалённый, отдающийся сладостью на языке. Чживон вертится с боку на бок на своей экологически чистой кровати и не может уснуть. У омеги с глазами цвета замороженного шоколада и пшеничными прядями из комнаты всё ещё доносится приглушённый свет лампы. Он там, за двумя раздвижными дверями, и факт этот не даёт покоя и гонит сон прочь. Внутри Ким Чживона пышным цветом расцветает весна, пахнущая осенью и от этого ставшая ещё прекраснее. Даже не оглядываясь по сторонам, он безошибочно может различить теперь по аппетитному запаху сладкого картофеля, что Ханбин неподалёку, и от этого сердце бьётся сильнее, отчаянно разгоняя по венам молодую горячую кровь. Омега садится на поезд на той же станции, правда, никогда не здоровается. К огромному сожалению Чживона, он уезжает в противоположном направлении. Приходя с учёбы, он переодевается в футболку с принтом Микки Мауса на груди, как детсадовец, не выросший из диснеевских мультиков. Чживон, впрочем, к этой слабости относится с пониманием, потому как сам с детства привык засыпать в обнимку со своим плюшевым Винни. Думая об этом, альфа всякий раз глуповато улыбается, выставляя напоказ кроличьи зубы, и исподтишка посматривает на сидящего на веранде Ханбина. Тот вечно чем-нибудь да занят: книжку читает, пишет что-то или рисует. Поймав на себе Чживонов взгляд, омега демонстративно отворачивается, пытаясь выразить полнейшее отсутствие интереса, охотно общаясь, однако, с котом. Этот хвостатый негодяй с неописуемым удовольствием ласкается о Ханбиновы руки, подставляя крупный нос морковного цвета под пальцы и вставая при этом на задние лапы. Ханбин, по-детски радуясь этой беспричинной кошачьей преданности, восторженно улыбается, а Чживон завидует хвостатому негодяю, любуясь симпатичными ямочками на щеках омеги. Ханбин в своей жизни не встречал ещё такого жирного, насыщенно-рыжего кота. Нос у Дайске и вправду крупный, а уголки рта слегка приподнимаются вверх, и иногда это очень похоже на подобие улыбки. Не встречал Ханбин и альфу, к которому бы так непрестанно тянуло. В его насыщенном запахе омега растворяется и распадается на микрочастицы. От Чживона веет морской свежестью, диким пляжем и можжевельником, и пока тот поливает цветы в многочисленных кадках и керамических горшках, Ханбин все эти удивительно хорошо сочетающиеся нотки изучает по отдельности, внюхиваясь в них и смакуя, усевшись за низким деревянным столиком на веранде, потому что здесь ближе, потому что прятаться за бумажными стенами невыносимо. Друзья постарше не раз, делясь опытом, рассказывали: если запах сильный и резкий, альфа в постели властный и, скорее всего, грубый. Вспомнив об этом, Ханбин прикрывает глаза, обрамлённые длинными пушистыми ресницами, и снова коротко принюхивается к ярко выраженному, но мягкому хвойно-морскому запаху. Нет, ему определённо нравится. Омега тут же краснеет, пойманный с поличным за не слишком приличными мыслями – Чживон, вместо того, чтобы заниматься своими садовыми работами, опять украдкой поглядывает на него. Ханбин хмыкает, поспешно вскакивает на ноги и испаряется с веранды. С каждым днём становится всё теплее, и уже ранним утром в небе повисает белёсая дымка, предвещающая жаркий солнечный день. Чживон ожидает свой поезд на станции, оглядываясь по сторонам , и, не ощущая омегу, разыскивает его глазами. Тот, взъерошенный, несётся по ступенькам и влетает в вагон в последнюю секунду. Все эти дни по одному лишь ему известным причинам он плохо спит и совершенно не высыпается, вот теперь и опаздывать начал. Чживон, удивлённо подняв брови, внимательно следит за этой картиной маслом, почти уверенный, что омега вот-вот наступит на развязавшийся на кеде шнурок и полетит со ступенек, но тот, грациозный как кот, ловко сбегает и запрыгивает в поезд. Только когда толпа рассеивается, он видит валяющийся на земле альбом, который никто не торопится поднимать. Чживон подходит ближе, берёт его в руки и пролистывает несколько страниц, вначале не верит тому, что видит, потом зависает, хочет вернуть Ханбина обратно, усадить вот на эту лавку и потребовать объяснений – почему на всех этих рисунках изображён он? Вот на этом – в профиль. Кудрявая чёлка выбивается из-под козырька Чживоновой бейсболки, и он забавно морщит чуть вздёрнутый нос. Внизу японскими иероглифами приписано: «Нос очень милый!» Пока альфа листает дальше, упускает возможность вовремя добраться на учёбу, затем и вовсе решает не ходить. Уважительная причина вырисовывается сама собой: его микровселенная совершенно незапланированно взорвалась новыми для него красками. С универа Ханбин приходит уставший и совершенно выжатый, разморённый апрельским солнцем, играющим с копной его волос. Он лениво переставляет ноги и посасывает через трубочку банановое молоко. Новая лексика и грамматические конструкции усвоить сегодня почему-то