Где твои крылья, которые нравились мне.

Когда-то у нас было время - теперь у нас есть дела, Доказывать что сильный жрет слабых, Доказывать что сажа бела, Мы все потеряли что-то на этой безумной войне, Кстати, где твои крылья? Которые нравились мне.

      Хмурое пасмурное небо накрыло весь Париж с самого утра, предвещая сильный ливень или мелкий дождь, что будет лить весь день, не зная отдыха и пощады. Город дышал холодным ноябрьским воздухом, хоть уже давно в права вступил законный наследник весны – май. Лёгкий утренний туман оседал на большие дороги, обволакивая контуры высоких многоэтажных офисных зданий, внутри которых ещё почти никого не было. И все же такая погода нисколько не мешала одному человеку, что стоял на машине в пробке, желая поскорее доехать до места работы. Флоран Мот, ставший знаменитым после роли Антонио Сальери в постановке удачливого и гениального продюсера – Дова Аттья, скучающим взглядом окинул стоящие рядом машины, ожидая, когда его ряд вновь двинется вперёд. Темноволосый мужчина, скромно улыбающийся на фотографиях и высокомерно глядящий с плакатов Дворца Спорта, сейчас был совсем неузнаваем для широкой публики. Нет, он не сменил имидж, не перекрасил волосы в другой цвет и даже не побрил бороду, к которой он уже так привык. Просто сейчас, в машине, что едва продвигалась вперёд в шумной пробке, сидел человек на вид далёкий от шоу-бизнеса. Темно-карие глаза, что обычно своим блеском дополняют сдержанную или уверенную улыбку, казались блёклыми и пустыми: яркие блики исчезли, а радужка, казалось, потемнела, слегка остекленев от долгого вглядывания в одну точку. Обычный мужчина, усталый и слегка побитый жизнью – вот кто он был сейчас, в своей собственной машине, где никто не мог видеть его, заглядывая в душу.       Прошло не менее получаса, прежде чем гигантская пробка была преодолена, а певец спокойно добрался до Дворца Спорта. Уже перешагивая порог высокого здания белого цвета, он натянул приветливую улыбку, кивая охраннику. Флоран как всегда приехал раньше других, что не удивительно, ведь он был звездой новой постановки Дова, и уже только поэтому должен быть впереди планеты всей. Однако сегодня он был здесь раньше всех по другой причине: в этот день собирается почти весь старый состав труппы «Рок опера Моцарт». После того, как «Амадеус» вернулся из Кореи, Дов Аттья решил последний раз напомнить Парижу о своей любимой постановке, уговорив на участие «классического Сальери».       Пройдя в гримёрку, что стала месье Моту вторым домом, мужчина снял с вешалки свой старый чёрный фрак, перешитый множество раз. Почему-то сейчас прикасаться к нему совершенно не хотелось: эта вещь стала ему чужой, холодной и пустой. Быть может, кому-то покажется глупой такая оценка обычного сценического наряда, но для артиста, входящего в образ через декорации и костюмы, через песни и собственное представление о роли, подобные мелочи всегда были важны. И этот фрак – он словно предал своего хозяина, словно провинился, обидел чем-то.       Флоран переоделся быстро, на автомате, без трепета, который охватывал его раньше от прикосновения к чёрной броши, к шёлковому платку, к чёрному блестящему сюртуку. Должно быть что-то в нём действительно изменилось; что-то исчезло, растворилось в ночи, как сигаретный дым. И вместе с этим чем-то ушёл его образ, его Сальери.       Переодевшись, француз сел на стул у стены, взяв в руки гитару, вспоминая аккорды симфонии, что сейчас не заставляла его рваться на части так, как делала это раньше. Ария Сальери: раньше он вкладывал в неё всего себя, он горел на сцене и мучительно сгорал; он захлёбывался собственными чувствами, что душили его, убивали: ненависть, жгучая, пламенная, как сам Ад, издающая ядовитые пары, что кружили голову не хуже дурмана; боль, острая, сводящая с ума, протяжная и резкая, такая, как при ударе ножа в грудь; отчаянье – немое, слетающие с губ стоном, смешивающиеся с ненавистью и рождающее боль. А теперь – пустота… немые звуки, безголосого сердца.       