Омах

Ойкава выдыхает морозный ночной воздух и не чувствует холода. Ждать Иваизуми на улице — единственный верный вариант. Оставаться в доме Вакатоши просто невозможно. Тоору помнит только свои попытки объяснить Хаджиме, откуда его нужно забрать; как одевался и выходил — не помнит совсем. И лучше бы и правда больше моментов этой ночи не помнить. Машина тормозит рядом очень плавно, а Ойкава не может пошевелиться, будто бы сделал невозможное — вмёрз в воздух или замер в собственной временной линии. Ива-чан, не спрашивающий его ни о чём по телефону, выходит из машины, открывает дверь пассажирского сиденья, кивает Тоору, но тот будто не видит. — Ойкава, — зовёт Ива-чан. «Господи, — думает Тоору, — он же ничего не знает, совсем ничего» — и от этого осознания внутри что-то вымерзает. Потому что едва ли у Ойкавы хватит смелости, силы и слов рассказать. — Это ведь дом Ушиджимы? — тихо спрашивает Хаджиме. И смотрит на Тоору прямо, будто догадывается. — Что он с тобой сделал? Тоору набирает воздуху, чтобы обжечь лёгкие изнутри, и тоже смотрит прямо в глаза Хаджиме. Тот сжимает руки в кулаки. — Я с ним сейчас… — он делает шаг в сторону его дома, но Ойкава хватает его за руку. — Не надо, Ива-чан. Просто поехали домой. Хаджиме хмурится, но послушно отступает. Ойкава залезает на привычное место; вообще-то у Хаджиме нет прав, но он решил, что научиться водить до дозволенного возраста может ему сильно пригодиться в жизни. Тоору единственный, кто знает об этом, потому что несколько раз уже ездил с ним. Машина плавно трогается с места. Ойкава ловит себя на мысли, что он хочет, чтобы Ива-чан разогнался, чтобы можно было открыть дверь и выскочить из машины, превращаясь в шрамы на асфальте, и не чувствовать больше ничего. Он нервно вцепляется в ремень безопасности. — Рассказывай, — бросает тяжёлое слово Иваизуми. Тоору жмурится. В машине не работает обогреватель, и он всё ещё ощущает холод. Может, собственный стыд и помог бы согреться, только Ойкава ничего уже не чувствует. — Мы заключили с Ушивакой пари: победитель трахает проигравшего, — резко и не открывая глаз отвечает Тоору. Машина чуть дёргается, наверное, от грубого слова больше, чем от самой новости: Иваизуми всё-таки догадывался. Ойкаве хочется, чтобы их занесло сильнее, чтобы на всей скорости они слетели с моста и медленно погружались в ледяную воду со всеми шансами спастись, но с полным нежеланием ими пользоваться, чтобы замереть на рельсах, когда поезда ещё нет, и переживать вместе эти минуты до катастрофы и не двигаться, пропуская через себя призывной гудок. Тоору хочется исчезнуть и утянуть Ива-чана за собой. — Почему… — начинает Хаджиме, но, бросив взгляд на съежившегося на сиденье и зажмурившегося Ойкаву, прерывает сам себя. — Потом, — кивает он сам себе. Тоору открывает глаза. На пути от Ушиваки до их района нет ни мостов, ни железных дорог, и умирать-то не хочется — просто бы жить в другой вселенной, где нет ни Вакатоши, ни поражений, ни ноющего чувства к лучшему другу, от которого совершаешь до безумия ужасные поступки, лишь бы не думать о. Ойкава обрывает свои собственные мысли и смотрит прямо на дорогу. Мимо не проезжают машины, которые могли бы в них врезаться, и нет пешеходов, из-за которых пришлось бы резко вывернуть. Даже нет полиции, которая обязательно бы оштрафовала Хаджиме за вождение без прав — и Тоору заодно за вечное доставление проблем. — Куда тебя везти? К тебе или ко мне? — уточняет Ива-чан перед очередным перекрёстком. Тоору замирает. Он отчётливо помнит, что просил отвезти его домой, но так повелось, что и дом Иваизуми для него почти как родной. И большинство своих поражений он оплакивал именно там. Ойкава представляет, что ему придётся расстаться с Хаджиме, подняться к себе, остаться в полном одиночестве, убеждать себя, что всё наладится, что это временно, и кусать подушку в предутренней истерике, потому что онвполномпорядке, а то, что кричать хочется — это ерунда и пройдёт вместе с сотнями неотправленных