тяжелее, чем поднять штангу, а ещё очень грустно от того, что где-то посеял свой альбом с рисунками. Чживон ждёт его во дворе, при этом суетится, создавая видимость занятости, ничем стараясь не выдать, что уже заждался. Альбом аккуратно лежит на веранде, и, увидев его, Ханбин косится на альфу и представляет себе, как умирает от неловкости. Чживон неожиданно выглядывает из-за его спины. – Хочешь посмотреть на кроликов? Альфа почти уверен, что этот мелкий грубиян откажется. Он вообще весь из себя колючий и неприступный, как те сухие стебли, которые он срезал у розового куста – за них браться нужно, чтоб не пораниться, с аккуратностью и в перчатках. За последние две с лишним недели этот парень сломал все Чживоновы убеждения об омежьей сущности, основанные по большей части на мимолётных отношениях на одну ночь. С тех пор, как половое созревание шибануло по мозгам обострением обоняния и инстинктов, Чживон уверился, что эти вечно течные создания нуждаются в альфах больше, чем в кислороде. Кроме того, альфы могут позволить себе быть одиночками. В отличие от слабого пола, разумеется. Но уголки влажных от бананового молока Ханбиновых губ ползут вверх, образуя милую полуулыбку, и омега сейчас очень напоминает кота Дайске. – Хочу, – кивает Ханбин, а Чживон ищет глазами стену, борясь с непреодолимым желанием пробить её головой, чтобы хоть как-то выразить запредельный восторг от того, что холод омежьей неприступности наконец-то растоплен, ну или хотя бы подтаял. Однако моментально меняет мнение, наткнувшись взглядом на высокий бетонный забор, отделяющий участок от соседского. – Гладить нельзя, – поднимая крышку клетки, изрекает Чживон с видом умудрённого опытом кроликовода. – Почему? – непонимающе смотрит на него Ханбин, на последнем слоге вопроса до ужаса мило складывая пухлые губы в подобие трубочки. – Потому что… – усердно ищет ответ в своей голове Чживон, потерявшийся в сладости омежьего запаха и непривычной близости его розовых губ. – Потому что это тебе не домашние кролики. Они задними лапами могут разодрать руки в мясо! – М-м-м, а выглядят спокойными… – Ханбин тем не менее с неподдельным интересом, как-то очень ласково смотрит на двух кроликов черепашьего окраса. Одна половина мордочки у них чёрная, а вторая – рыжая. – Красивые, – тянет омега с бесконечным восхищением, сквозящим в голосе. – Так любишь кроликов? – Чживон роняет каверзный вопрос, скорее всего, подразумевая и себя. – Я всех животных люблю, – отвечает Ханбин и этой короткой точной фразой окончательно и бесповоротно забирает в свою собственность трепещущее сердце альфы, самоуверенного и напористого где-то там, за океаном в Штатах, но не здесь, в тихом райончике Токио, у кроличьей клетки в саду за домом. К вечеру пошёл дождь, и воздух наполнился кристальной свежестью и душистыми ароматами цветения. Шуршащие в листьях весеннего сада, мягко царапающие по стеклу капли обволакивали приятным спокойствием. Ханбин, которому вот уже чёрт знает сколько ночей спалось просто отвратительно то ли из-за смены обстановки, то ли из-за волнующей хвойно-морской близости совсем рядом, чувствует, что погружается в сон. Он прислушивается к успокаивающему звуку влаги, сбегающей вниз по имеющим форму кувшинки чашечкам на дождевой цепи, прикреплённой под крышей прямо над окном его комнаты, и мысли в голове расползаются улитками, становятся мягкими, как вата. По цепи дождь капает вниз, в деревянную бочку, и негромкий, монотонно капающий звук заставляет забыться и забирает все тревоги до самого утра. Прежде чем упасть в сновидения, Ханбин успевает в своём воображении воспроизвести кроличью клетку под деревом ивы в уголке сада и милые мешочки под глазами улыбающегося альфы. Возвращаясь как-то с баскетбольной площадки с мячом подмышкой, Чживон думает о том, что надо бы домашку, заданную в универе, сделать, не зря же всё-таки обучение оплачивают, даже потребительский налог входит в стоимость. Вот придёт и точно сделает, тем более что сегодня выходной! В наушниках у парня играет какая-то японская группа, и он полной грудью вдыхает пропитанный едва ощутимой горчинкой, прогретый солнечными лучами весенний воздух. Места в грудной клетке становится как-то совсем мало, когда у самого дома чувствительный нюх улавливает пряную сладость, настолько приятную, что альфа, прикрыв глаза, тянет в себя этот запах. Задрав нос кверху, он похож на лису, принюхивающуюся к происходящему в окрестностях, таким образом пытающуюся определить, происходит ли что-то важное и интересное. Ханбин на веранде о чём-то горюет, отложив книжку в сторону, и Чживону сразу приходят на ум панды в зоопарке. Панда тоже, когда ей грустно, просто сидит, отвернувшись, и ничего не делает. Омега откусывает маленькие кусочки от онигири с маринованной сливой и задумчиво жуёт. Хорошо хоть глотать не забывает, ибо