Бессонница

Видеть, как умирают любимые, мучительно ли, долго ли, крича от боли или же не замечая костлявой руки на своём плече – это как проклятие. От него сложно избавиться, почти невозможно, оно кружит над головой, проползает в мысли, подсовывает мерзкие картины в привычную обстановку. Так, в пламени камина, ближе к ночи, видно родной силуэт, хотя ты помнишь – её руки всегда были холодными, даже когда мама очень старалась согреть тебя, у неё ничего не получалось. Вот так бывает: не составит труда призвать грозу, наслать чуму на деревню, но не можешь самую малость – согреть собственного ребёнка. А потом умираешь, и, терзаемая демонами, твоя душа кричит так, как не могут ни люди, ни звери. Этот крик невозможно забыть, кажется, что со временем он отпечатывается в подкорке всё отчётливее и даже перестаёт уходить из периферии восприятия и постоянно чудится где-то рядом, то отражаясь от каменных стен, то скрежеща в динамиках приборов. Руки матери никогда не были тёплыми, но её образ – навсегда пламенный, навсегда рядом. Когда-нибудь этот крик прекратится, когда-нибудь ты заберёшь её из цепких лап демона, дашь покой и свободу. Это мысль почти также утопична, как власть над миром и, пожалуй, также невыполнима. Но перестать пытаться нельзя и невозможно, немыслимо и слишком больно. Огонь почти отпускает, но не из жалости, а лишь уступая место другому мучителю. За окнами воет вьюга и колючий снег как и тогда ощущается на лице. Пальцы сковывает от мороза, в ночи, в буране не видно ни зги, но останавливаться нельзя. Рука отца, всегда горячая, тянет вперёд, через метровые сугробы куда-то дальше, в пургу, особыми тропами, где их побоятся выслеживать даже волки, а зло свистящие пули не достанут. Уже тогда, в далёком детстве, ты знаешь – таких, как вы никто не судит, такие, как вы виновны по умолчанию, такие, как вы не имеют права на защиту. Вас пристрелят как бродячих псов, по случайности или злому умыслу – не важно. Совестью мучиться точно никто не будет. Поэтому ты идёшь за отцом, очень стараясь не отставать, хотя, скорее, тянешь его назад. Будь Вернер один, он бы скрылся в мгновение ока, как сам ветер, растворившись в непогоде, в хитрых переходах скал. Но он не один. Утро ты, с трудом разлепив тяжёлые веки, застаёшь в каменно-твёрдых, холодных объятьях, в абсолютной тишине, разрываемой лишь одним, собственным, дыханием. Свой крик ты уже не слышишь. – Смертный? Ты дрожишь? – долю секунды голос кажется незнакомым, но кто ещё позволяет себе такие выражения в адрес Дума? – Просто ты холодный. Как лягушка. Это не так. Кожа Локи гладкая и плотная, она твёрже стали, но тонка и прозрачна почти как бумага. Не составит труда проследить по его руке путь сизо-голубых вен, и на глаз проверить пульс: размеренный и ровный. – А так? – Бог чуть ведёт позолоченным светом огня плечом, и Виктор чувствует, как чужое тело теплеет и как от него почти начинает исходить жар. Хотя в комнате и без того душно и смертный прекрасно понимает, что пальцы дрожат ничуть не от холода, но тут же крепко обнимает бога. Своего бога. – Да, так лучше. Лучше уткнуться в его шею, чтобы не видеть, как умудрённо и понимающе он смотрит, лучше заснуть и не слышать, как он молчит. А молчать Локи умеет даже лучше, чем говорить. Боги видели слишком много и всё, всегда знают лучше смертных. Тебе по-детски обидно и завидно и, совсем чуть-чуть – страшно. Нет, ты тоже видел уже достаточно, знаешь и того больше, но всё же иногда боишься. Нет, не самого Локи, а своей реакции на него. Ты помнишь, ещё с самого детства, как дорого стоит доверие и как бесценны любовь и дружба: помнишь, как разменивал и то, и другое, и третье и думал, что больше не осталось. Но вот, рядом с тобой, ближе вздоха, лежит бог обмана, предатель, убийца – одно из самых тёмных существ, что видел мир и ему ты доверяешь. Не полностью, конечно, но в твоём случае и отсутствие нуля – исключительный показатель. Потому что только Локи знает наверняка, что нет в огне никаких призраков, а вьюга совсем не умеет кричать.