смсок Ива-чану, которые он так и не решится удалить. — К тебе, — выдыхает он и упирается невидящим взглядом в окно. Хаджиме молча кивает. Больше они не разговаривают. * Иваизуми чувствует себя отвратительно, потому что он ощущает повисшую между ними неловкость, когда машина останавливается у его дома. Хаджиме не умеет оказывать психологическую помощь, не умеет находить нужных слов, не умеет создавать правильную атмосферу — он умеет только быть рядом. Ойкава же умеет это ценить. Они тихо поднимаются в комнату Ива-чана, чтобы не разбудить его родителей. Тоору только сейчас смотрит на время: совсем немного до полуночи. — Тебе нужно побыть одному? — осторожно спрашивает Хаджиме, совершенно не знающий, что ему делать. — Мне нужно в душ, — хмурится Ойкава, — а потом… да, я хотел бы побыть один. Иваизуми кивает. — Ты знаешь, где взять полотенце, — и уходит в соседнюю комнату. Избегает ли его Хаджиме, пытается предоставить как можно больше свободы или просто показывает, что ничего не меняется, Тоору не знает. Он не любит, когда Ива-чан уходит в ту комнату, но сейчас он даже рад возможности быть вместе-но-не-рядом. Хаджиме с детства не контролировал свои вспышки гнева, но почему-то в конце первого года средней школы это стало большой проблемой: Ива-чан чуть ли не каждый день с кем-то дрался и отдалился от Ойкавы. И всё-таки Тоору добился разговора по душам. — Я боюсь, что превращусь в настоящего ублюдка, ну знаешь, позор школы, держись от него подальше, — признался тогда Иваизуми. Ойкава пообещал этого не допустить, но пока не знал, как ему помочь. Ива-чан тогда решил всё сам: отделил от своей комнаты несколько метров, вместе с отцом поставил перегородку с дверью и повесил там боксёрскую грушу. Одного волейбола тогда было мало, чтобы выплеснуть весь адреналин. Это сработало, и Хаджиме стал в разы спокойнее, а приступы агрессии прошли. Он не занимался боксом, а просто колотил по груше; осознание того, что он это делает не ради того, чтобы стать сильнее, а ради укрощения себя самого, тогда очень повлияло на Тоору и заставило ещё больше восхищаться Ива-чаном. И сейчас Хаджиме сбивает костяшки — он не всегда пользуется перчатками — потому что чувствует очень много: вину за проигрыш, вину за то, что недоглядел за Ойкавой, ненависть к Ушиджиме с его бесчеловечным пари, непонимание Тоору, который согласился, и собственное бессилие за невозможность исправить прошлое. Если бы по пути сюда они проезжали по мосту и Ойкава бы предложил свернуть, пробить ограду и уйти на дно, Хаджиме, может быть, согласился бы. Ойкава возвращается в комнату Хаджиме и падает на кровать, цепляясь за простыни, будто проверяет, есть ли у него хотя бы намёки на якоря. Так повелось тоже из детства: в комнате Иваизуми стоит старая кровать, и, по старой манере, довольно широкая для одного. Хаджиме заявил, что будет, как взрослый, спать на футоне, а Ойкава ответил, что тогда кровать Ива-чана будет его. Иваизуми не возражал: совместные ночёвки с другом ему нравились, а теперь можно было не испытывать непонятной неловкости, когда их колени соприкасались, когда мальчишки спали в одной кровати. Тоору не чувствует себя грязным; вода смыла всё внешнее, а внутри у него будто ничего не осталось. Совсем. Он чувствует себя утопленником, который почему-то продолжает существовать. На него давит со всех сторон, ему тяжело дышать и думать, а хочется, чтобы давило ещё сильнее, чтобы перейти наконец-то эту грань и не чувствовать больше ничего. Ойкава хочет заплакать, но не может. Он будто вымерз весь, причём куда раньше, чем вышел на улицу, и между ним и окружающим миром — каменный кокон, глушащий все звуки и ощущения, о стены которого хотелось сдирать кожу с пальцев. В своей искусственной глухоте Тоору не слышит ударов из-за стены. То, о чём он только думает, успешно выполняет Иваизуми, уже разбивший костяшки. Он отступает на шаг от груши и думает: надо остановиться, надо срочно остановиться хотя бы радитоору, эта причина в голове