кажется, что мыслями он витает где-то за пределами этой планеты. Чживон крадётся по гравию почти неслышно и в поле Ханбинова зрения появляется внезапно, но омега почему-то не выражает ни испуга, ни удивления, и его даже мало волнует прилипшая к вспотевшему телу альфы майка с разрезами до рёбер. Сильными руками, видавшими много тренировок, Чживон всё ещё обнимает мяч и смотрит на Ханбина вопросительно. Наверное, ему не суждено узнать, почему он, высокий, складный и подкачанный, способный своей сияющей улыбкой осветить пол-Голливуда и уложить у своих ног пачку влюблённых омежьих тушек, а то и не одну, не может заставить этого непонятного омегу трепетать в своём присутствии. Ханбин лишь поднимает на него свои большие печальные глаза на мокром месте, похожие на два чёрных гладких зеркальных озера. – Там… щенок… – вот и всё, что он может произнести, тут же захлёбываясь слезами и давясь сухим рисовым шариком. Чживон не на шутку тревожится, впервые видя всегда держащего эмоции под строгим контролем Ханбина таким чувствительным, бросает мяч на землю и со всех ног бежит за водой, терпеливо ждёт, пока тот успокоится и расскажет по порядку. Всхлипывая, омега наконец говорит, что ему захотелось бананового молока и шоколада, и он отправился в магазин шаговой доступности, расположенный неподалёку, а на обратном пути услышал, как где-то жалобно пищит щенок. Он обнаружил его за забором самого крайнего дома на одной из лабиринта улочек. Посаженный на цепь малыш громко скулил. Очевидно, хозяева, посадив животное на цепь, забывают его кормить. На этом месте Ханбин снова начинает хлюпать носом, и альфа осознаёт, что взять инициативу в свои руки просто необходимо, иначе тот затопит двор слезами. – Хочешь, сходим, покормим его вместе? – предлагает Чживон, и оказывается, что на его щеках тоже появляются ямочки, когда он вот так широко и открыто улыбается. Щенку породы сиба, над участью которого, раздирая Чживонову душу в мясо, плакал Ханбин, несколько месяцев от роду. У него забавный хвост, завитый колечком, белое пузико, грудь и лапки и песочно-рыжего окраса спинка, как и подобает породе сиба-ину. Собака с нескрываемой радостью и нетерпеливым предвкушением смотрит, как Ханбин открывает жестяную банку паштета. Виляя хвостом, щенок ждёт, а затем с поразительной быстротой съедает аппетитное содержимое. Омега говорит, что следовало купить ещё одну, но Чживон ему отвечает, что нет, иначе у малыша случится несварение. И вообще, они же могут прийти завтра и покормить снова. Чживону собаку очень жаль, и он мечется, не в силах определиться, перейти ли на сторону здравого смысла, ибо чужое домашнее животное приучать к рукам как минимум безответственно, или уступить слабости своего омежки, с которым явно творится что-то не то, и полностью списать это на его всепоглощающую любовь ко всему четвероногому не совсем логично. Для Чживона целым откровением становится Ханбина видеть таким мягким и хрупким, это приятно тешит скрытую доминантную сторону его натуры и вместе с тем помимо его воли вселяет трепетное желание заботиться и защищать. В глубине своей души он давно и непоколебимо решил, что омега принадлежит ему, остальное – лишь вопрос времени. Уголки выразительных Ханбиновых глаз наконец-то высыхают от слёз, и Чживону кажется, что он спас мир. Не до конца понимая, что за изменения происходят в последние дни в Ханбиновом эмоциональном диапазоне, Чживон, вздыхая, всё же отбрасывает подсказываемое здравым смыслом. Кроме того, он постепенно проникается к щенку симпатией, закравшейся в сердце сама собой. Однажды в дождливый вечер из дома выглянула хозяйка. Она выбежала, чтобы оставить у забора мешок с мусором и собиралась было скрыться за дверью, но Чживон окликнул её и на правильном вежливом японском полупросьбой-полуутверждением сказал ей, что собаку в такую погоду лучше забрать внутрь, в тепло. – Не твоё дело! Свали! – выпалила японка приблизительно его лет с неестественно наштукатуренным лицом и нелепым пучком на голове. – Или забирай себе, раз такой добрый! В Америке эту хамку разозлившийся парень послал бы всего в двух словах, которые уже готовы были сорваться с языка, вот только такая, как она, скорее всего, их смысла не постигнет. К тому же наглая девчонка захлопнула дверь, оставив Чживона наедине со своим возмущением. «Вот так оно, наверное, и есть: обретаешь и боишься потерять,» – размышлял он, сунув руки в карманы джинсов и шлёпая кедами по мокрому асфальту улиц. Да, он согласен – стал таким сентиментальным, что самому страшно. О случившемся омежке он на всякий случай решил не рассказывать – наверняка тот расстроится. Однако буквально через несколько дней Чживон горько пожалел, что умолчал. – Щенка… нет! – Ханбин звонит ему, когда тот ещё в универе, и плачет, надрывая Чживону нутро своими рыданиями. – То есть как нет? Скажи