За этими мыслями француз едва заметил, даже нет, почувствовал, как легко приоткрылась входная дверь и в старую гримёрку, повидавшую в своих зеркалах-глазах сотни лиц, прошёл Микеле. Мужчина с выкрашенными светлыми волосами легко прошёл к зеркалу, стянув с себя влажную кожаную куртку; всё-таки пошёл дождь. Посмотрев в зеркало, Локонте обернулся, натянуто улыбаясь другу. Флоран видел в зеркале, что до того, как его заметили, взгляд у итальянца был совсем иной, а потому улыбнулся в ответ, так же фальшиво, возвратив вежливую ложь. - Как дела? – спросил Микеле, повернувшись спиной к французу, тоже решив поскорее переодеться. Он почти не смотрел на своего собеседника, заведомо избегая его взгляда, зная, что, посмотрев тому в глаза, неминуемо окунётся в прошлое. В то прошлое, о котором лучше не вспоминать из-за жгучего сожаления, из-за потерь и душевной боли. - Нормально. Только недавно приехал из Ниццы, может слышал, мы там давали концерт.       Флоран отвечал спокойным, немного меланхоличным тоном, показывая всем своим видом, что устал и был бы не прочь вздремнуть ещё часок. Вид его был расслабленным, даже сонным, но тёмные глаза совсем не выражали усталости – они вглядывались в осунувшиеся, побледневшее, усталое лицо Локонте, что старательно отводил взгляд.       Микеле кивнул, продолжив переодеваться. Стянув с себя белую рубашку, он потянулся за блузкой с пышным жабо, обнажив на какое-то время худую, загорелую спину. Флоран, наблюдавший за коллегой лишь слегка поджал нижнюю губу, чувствуя странное чувство, пронзившие его стрелой. Он видел два тонких следа на гладкой, как бархат спине.       Итальянец, ничего не заметивший, но почувствовавший нечто нехорошее, быстро надел через голову часть сценического костюма, поправляя побрякушки на тонкой шее. Молчание, что застыло между ними было каким-то тяжёлым, давящим. Им обоим было что сказать, но вместе с тем они не хотели озвучивать именно это.       Флоран молча вышел из гримёрки, решив, что неплохо бы выпить кофе с утра. По дороге ему встретилась радостная Диан, но француз лишь кивнул ей, продолжая свой путь в глубокой задумчивости. Ему был неспокойно, грустно, тяжело; казалось, что чья-то невидимая рука положила на его грудь тяжёлую каменную плиту, что раздавливала сердце и лёгкие, не давала дышать.       Ещё по пути сюда он обещал себе не думать о Микеле, не вспоминать, но не мог. Они стали друг другу слишком чужими, слишком далёкими и, наверное, просто не имели права спрашивать друг у друга, что произошло. Но Флорану отчаянно хотелось это сделать. Пусть ему не ответят, пусть скажут, что это не его дело, пусть пошлют, но молчать…       Мужчина сжал кулаки, впиваясь короткими ногтями в ладони, сжав зубы, так, что свело скулы, а неприятная мгновенная боль отдала в голову. Ему хотелось вернуться в гримёрку и растрясти Локонте, допросив его. Ему хотелось знать, что стало с тем Микеле, которого он знал раньше, а самое главное – где его крылья?       Когда-то давно, ещё по глупости юных лет, итальянец сделал себе красивую татуировку в виде птичьих крыльев на лопатках. Эти крылья были его символом до того, как он помешался на звёздах. Француз узнал об этом случайно, ещё четыре года назад, когда застал его, переодевающегося в костюм Моцарта. Тогда эта татуировка очень сильно заинтересовала мужчину и он, окончательно достав коллегу, удовлетворил своё любопытство. Эти крылья были символом свободы, полёта, музы и вдохновения; они словно подхватывали Микеле в небо, позволяя подняться к ледяным звёздам, коснуться их. Эта татуировка словно и не была изображением на голой спине, нет, крылья были чем-то большим, настоящим, значимым; они словно были самостоятельной частью тела Моцарта. А теперь их нет.       Мот купил два стаканчика эспрессо, найдя неплохой предлог заговорить. Пусть он обещал себе, что не полезет к итальянцу, пусть кричал, что не хочет ворошить прошлое и вспоминать былое и пусть потом будет клясть себя за нарушение собственного же запрета – всё не важно, он должен узнать, где те крылья, которые так нравились ему.       