уже становится единым словом. Возможно, он нужен Ойкаве, а если так, то он нужен неразбитым. Он идёт в душ, Тоору, упрямо смотрящий в потолок, его не замечает; когда Хаджиме возвращается, Ойкава не меняет позы. Ива-чан на несколько секунд застывает, внутри у него что-то крутит, будто его самого обжигает болью, которой совсем не хочет делиться Тоору. — Ойкава, — тихо зовёт Хаджиме. Тот переводит взгляд на хозяина комнаты. Глаза у него не пустые, и Ива-чан облегчённо выдыхает. В Ойкаве ещё что-то теплится, а у него самого хватит горячей крови, чтобы это разбудить. — Я могу поспать и внизу, если ты хочешь, — осторожно говорит он. — Не хочу, — Тоору поджимает губы. То, что с ним случилось, не проводит новых границ с Хаджиме, а может, даже тянет его ближе. — Может, тебе что-нибудь принести? — Иваизуми мнётся от собственного вопроса. — Воды, снотворного?.. Таблетки бы не помешали. Только те, которые меняют сознание навсегда, но Тоору не хочет закончить жизнь передозировкой, а у Хаджиме вряд ли есть наркотики. — Ничего не надо, Ива-чан, — выдыхает Ойкава. Он даже пытается улыбнуться, и эта улыбка настолько слабая и фальшивая, что Иваизуми чувствует, как внутри от неё остаётся очередной шрам. — Попытайся уснуть. И если надо поговорить — я рядом, — твёрдо говорит он и смотрит на Ойкаву, чтобы убедиться, что тот услышал; Тоору кивает. Иваизуми расправляет футон, и Ойкава чувствует некоторое беспокойство. То, что мёрзнет внутри, теперь болезненно колется, и ему хочется уколоть хоть кого-нибудь в ответ, чтобы самому отвлечься от боли. Хаджиме хочет, чтобы Ойкава уснул: сон сделает искусственное расстояние между событиями. Ещё ему хочется, чтобы Тоору выговорился, но для этого тоже нужно время. Он не может себе представить, что тот чувствует, но обещает быть рядом, каких бы демонов Ойкава в себе ни воспитывал сейчас. — Не так, Ива-чан, — вдруг тихо говорит Тоору, и Хаджиме замирает. — Я хочу как в детстве. Как в детстве: не больно, не страшно, не хочется прикинуться мёртвым. Как в детстве: спать в одной кровати и делиться секретами. Иваизуми не сопротивляется, откладывает футон и ложится на кровать. Она всё-таки не рассчитана на двоих, и они лежат близко-близко, и все мосты, с которых они должны были лететь, рушатся в один миг. Ойкава лежит спиной к Хаджиме. Лёд колет уже горло, и хочется говорить и срываться на крик, но у Тоору не хватает дыхания даже на шёпот. Ива-чан очень близко, но Ойкава его не чувствует. Можно протянуть руку и прикоснуться к тёплому телу, чтобы почувствовать хоть какую-то связь с окружающим миром, но Тоору честно боится, что Хаджиме здесь только из жалости к их прошлому и из собственной вежливости, а если Ойкава перейдёт какие-то границы, то его просто выставят. Иваизуми наверняка считает его глупым, безответственным, жалким, грязным и недостойным, и от этого лёд под кадыком ломается, царапает кожу, и Тоору жалеет, что он воображаемый и не смог порезать артерию. Ойкава уверен: Хаджиме лежит к нему спиной, потому что в душе презирает его и не хочет признаваться сам себе в этом. Тоору набирается смелости и поворачивается сам. Хаджиме лежит к нему лицом, и Ойкава случайно ложится на его руку: Ива-чан лежал, по привычке вытянув правую. Иваизуми открывает глаза. — Если ты не можешь уснуть, то я могу не спать с тобой, — шёпотом говорит он и не пытается вытащить руку из-под Тоору. Лёд трескается и тает окончательно. — Обними меня, — просит Ойкава. Хаджиме обычно игнорирует эту просьбу; не потому, что не хочется, а, напротив, потому что очень хочется, но это будет похоже на предательство. Сейчас Ива-чан его слушается, обнимает левой рукой и прижимает к себе; Ойкава податливый и лёгкий, и с ним таким до ужаса трудно, потому что он кажется хрупким, а Хаджиме сам себе — неаккуратным, тяжёлым и делающим всё не так. Тоору не выдерживает через несколько секунд. Он плачет, и Иваизуми не может ничего сказать, только обнимает его чуть крепче. — Ива-чан!.. — всхлипывает Ойкава