толком, а не реви! – альфа от нахлынувшего волнения повышает голос и пытается взять в руки сам себя, заодно встряхнуть Ханбина, и это даже действует. Ханбин, всхлипывая, по порядку перечисляет, что, как обычно, зашёл в магазин купить щенку еды, но не нашёл его на привычном месте. В конуре оказалось пусто, и, сколько ни высматривал, животное так и не увидел. Немного погодя внизу улицы показалась девушка в яркой расцветки домашнем халате, зато с густым слоем макияжа на лице и волосами, собранными в пучок. Она бережно несла на руках крошечного щенка йоркширского терьера, судя по всему, девочку, ибо у питомца на макушке аллел маленький бантик. Ханбин свой грустный рассказ закончил тем, что зашли они в калитку того самого дома, и Чживон сразу понял, что бессердечная фурия, скорее всего, нашла себе новую игрушку, а старую где-то выкинула. – Я пойду его искать! – с решимостью заявляет омега. – Дождись меня! Ты же район плохо зна… – не успевает даже закончить фразу Чживон, а в трубке уже повисает тишина. Нельзя сказать, что опасения его не обоснованы. Он с десятилетнего возраста стал каждое лето ездить в Токио в гости к тёте и жил у неё все каникулы, а Ханбин лишь знает дорогу до станции, в магазин, ну и, возможно, изучил ещё несколько улиц за прошедший месяц. Чживон ни в коем случае не считает парня топографическим кретином, но теперь-то он в курсе, что тот не такой уж рассудительный и самостоятельный, каким изо всех сил старался казаться. Поезд, как назло, задерживается, хотя по расписанию уже бы должен прибыть. Через несколько минут объявляют, что на железнодорожных путях произошёл трагический инцидент, поэтому поезд прибудет с опозданием. Чживон знает, что это означает: кто-то бросился на рельсы, и теперь самоубийцу собирают по кускам. Ему страшно даже представлять себе это жуткое зрелище. Он сожалеет и сочувствует, однако сам он, слава богу, жив, а ещё нужно кое-кого разыскать и, возможно, спасти. Кажется, проходит целая вечность, прежде чем Чживон наконец-то заходит в вагон, и двери закрываются. Ехать ему предстоит около сорока минут, и всё это время между станциями значок связи на экране телефона то появляется, то пропадает снова. Пейзаж, проплывающий за окнами, своей красотой совсем не радует, хотя до настоящего дня парень ежедневно им любовался. Солнце садится над Токио, окрасив плавающие в небе облака в палитру от бледно-лилового до насыщенно-фиолетового. Остаётся лишь кромка ярко-жёлтого цвета там, где солнечный диск утонул за линией горизонта, но вскоре и она медленно затухает, и день состаривается. В воздухе повисает влажность. К ночи, скорее всего, брызнет дождь. Чживон носится по улицам, заглядывает на территорию школы, ищет на лавочках детских площадок. Кудрявая чёлка, растрепавшись, лезет ему в глаза, вызывая сходство с давно нестриженным пуделем. Телефон у Ханбина почему-то отключен, и Чживон стискивает зубы и сдерживает подкатывающий к горлу ком. Он убеждает себя, что ему-то точно реветь не пристало, со злостью убирает непослушную чёлку под капюшон безразмерного худи, обещая себе, что скоро подстрижётся, и продолжает поиски. В голове проносится неприятное воспоминание об инциденте на станции. Он уверен теперь, что это был недобрый знак. Случайно или нет, со всеми этими пугающими мыслями, бьющимися в мозгу, он как раз подбегает к мосту над железнодорожными путями. Начало смеркаться, а омегу своего Чживон до сих пор не нашёл, даже запаха его не слышно. Чживон останавливается, вцепившись пальцами в поручни. Нет, конечно же, нет, Ханбину нечего делать там, внизу, на рельсах. Даже в самом страшном кошмаре он не может потерять его вот так просто. Однако Чживон вдруг боится по-настоящему. На какую-то долю секунды липкий страх противно сжимает его внутренности, и от мысли, что прелестную глубокую ямочку на щеке своего омеги он больше не увидит, не заглянет в его шоколадные глаза без дна и не получит тёплый взгляд в ответ, дрожь холодным током прошибает до костей. Чживон краем уха слышал истории о том, как альфы и омеги теряли своих истинных, и жизнь после этого превращалась в целое ничто. Всё это, как ему казалось, никогда не должно было коснуться его, но теперь навалилось разом, вселяя ужас возможной потери. Внизу по рельсам, оглушив на несколько минут, стремительно проносится поезд и разрывает мрачные мысли. Как только снова становится тише, Чживону вдалеке будто бы слышится собачий лай. Инстинктивно определив, что доносится он в противоположном направлении, парень тут же разворачивается и быстро идёт обратно, но ноги его от нетерпения сами переходят на бег. Метров через сто пятьдесят вдоль проезжей части голос собаки становится громче. Животное поскуливает где-то совсем близко, и Чживон, растерянно озираясь по сторонам, ищет глазами источник жалобного звука. Парень продолжает отчаянно