Тот, кто помнит

      Говорят, никто не умирает насовсем, пока его хоть кто-нибудь помнит. Я верю в это. Ведь именно я храню в своей памяти тысячи и тысячи жизней - так хранят старые, пропахшие духами и лавандой шкатулки, доверху набитые пожелтевшими листками писем. Вроде бы никому не нужная вещь, а выбросить жалко. Если сравнивать умерших людей с такими шкатулками, то моя память заставлена ими сверху донизу и напоминает донельзя захламленный чулан. Это моя работа.       Я помню не всех, а только тех, кого больше никто не помнит. Иногда родным и близким хватает какого-нибудь жалкого десятка лет, чтобы следы ушедшего стерлись в их душах навсегда. Некоторые умудряются забыть все за несколько дней. Бывает, что у человека на белом свете нет совсем никого, и тогда я его последняя надежда не исчезнуть совсем. Таких бедолаг я особенно люблю и жалею.       Я помню об этих людях абсолютно все. От первого вздоха, врывающегося в мир вместе с пронзительным криком новорожденного, до самого последнего, горечью оседающего на губах. Я могу в любой момент вызвать в памяти любого из них и просмотреть его жизнь, как кинофильм, с умершим в главной роли. У меня даже есть свои любимые фрагменты, не говоря уже о людях, к которым мне приятно возвращаться. Это меня здорово развлекает. К сожалению, в эти истории нельзя слишком углубляться, иначе рискуешь вспыхнуть, как бумажный фонарик, и сжечь себе душу дотла. Это очень больно. Я проверял.       Так много людей. Так много историй. И все они переплетены с моей собственной.       Откуда я взялся? Из чьего-то последнего вздоха? Из сырого осеннего ветра и городской пыли? Так или иначе, я есть.       Я сижу на тротуаре. Не потому, что у меня нет дома и некуда идти, а потому, что мне так хочется. Хотя дома у меня действительно нет. Мимо проходят люди. Кто-то отворачивается, кто-то даже не замечает, а некоторые смотрят на меня так сочувственно, что хочется прямо сейчас свернуть им шеи.       Интересно, что они видят? Ловлю свое отражение в их глазах и мельком вижу что-то сутуловатое, угловатое, серое и остролицее, не имеющее возраста. Мне можно дать шестнадцать, двадцать пять или даже тридцать - все зависит от фантазии, настроения и степени оптимизма смотрящего. Длинные седые волосы и надвинутый на глаза капюшон только усложняют задачу. Всегда был таким, сколько себя помню.       С детьми гораздо интереснее. Я часто встречаю их, бродя по городу, и, если рядом нет взрослых мы отлично ладим. Рассказываем друг другу всякие истории, грызем орехи и соревнуемся в выдувании пузырей из жевательной резинки. В таких соревнованиях я всегда проигрываю. И как им это удается?!       Я никогда не покидал этот город. Город мне нравится всегда, но осенью - особенно. Есть в осеннем воздухе что-то такое, и это "что-то" - чуть горьковатый запах речных туманов и поздних яблок, жженого сахара и древесного дыма.       Голод понемногу начинает мять мой желудок. Я поднимаюсь с насиженного местечка на тротуаре и иду к ближайшему дешевому кафе.       Внутри тепло и сухо, пахнет мясом, лавровым листом и немного подгоревшим маслом. Без всякого стеснения расталкиваю очередь острыми локтями и делаю заказ. Люди позади меня вяло возмущаются. Обычно я довольно вежлив, да и очередь совсем небольшая, но почему-то сегодня мне не хочется ждать. На ворчащих людей я не обращаю внимания - если кто-нибудь из них и ухитриться не забыть меня сразу же, то в памяти этого человека мое лицо останется просто размытым пятном, лишенным каких бы то ни было черт. Потом и это пятно исчезнет. Даже немного обидно.       Выхожу на улицу, руку греет теплый бумажный сверток. Так и тянет сунуть туда нос, но я держусь. Я бы не отказался от такой душисто-съедобной ингаляции прямо сейчас, но хорошо бы оставить немного удовольствия на потом.       