и не может точно понять, что же он хочет сказать. Хаджиме тоже вертит фразы в голове, но ни «я рядом», ни «всё наладится» не сработают. — Ты можешь довериться мне, — находит он что-то нужное. «Я хочу сделать тебе больно, — вдруг отчётливо понимает Тоору, — потому что мне страшно здесь в одиночестве. Я хочу, чтобы ты замерзал вместе со мной». Взгляд Хаджиме цепляется за что-то на запястье Ойкавы; Иваизуми ещё не осознаёт, но ему почему-то уже не по себе. Потом он видит следы как от верёвки и холодеет. — Он связывал тебя? — Иваизуми не думает о том, как может ранить его прямолинейность. С Ойкавы сейчас будто сняли кожу, и новых шрамов больше не видно. Тоору хочет спрятать свои руки, но ведь это как-то трусливо, а если уж надо себя переломать, чтобы стало легче, то лучше делать это здесь, подле Ива-чана, который все эти переломы склеит. Поэтому Ойкава чуть кивает. Хаджиме хмурится. — Зря ты меня остановил тогда. — Всё было честно, — вздыхает Тоору. Он не хочет, чтобы Ива-чан страдал из-за него, а в драке с Ушиджимой Иваизуми вполне мог получить серьёзную травму. И тогда не осталось бы никого в целом мире, кто смог бы их двоих спасти. — Почему ты вообще на это согласился? — Хаджиме думает, что надо решить всё и сразу, чтобы знать, в каком пламени лечить эти осколки, и чтобы не ждать другого момента откровенности, которого может и не быть. Ойкава на самом деле чаще остальных скрывает свои настоящие чувства. Прямо в ключицу упирается ещё одна льдинка, острая и колющая при каждом вдохе. Тоору не может её терпеть — ему надо срочно её отдать. И он отдаёт. — Потому что я озабоченный подросток, который идёт на поводу у гормонов и которому всё равно, какие ошибки он совершит и каким испорченным будет его завтра, лишь бы получить сомнительное удовольствие сейчас, — медленно и чётко произносит Ойкава. Иваизуми отводит взгляд. Почти точная цитата. Он принимает весь лёд, ему отданный, и не собирается мстить. — Я совсем не это имел в виду тогда, — тихо говорит он. Тогда — это довольно горькое время. Это был день рождения Иваизуми, и тот факт, что родители уехали, предоставив сыну свободу, обернулся проклятием. Ива-чан не любитель вечеринок, но тогда захотелось выглядеть круче, позвать всех знакомых и пообещать классную музыку и взрослую выпивку. Тогда это казалось классной идеей, и всё действительно было хорошо. Хаджиме, конечно, вовсе не напивался, так, совсем немного, потому что крутость крутостью, но терять контроль над собой не хотелось. Около часу ночи они поцеловались. В этой же самой комнате. На этой же самой кровати. Кто это всё начал и каким был первый поцелуй, оба не помнят, а потом было действительно по-взрослому — с языком, полной нехваткой дыхания и отчаянным желанием прекратить и продолжить одновременно. И это было поистине круто, круче, чем вся эта музыка, все эти люди и весь этот алкоголь вместе взятые. Тоору хотел продолжения, а Иваизуми трезвел. — Мы должны остановиться, слышишь? — пробормотал он тогда и надеялся, что румянец его не заметен. — Мы ведём себя как озабоченные подростки, которым наплевать, какие ошибки они сделают и как это испортит их будущее, лишь бы получить сомнительное удовольствие сейчас, — выдохнул он. Ойкава не понимал. Им обоим этого хотелось, это же очевидно, иначе они бы здесь и не оказались. — Извини, — Хаджиме не знал, куда ему смотреть. — Давай просто всё забудем? — Как скажешь, Ива-чан, — почти пропел Тоору, и Иваизуми решил, что Ойкава куда пьянее, чем он. Тоору не пил в тот вечер ничего, но так об этом и не сказал. Хаджиме спустился, поговорил с кем-то ещё, вышел на улицу проветриться, а когда вернулся, то Ойкавы в доме не было. Больше они к этому эпизоду не возвращались. — Я не знаю, почему я согласился, — сдаётся Ойкава. Иваизуми не спрашивает, что Тоору сделал бы, если бы Сейджо выиграли. Превратил бы всё в шутку или действительно исполнил то, о чём они спорили? Хаджиме почему-то становится тошно от второго варианта. — Я не знаю, почему