бежать, оглядываясь вокруг. Проезжающие мимо машины ненадолго рассасываются, и Чживон, которому не сойти с ума от беспокойства не хватило всего-ничего, сам не верит своим глазам. Он видит Ханбина сиротливо сидящим на тротуаре на противоположной стороне дороги. Омежка обнимает укутанного в толстовку щенка и что-то говорит ему на ухо. Чживон делает рывок вперёд, но вовремя одумывается и дожидается, пока человечек на светофоре загорится зелёным. – Ты!.. – затыкается альфа на полуслове, захлёбываясь потоком самых отборных ругательств, звучащих в голове и перепрыгивающих одно через другое. Взрывной Чживонов темперамент берёт верх, и с языка срывается всё подряд, даже то, что говорить, по идее, не следовало. Чживон хрипло матерится на английском, обругивает непослушного, самовольного, глупого омегу на японском, забывает от волнения слова и съезжает на уже корейский, разбавляет всё это мимикой и жестами. Ханбин покорно молчит, попавший под этот внезапно разразившийся эмоциональный шторм, скорее всего разочарованный тем, что увидел альфу с такой неприглядной стороны. От этого становится как-то совсем гадко, и Чживон наконец замолкает, чувствует себя самым большим придурком на свете и виновато тупит взор, пустым взглядом рассматривая шнурки на своих кроссовках. Щенок тоже не издаёт не звука, закутанный в кофту по самую мордочку, лишь наблюдает за происходящим пуговками умных глаз. – Спасибо… - тихо произносит Ханбин, и сбитый с толку, пожалевший, что погорячился, альфа косится на него, не понимая, всерьёз он это или крепко приложился где-то головой. – За то, что нашёл меня. – Пошли уже домой, – оттаивая, бормочет Чживон, подходит к потеряшке-омеге и протягивает руку, чтобы помочь подняться. Прохладно, как-никак, на земле-то сидеть, простудится ещё и забеременеть не сможет, а это им обоим точно ни к чему. Ханбин снизу вверх беспомощно и кротко глядит косулей, и губы его едва заметно дрожат, а в нос Чживону слабо ударяет слегка противный металлический запах. Странно, что не почуял его сразу – прозрачным облаком он окутывает всего омегу, и Чживона молнией пробивает осознание, что Ханбин, похоже, не на шутку поранился. Правый тапок его красных кедов пропитался кровью. – Испорчены, – кривит омежка губы в улыбке, но выходит она у него совсем не весёлой. Парень, который хлюпал носом, оплакивая крокодильими слезами печальную судьбу чужой собаки, сидит и храбрится, делая вид, что ему совсем не больно. Гвоздь вошёл ему в ногу, продырявив резиновую подошву, и до этих самых пор, как раз до этого момента, пока Чживон не опустился перед ним на корточки и не обнял его полным жалости и сострадания взглядом, Ханбин крепился как мог, стараясь не думать о пульсирующей в ступне боли. На побледневшем Чживоновом лице омега между строк читает что-то вроде «чёрт, ему, должно быть, так больно, что лучше бы мне прострелили руку», и сдерживать слёзы больше не получается. Ханбин доверчиво тычется Чживону в шею и щекочет тёплым дыханием, пока тот тащит его на своей спине, бережно, но крепко поддерживая под коленками, будто хрустального. Он впервые так близко к альфе, что может безо всякого стеснения позволить себе обвить его руками, ну якобы чтобы не упасть, и, закрыв глаза, принюхаться к волнующей свежести моря, над волнами которого парит лёгкий бриз, и можжевельнику, произрастающему на диком пляже. В мыслях бьётся одно-единственное, настолько приятное слово «скиншип», что в подушечках пальцев покалывает. Омежья сущность, которую с самого совершеннолетия, да что там, с рождения Ханбин в себе презирал, замирает и трепещет сотнями бабочек внутри, желая приласкаться, подчиниться, отдаться. Ощущая силу, исходящую от всего Чживонова тела, он с опозданием постигает то, что заложено было в его натуру природой. Всё тело почему-то ломит, но плакать Ханбину больше не хочется. За спиной альфы так надёжно и уютно, что боль отходит на второй план. Воспоминания уходящего дня выветриваются и становятся менее болезненными, и Ханбин уж как-то чересчур оживлённо в подробностях рассказывает о том, как нашёл щенка на мусорке привязанным к ограждению, а потом, дурак, по неосторожности наступил на кучу досок, угодив на гвоздь. Чживон уже в шутку ругает его, после подбадривает, всеми силами стараясь не выдать, что от одной мысли о расстоянии, которое тот прошёл пораненой ногой, сердце рвётся на ошмётки. – Ему удобно? – уточняет Ханбин, подразумевая животное, сидящее в рюкзаке на груди. – Ещё как! – И чей он теперь? – Получается, что наш, – отвечает Чживон, встряхнув и крепче ухватив омегу под коленками. Ближе к дому Ханбин расклеивается совсем. Ступня пульсирует и, судя по всему, кровоточит, а низ живота словно скальпелем режут. Чживон свою ношу усаживает на веранде, расшнуривая омежке обувь и со всей осторожностью снимая дырявый кед с ноги, физически