Вернувшись в гримёрку, Флоран кинул быстрый взгляд в зеркало, перед которым сидел Микеле, старательно подводя правый глаз. Ничего не говоря, француз поставил перед итальянцем картонный стаканчик с кофе, отходя подальше, к стене. Закончив с наложением грима, Локонте, благодарно кивнув, сделал глоток гадского машинного кофе, ничего не сказав. Сальери-Артур тоже молчал, но сейчас их молчание не было напряжённым, из-за чего мужчинам на пару секунд показалось, что они перенеслись на несколько лет назад, в то время, когда никакие тяжёлые, удушливые тайны не вставали между ними; когда крепкая дружба не слышала взаимных упрёков и разочарований; когда всё было по-другому. - Спасибо, - произнёс Микеле, повернувшись к Флорану лицом, быстро улыбнувшись, на что француз кивнул.       Они медленно пили кофе, продолжая упорно не смотреть друг на друга, скорее из желания ничего не портить, чем из-за той неловкости и тяжести, что была поначалу. И всё же «Сальери» хотел знать ответ, а потому, повернувшись лицом к «Моцарту», глядя в медовые глаза, спросил: - Где твои крылья, Микеле?       Лицо мужчины исказила непонятная гримаса, и он, резко отвернувшись к зеркалу, неожиданно вспомнив, что нанёс грим не полностью, отложил пустой стаканчик в сторону, взяв в руки карандаш. Флоран помрачнел, но с места не сдвинулся, продолжая всё также вглядываться в когда-то родное лицо. Мот громко выдохнул носом воздух, чувствуя, как внутри его начинает закивать злость и отчаяние. Он сам не знал почему эти чёртовы крылья были ему так важны, зачем ему знать ответ и что этот ответ может изменить. Просто он хотел знать, полагая, что без тех крыльев Микеланджело Локонте не существует: не существует искренних улыбок, что были так дороги ему; не существует блестящих карих глаз с золотистыми прожилками, которые так нравились ему; не существует тёплых объятий и невесомых поцелуев, которые он так любил. - Знаешь, я ведь не спросил у тебя ничего, кроме этого. Так может быть ты ответишь всего на один вопрос?       Но Микеле молчал. Быть может, он не хотел говорить, потому что потерял доверие к Флорану, потому что они почти позабыли друг друга, найдя «дела»; а быть может это было что-то очень важное, такое важное, что всё остальное казалось сущим пустяком. Мот не знал, о чём думал Локонте, но из его головы все никак не выходил болезненный вопрос про крылья. И сейчас Фло казалось, что Микеле свёл не татуировку, нет, он потерял гораздо больше – самого себя и от осознания этого что-то в его сердце болезненно сжалось, наполняя душу горечью.       Раньше всё было совсем по-другому: на всех фотографиях, встречах, записях Микеле искренне улыбался, приветствуя всех, кто смел полюбить его, однако, держа дистанцию; итальянец дурел, как мальчишка, говоря на каждом шагу о том, как любит фанатов, труппу и даже Дова; он мечтал об альбоме и каждый раз, написав хорошую песню, обязательно демонстрировал её Флорану, ища одобрения; Локонте выглядел почти всегда бодрым, энергия била из него, как из фонтана молодости, а теперь. Задор, что весело плясал в глазах, исчез, широкая улыбка, цветущая, как одуванчик, на его губах, стала куда уже и сдержаннее; он всё чаще начал грустить, да так, что это заметили все, включая фанатов; стал задумчивым и, кажется, даже перестал смотреть на звёзды, избрав своим символом разбитое механическое сердце и свёл со спины крылья. - Знаешь, ты без них словно не тот, - с сожалением произнёс француз, собираясь уйти первым. Нет, ему не хотят отвечать, что ж, пусть так, сильнее он уже не пожалеет. - А знал ли ты меня тем? – сиплым голосом произнёс Локонте, заметив, что Флоран собрался уходить. Вопрос, прозвучавший неожиданно, без упрёка, но с тонной тоски, заставил мужчину вздрогнуть, остановившись у дверей. Он не поворачивал головы и теперь из зеркала за ним наблюдал уже сам Микеле. - Я думал, что знал, - после длительного молчания отозвался Флоран, стоя спиной к зеркалу. - И я думал, что знал тебя, - тяжело вздохнув, произнёс итальянец.       «Сальери» кивнув, вышел из гримёрки, обдумывая сказанные «Моцартом» слова. Проходя мимо большого зеркала, он случайно заглянул в него и понял, что именно так взволновало его в тех самых крыльях.       Остановившись перед зеркалом, он по-другому посмотрел на себя, наконец-то поняв, почему этот камзол казался ему таким чужим и почему та самая песня, в которую он вложил всего себя, показалась красивым набором букв. Он – Флоран Мот, сам потерял свои крылья. Незримые, нематериальные, несуществующие в реальности, но являющиеся частью его души. И без них он уже никогда не сможет быть собой. Как глупо! А ведь он только сейчас заметил это. И эта причёска, этот надменный взгляд и слишком лживая улыбка – всё это не настоящее, не его. Всё это – пустое, остаточное, ненужное. Он уже не король, не Сальери и что самое страшное – он уже не Флоран Мот. Точнее не так - он уже не тот Флоран Мот, которым он был раньше.       Они вдвоём с Микеле потеряли самое дорогое, что у них было – они потеряли сначала себя, а потом друг друга. И они уже не знали, как и чем дышит тот, кто раньше казался ближе всех в этом чёртовом мире. Спрятавшись за вежливыми фразами, красивыми предлогами и бесконечными делами, самые близкие люди потеряли друг друга из виду. И сейчас, стоя перед высоким зеркалом, глядя на свой нелепый, потерянный вид, Флоран всё думал о том, а почему же так получилось. Что изменилось в их жизни, от чего они потеряли крылья. И почему, заметив пропажу крыльев «Моцарта», он не понял, что первым крылья потерял «Сальери».       Задумавшись, Флоран не заметил, как к нему подошёл Микеле, положив на плечо свою руку. Сейчас он выглядел немного лучше, но всё же француз хорошо чувствовал, что что-то было не так. Локонте молча сжал плечо Мота, смотря на их зеркальные лица, такие потерянные и непривычные, что сердце само, против воли, болезненно сжалось. - Микеле, я, – хотел было произнести Флоран, но был остановлен качанием головы и тихим: «потом». Поняв, что под потом понимается: «когда мы останемся одни», француз несколько растерянно кивнул, следуя за коллегой на сцену, где их уже заждались остальные. А вечером, когда все, кроме «Моцарта» и «Сальери» разъехались по домам, француз и итальянец молча сидели рядом, не решаясь начать разговор. Они понимали, что этот разговор уже давно не имел смысла; что от сказанного ничего не изменится, а сами они уже настолько отвыкли друг от друга, что проще было просто помолчать. Но вместе с тем именно этот разговор был нужен им двоим, как воздух. - Микеле, - вновь заговорил Флоран, решив, что может произнести то, что желало вырваться из него наружу после того, как его взгляд зацепился за худую спину с двумя тонкими шрамами на бархатной коже, - я не знаю кто ты сейчас. Да, это правда. У нас не осталось ничего общего, а всё, что было дорого, было нами разрушено. Но…       Почему-то именно это «но», оказалось непроизносимым. Француз хотел высказать его, но всё никак не мог придумать, как объяснить, как сказать, чтобы его услышали. Подняв взгляд на итальянца, заглянув в его усталые глаза, Мот замер, после чего кивнул, не договаривая до конца. Он понял, что они оба подумали об одном, а потому, более не говоря ни слова, легко, почти невесомо поцеловал Микеле.       Локонте, всю дорогу убеждавший себя в том, что он не должен этого делать, молча обнял Флорана, чувствуя, как по-разному тихо бьются их сердца. И пусть они разучились понимать друг друга, пусть они совершили множество ошибок и потеряли себя - у них ещё был шанс. Всего лишь один и самый последний, но он – был. И сейчас, сидя в старой гримёрке, они молчали, потому что слова могли все разрушить, а ведь им ещё столько нужно сделать – научиться вновь понимать друг друга, доверившись чужим словам и поцелуям. И кто знает, быть может они снова наломают дров и расстанутся навсегда, а может у Микеле вновь появятся крылья, которые так нравились Флорану.