я тогда ушёл, — признаётся он. Дарить друг другу языки пламени — почти приятное хобби. Никто из них не возражает. Новые шрамы стирают старые; новые шрамы они получают друг от друга и почти гордятся ими. Ойкаве становится легче. Не то чтобы он весь согревается или все царапины вдруг затягиваются, нет, просто теперь его ничего не душит, и он думает, что сможет это пережить. Ива-чан хочет подняться с постели, и Тоору вдруг вцепляется в него со всей силой. — Не уходи, Ива-чан! — голос его тихий, он не драматизирует. — Я принесу тебе воды, — мягко убирает Хаджиме руки Ойкавы от себя. Теперь Тоору не возражает. И догадывается: губы у него точно пересохшие, а Ива-чан это непременно заметил, потому что он всегда замечает такие мелочи, потому что он всегда знает, что нужно Ойкаве, пусть даже и не признаётся в этом. Иваизуми раздумывает, не добавить ли снотворное в воду, чтобы Тоору действительно смог уснуть, но отбрасывает эту идею. Он не может обманывать. Когда Ива-чан возвращается, Ойкава сидит на кровати, обнимая себя за колени, и Хаджиме от этого вида вздрагивает. Он осторожно протягивает бутылку. — Спасибо за всё, Ива-чан, — говорит Тоору и не пытается улыбнуться. Иваизуми возвращается в постель. Он чувствует, как голова тяжелеет от недосыпа и переживаний, но всё равно ждёт, пока уснёт Ойкава. Тоору возится, но ничего больше не говорит. Его, утопленника, наконец-то вытаскивают на поверхность, но никто не решается наполнить его лёгкие кислородом, потому что они разорваны. Ничего, он подождёт. Он засыпает, держа Ива-чана за руку, и ему снятся горящие мосты и пересохшие реки. * Когда Ойкава просыпается, он первым делом вслушивается в дождь, барабанивший по стёклам. Тоору любит такую сырую и промозглую погоду, потому что она распугивает людей и можно не притворяться, что у тебя всё в порядке. Иваизуми рядом нет, и Ойкава на несколько секунд забывает, как дышать. А потом смотрит на часы и делает вдох: в это время Хаджиме всегда отправляется на пробежку. Иногда Тоору бегает с ним, но часто Ива-чан его не зовёт, потому что Ойкава перетрудился за день до этого. Тоору медленно собирается. Его немного шатает, но с моста спрыгнуть уже не хочется, а вот постоять под холодным ливнем и вместе с каплями упасть на асфальт — другое дело. Родители Хаджиме уже ушли, и Ойкава облегчённо вздыхает: не нужно будет оправдываться. Хотя наверняка Ива-чана спрашивали про машину, но тот, конечно, нашёл оправдания. Тоору стоит у крыльца, подставив лицо ледяным каплям. Он много думает о том, какой же Ива-чан хороший и как плохо, что у них ничего не получается. А потом Ойкава что-то понимает и издаёт истеричный смешок. Ива-чану не нравится, чтобы у них всё было как у подростков в каком-нибудь популярном фильме — легко, пьяно, ненадолго и несерьёзно. Тоору широко открывает глаза и чуть дёргает головой, когда в них попадают тяжёлые капли. Возможно, Ива-чан хочет именно серьёзности. Ойкава думает, что влюблён в него со средней школы, а может, и с самого детства, и, наверное, стоит об этом сказать. — Какого чёрта ты здесь стоишь, балбес? — Ива-чан на самом деле не злится. — Зайди в дом. А уж если захотелось на улицу, мог бы куртку надеть или зонт взять, — ворчит он. Тоору поворачивается к нему. — Давай встречаться, Ива-чан? Только надолго и по-настоящему, — он выпаливает без усмешки и действительно ждёт ответа. Иваизуми молчит и часто моргает. Не переспрашивает и не делает вид, что ему противно. — Может, мы сначала поможем тебе справиться со всем этим? — тихо предлагает он. — А потом уже… — Мы можем совместить, — перебивает Ойкава. Они смотрят друг другу в глаза. Прямо, трезво и не пытаясь скрыть ни боль, ни надежду. — Да, мы можем, — соглашается Ива-чан. Ойкава улыбается, слабо, но уже не фальшиво и не вымученно. Хаджиме снова настаивает на том, чтобы они спрятались от дождя, и Тоору думает, что забота Ива-чана, грубая и простая, может, лучшее его спасение. Когда они скрываются в доме, дождь начинает стихать.