ощущает, как тот всё равно вздрагивает, и говорит, что пропитавшийся засохшей кровью носок, наверное, придётся сперва отмачивать и уже потом аккуратно стаскивать. Ханбин, благодарный за всю эту трогательную заботу настолько, что Чживона хочется порывисто обнять всеми конечностями сразу, послушно позволяет снова взять себя на руки и перетащить в комнату, на мягкий матрас. Чживон ищет какой-нибудь еды для щенка, который наверняка проголодался, с видом нашкодившего школьника ведёт к нему тётушку, рассказывает ей всю эту душещипательную историю, намеренно немного преувеличивая и сгущая краски. Собаки сиба-ину хоть и умные, довольно тихие и почти не лают, но рано или поздно малец этот вымахает в здорового пса, и всё это время его нужно кормить и воспитывать. Чживон расплывается в самой милой улыбке и закидывает удочку, говорит, что порода хорошо поддаётся дрессуре, и лучше всего её держать за городом. Женщина треплет племянника по макушке и называет негодником – мальчишка всегда знал, как применить своё обаяние. Вздохнув про себя с облегчением, он просит у тёти аптечку и спрашивает, в каком порядке обработать глубокую рану. – Извини, я… – Чживон раздвигает двери в Ханбинову комнату и собирается просить прощения за то, что «подожди минут десять» растянулись во все сорок, но аптечка выпадает у него из рук. В воздухе повисла тягучая дурманящая сладость, пропитавшая собой каждый квадратный сантиметр, настолько одуряющая и буквально вломившаяся в рассудок, что чёрные дыры зрачков мгновенно расширяются, и альфа отшатывается назад, жадно глотая носом запах потёкшего омеги. Ханбин глядит затравленно и виновато, страдая каждой клеточкой своего тела. Разумеется, он подчинится всему, что ему скажут, и каждую секунду выжидает дальнейшей реакции. Чживон закрывает глаза, и ноздри его подрагивают от опьяняющего запаха. Долго и тщательно сдерживаемые инстинкты ломятся на волю, орут в уши со всей дури. Губы складываются в тонкую полоску, и альфа изо всех сил пытается совладать с желанием Ханбина разложить прямо тут, на футоне. Глубоко выдохнув, он всё же берёт себя в руки, схватывает из шкафа какие-то вещи, а потом омегу в охапку. В дальнем уголке сада есть летний домик. Он, правда, условно называется летним. На самом деле там полы с подогревом за счёт электрического покрытия и даже ванная комната пристроена. Плата за проживание в нём гораздо выше ещё и потому, что домик расположен в уединении и окнами выходит в вечнозелёную глубину сада. Его не строили с каким-то особым намерением, участок куплен был уже вместе с ним. Чживон, как мужик в доме, проверяет исправность сантехники и включает подогрев, хлопочет туда-сюда, украдкой прикрывая нос, когда совсем невыносимо. Ханбин мнётся в уголке комнаты, не спрашивая, зачем его сюда притащили, а потом исчезает в ванной. С отвращением сняв с себя мокрые штаны с бельём и стянув футболку, он становится под согревающие струи воды в душевой кабинке. Его трясёт, и не только от того, что выдавшийся прохладным вечер пробрал до костей. Ханбин растерян и пытается собрать разбегающиеся мысли в своей голове. По его подсчётам, течки в этом месяце быть никак не должно. С того момента, как ему исполнилось восемнадцать, это случалось с ним всего дважды. Ему удавалось достать справки и весь этот мучительный период оставаться дома, чтобы лезть на стенку в одиночестве. Течка это что-то ужасно приятное, обещающее массу фантастических ощущений, только если под боком есть горячий, как сковородка, альфа; во всех же остальных случаях это ничто иное, как физические страдания и жалкие попытки самоудовлетворения, которое распаляет ещё сильнее. Вести себя как остальные омеги Ханбину мешал страх. На самом деле он – трус и боится всего на свете. Например, того, что его застолбит не тот альфа, вовсе ему не предназначенный, завладеет им, как какой-то вещью, не учитывая при этом омежье мнение, заклеймит, перевернёт всю жизнь и гормональный фон впридачу, а в один прекрасный день встретит своего истинного. Метка выветрится и исчезнет, а жизнь так и останется раздробленной напополам. Такое происходит на каждом шагу, и даже абсолютно неопытный омежка осознавал всю серьёзность ситуации, предпочитая отсиживаться дома, чем быть окружённым толпой голодных до спаривания альфачей. Всепоглощающее желание, однако, настойчиво проникает в мозг, и всё тело обдаёт жаром. Ханбину слишком хорошо знакомо это чувство, и он тихо поскуливает, корчась на полу, прислушиваясь, как за дверью мечется, нарезая круги по комнате, одуревший Чживон. Ханбин тоже не в себе, терзаемый физический жаждой почувствовать в себе член альфы. Подлое воображение рисует ему сочные картины обнажённого Чживона, властно подминающего под себя, умело ласкающего повсюду сильными руками и горячим ртом, подбрасывает Ханбину соблазнительную иллюзию шёпота низкого