Иду я на кладбище. Днем попасть туда проще простого - зашел в высокие чугунные ворота с кованными узорами, и дело в шляпе. Ночью все гораздо интереснее... Можно сыграть в догонялки с ночным сторожем, а потом проверить свою ловкость, перелезая через решетку. Главное - это не зацепиться за острые пики-навершия, которыми утыкан каждый сантиметр ограды.       Я люблю старое городское кладбище за его мрачное великолепие и множество кошек. Здесь столько замечательных домиков-склепов, куча всяких памятников, островерхих часовенок и тощих обелисков. Здесь есть свои улицы и площади, свои аллеи и даже свой колумбарий.       Это целый город, и для него существует особой название - некрополь. Город мертвых. Честное слово, многие усыпальницы вполне могли бы считаться домами: они стоят выстроившись в ряд, с тщательно запертыми маленькими воротцами, с аккуратно приглаженным гравием на дорожках, с цветочными ящиками на подоконниках. Чистенькие маленькие домики - точно в уютном мини-пригороде для мертвых. Очень мило.       Кладбищенские коты - мои старые друзья - собираются вокруг меня за считанные секунды и садятся рядом, изредка нарушая тишину своим мявом. Сидят и ждут - море разноцветных шкурок, подрагивающих усов и настороженных глаз.       Я наконец разворачиваю пакет и зарываюсь в него носом, пропитываясь чудным запахом своего обеда - бифштекс с жареной картошкой, масляно поблескивающей золотистой корочкой и булочка с корицей, завернутая в хрустящую бумагу.       Первым делом достаю перочинный нож и нарезаю мясо для котов, которые уже переминаются с лапы на лапу от нетерпения, раздаю кусочки оголодавшему зверью, и только потом сам принимаюсь за еду.       Как всегда с опозданием, когда половина обеда уже съедена, степенно подходит старая черепаховая кошка с умными зелеными глазами и вздувшимся животом. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что она ждет очередного приплода. Даю ей кусок мяса и, пока она ест, читаю ей лекцию о семье, браке и морали. Эта лекция далеко не первая, и, судя по количеству ее котят, ни одна моя проповедь не попала в цель.       Я поучаю невозмутимо жующую кошку так занудно, что становлюсь сам себе противен. Точно старый обрюзгший священник, наставляющий "заблудшую овцу". Иногда повздорить с самим собой даже полезно - не все же собой восхищаться? Щелкаю себя по носу в наказание, прощаюсь с котами и ухожу с кладбища.       Когда я прохожу мимо церкви, холодный ветер швыряет мне в лицо прядь волос. Отплевываюсь, ругаюсь и иду дальше, даже не взглянув на белые, будто светящиеся в сумерках стены. Я не верю в Бога, по крайней мере в того, о котором говорят в таких вот церквях. Я не верю в такого Бога, который проверяет преданность людей тем, что разрушает их души или же играет с людьми, как маленький мальчик, ковыряющий палкой в муравейнике. Мальчику-то весело, а вот муравьям - едва ли.       (И кстати, почему ни в Библии, ни в одной из этих священных книг ничего не сказано о таких как я? Как будто меня вовсе не существует... Вот еще один повод быть на Него обиженным).       Иногда я останавливаюсь, чтобы немного поболтать со Смертью - город большой и мы частенько пересекаемся. Вообще-то она довольно разговорчива, но дел у нее невпроворот и редко есть свободная минутка для беседы. Поэтому я предпочитаю разговаривать с котами.       Я иду по вечернему, окропленному огнями городу. Тот, кто помнит. Я умею ругаться и на латыни, и по-французски, и еще на десятке других языков. Я люблю кошек, дождь - любой и всегда, старинные автомобили и чистый и холодный звук капели, а от жалобных песен скрипки у меня всегда щиплет глаза и скребет в горле. Как видите, и у меня есть свои личные мелочи, как и у тех людей, которых я храню в памяти. Я всегда буду их помнить. Вот только... Кто же тогда будет помнить меня?