с хрипотцой голоса, обжигающего неприличными словами, и кровь в ушах шумит сильнее, а по бёдрам противно течёт влажная жидкость. Дверь с тихим скрипом открывается. В комнате пусто, а на полу, у самых ног, лежит кучка аккуратно свёрнутой одежды. Ханбиновы губы складываются в благодарную улыбку. Он переодевается в чистое и сухое и на ватных ногах наконец-то выходит из своего убежища. Чживон появляется вслед за ним; ужесточившийся одурманенный взгляд на его лице уже выветрился. Пришлось долго вдыхать прохладный ночной воздух, чтобы освежить мозги. Волнистые Чживоновы волосы растрёпаны и торчат во все стороны, отчего Ханбин вспоминает соседскую собачку Коко, которая живёт в доме напротив его родителей в Чхунчхоне. У этой малышки породы карликовый пудель кудрявая чёлка вечно завешивает глаза. У Коко даже окрас похожий, золотисто-шоколадный. – Знаешь, ты похож на мою соседку, – говорит Ханбин, в основном чтобы отвлечь своё агонизирующее эротическими фантазиями воображение и направить мысли в другое русло. – Да? И какая она? – спрашивает Чживон, закатывая рукава рубашки, и опускается перед омегой на колени. Рана на ноге открылась снова, хотя совсем недавно кровь уже свернулась и засохла. Обрушившаяся на Ханбина необузданная потребность вместе с притягательной близостью желанного альфы вызвала мощнейший взрыв адреналина в организме, заставив сердце едва ли не выпрыгивать из грудной клетки и разгонять по венам кровь с бешеной скоростью. Омега очень надеется, что именно эта причина, по которой кровотечение возобновилось, Чживону на ум не придёт. – Она… такая же пушистая, – отзывается Ханбин, залюбовавшийся выступившими от напряжения венами на Чживоновых мускулистых руках и шее. Запах течного омеги стал густым, как засахаренный сироп, в основном от неприличных помыслов, разрывающих Ханбинов мозг. Он представляет эти бережно забинтовывающие его ногу пальцы в себе, двигающиеся сперва мучительно медленно, а затем быстрее… Спортивки на заднице предательски увлажняются, и Ханбин уже больше не уверен, что сможет встать – не демонстрировать же ему мокрое пятно на светлой ткани. – Я хочу подстричься, – отвечает Чживон, и омега заставляет себя вернуться к теме неловко перетекающей беседы. Ах да, они же о собаке говорили. Точнее, о кучерявой Чживоновой чёлке. Перевязка наконец закончена, и альфа проверяет, не слишком ли туго, придерживая и ощупывая лодыжку, отчего Ханбин давится стонами. Его тело сейчас – одна сплошная эрогенная зона, и он остро реагирует на любое прикосновение. – Не надо… Мне нравится, – замявшись, словно подбирая слова, выдыхает Ханбин, подразумевая то ли красивую Чживонову шевелюру, то ли прикосновения к своей голой коже. Это первое признание, которое слышит от него Чживон. Раскосые, напоминающие лисьи, цвета коньяка глаза альфы распахиваются, и концентрированное желание, плещущееся в них, пьянит и захлёстывает. Поцелуй выходит несдержанным, почти диким. Чживон покусывает мягкие податливые губы, выцеловывает нежную линию шеи, вгрызаясь в кожу, в приглушённом свете напольной лампы светлую, как фарфор, и оставляя на ней неглубокие багровые метки. Ханбин под ним тяжело и загнанно дышит, задыхаясь властным запахом хвои можжевельника, морских волн и прогретого солнцем песка. Всё его омежье существо отчаянно молит о ласке. Перед глазами рассыпаются мириады звёзд, когда Чживон, мазнув языком по острым ключицам, обводит кончиком бусинки сосков и спускается ниже, отодвигает крайнюю плоть на члене омеги, слизывая выступившую смазку на розовой головке. С Ханбиновых распухших губ срывается несдержанный стон, и пальцы порывисто сжимают простынь на наспех постеленной кровати. Чживон поглаживает ложбинку между упругими ягодицами, блестящую от вязкой влаги, и с одурманенным пошлым взглядом облизывает ладонь, пробуя омегу на вкус. Ханбин дрожит, трепещет, подвывает от острого наслаждения, когда в него входит палец, затем ещё один, скользит во влажной тесноте его тела и, задевая чувствительный комок нервов, заставляет спину изгибаться дугой. Чживон гортанно рычит, ибо всё его тело – сплошной комок напряжения. Член его налился кровью от вибрирующего возбуждения, он жаждет слиться с омегой, заполнить его, сцепиться с ним. Ханбин полустонет-полувсхлипывает, насаживаясь на пальцы, которые альфа вгоняет в него, затем почти полностью вынимает и вставляет вновь, чем практически сводит с ума. Чживон приподнимает его за бёдра и, подсунув подушку под поясницу, входит в узкого омегу медленно, позволяя привыкнуть к своему размеру, до самого основания. Он оглаживает Ханбиновы бока, целует долгим поцелуем, зализывает побагровевшие укусы на шее; самолюбие его тешит просто невероятно приятная мысль, что он первый и единственный. Горячие влажные стенки сжимают его член внутри, и Чживон в порыве острого удовольствия, закатив глаза, запрокидывает голову назад. Он двигается более резко, рвано, проникая глубже, крепко держит Ханбина за бёдра, хотя тот и так никуда не денется. Омега развязно и громко стонет, наконец-то познав прелесть близости со своим альфой. Покрывшаяся испариной Чживонова кожа отливает золотисто-бронзовым, и созерцание его плавно выгибающегося во фрикциях мускулистого тела не позволяет оторвать взгляд. Для омежки это слишком очень; внутри него рассыпаются искры ошеломляющего рассудок удовольствия; драгоценный голос срывается; он бьётся в сладких судорогах оргазма. Альфа утробно стонет, чувствуя, как набухает узел на члене, который сцепляет их двоих так крепко, будто они единое целое. Лихорадка сцепки накрывает их обоих с головой, и время словно покидает часы. Чживон просыпается где-то посреди лежащей за окнами тёмной весенней ночи и в рассеянном свете лампы завороженно рассматривает длинные омежьи ресницы в три метра над уровнем моря, ровный нос, опухшие алые губы. На правом предплечье у Ханбина краснеют две крошечных точки от укуса альфы. Через несколько дней кровеносные капилляры должны образовать причудливый рисунок, уникальный, неповторимый узор, обозначающий метку принадлежности. Омежий запах тоже изменится. Хотя… Чживон обнюхивает уютно свернувшегося у него под боком, тихо посапывающего омегу, тянет глубоко в лёгкие запах его тёплого тела. Он всё так же аппетитно и вкусно пахнет сладким картофелем в густом сиропе, но за ним почти неощутимо, очень робко притаился ещё один, пока слабый, и Чживон даже не уверен, что чует его. Это застенчивый молочный запах с персиковым ароматом.* * *
– Чживон! Опять ты кота на улицу выкинул?! – Но он нагадил у порога, уже в который раз! Я чуть не вляпался! – А просто убрать тебе слабо?! Обязательно его выгонять?! Вот так начинается очередное, самое обычное доброе утро в жизни Ким Чживона. Ханбин, как всегда нервный и без настроения по утрам, вплывает в кухню, уже по привычке сложив руки на большом животе, похожем под растянутой домашней футболкой с принтом Микки Мауса на круглый воздушный шарик. Омега передвигается таким образом везде с тех пор, как обострился его материнский инстинкт. В любую минуту он готов от всякой, даже самой незначительной, опасности защитить своего малыша. Щёчки у Ханбина очень симпатично округлились, и непреодолимо хочется его потискать, схватить в охапку, расцеловать, ткнуть пальцем в ямочку, но альфа всерьёз опасается, что его огреют чем-нибудь тяжёлым. Говорят, что беременность меняет омежий характер, однако Чживон, вспоминая первый день их знакомства, до сих пор сомневается, что причина скверного Ханбинова характера кроется в изменении гормонального фона. Тот очень быстро отказался признавать, что он слабее и младше на целый год, упорно забывая, что в корейском существует слово «хён», а после свадьбы и вовсе предельно чётко показал, кто в доме хозяин. – Хочешь, чтоб мы на тебя обиделись? – спрашивает Ханбин, по заученному сценарию сложив губы бантиком и положив ладошки на свой круглый живот. Вот уже несколько месяцев по поводу и без омежка бесстыдно пользуется этой фразой, и всякий раз совершенно обезоруженный Чживон вздыхает, не имея оправданий против. Если в этом мире и есть что-то даже более переменчивое, чем погода, то это определённо настроение Ким Ханбина, варьирующееся обычно от самых тёмных оттенков к радужным и светлым. Чтобы проводить Чживона, он выбегает во двор. Подросший пёс породы сиба-ину, которого решено было назвать Саске, скачет у Ханбина в ногах, явно выказывая ему больше любви. Омега таким образом мстительно радуется, уже готовый к тому, что малыш в его животике, появившись на свет, папой первым назовёт не его, а Чживона. – Зайди в дом, прохладно же! – с явным беспокойством на лице и в голосе говорит альфа. На улице уже октябрь, сухой, тёплый и солнечный, но ветреный. Омежка капризничает, просит купить ему клубники, шоколадного мороженого и бананового молока. На самом деле ему не хочется отпускать Чживона на работу и оставаться одному; разнообразная событиями жизнь, которую он ведёт в четырёх стенах, вгоняет его в уныние. Вечером разомлевший от короткого сна на диване Ханбин, собравший отросшие светлые волосы в хвостик на макушке, ластится к Чживону как кот, обнимает за шею и целует в прохладные губы прямо с порога, заставляя того терять голову от исходящего от него теперь насыщенного аромата персиков, но запах этот обрамлён пока ещё сладковатым молочным. «Осень в этом году как будто бы пахнет весной», – думает Чживон, ставший, наверное, самым послушным альфой. ____________________ * Дайске (кличка кота) – означает "большая помощь" * татами, футон, дождевая цепь, потребительский налог – японские реалии, можно погуглить)))0 * дайгаку имо (大学芋) – наверное, ето должно быть вкусно :3 * я слишком хотела даблов в Япони:3