И боль

А этот неуклюже роется в карманах, мнется и не смотрит в глаза. Этих — огромное множество. Ими можно развлекаться, пока нельзя уехать домой — совсем маленькое «нельзя», которое можно нарушить время от времени, хотя смысла это и не имеет. Достает из кармана пластырь. Даже две штуки. Видимо, чтобы сразу весь язык обклеить. Наглый какой. Он не боится, не следит за реакцией, даже не пытается «просто сделать так, чтоб этот странный парень наконец отвязался» — ни капли знакомых эмоций на лице или в глазах. Понимает ли он сам, что им движет? Пальцы холодные. Пластырь шершавый, в забавной детской упаковке с рисунками животных. Наверное, самый дешевый, какой есть в аптеке. Такие мелочи запоминаются удивительно точно. За время раздумий этот успевает уйти. Насторожен, но не испуган. Интересно. В классах во время перемены страшно шумно — надо было прийти во время урока. Найти одного среди такой толпы — не такая уж простая задача. — Я не поблагодарил, — голова так резко вздернулась, а в глазах по-прежнему ни капли страха или отвращения. — Спа-си-бо. Даже кивает. Даже отвечает на улыбку. Слабовато для дружелюбия, но сойдет. — Возле шкафчиков. Я подожду. Не каменное спокойствие. И не страх. Настороженность, может, но что-то есть еще. Что-то неопределенное. Рыжий парень вьется вокруг него все перемены — взволнованный, злой, извергающий целую гамму эмоций. Рядом с ним — слишком меланхолично. Какой у него приятный голос. Какой между ними контраст. Он не спешит уходить, встречая Зенью возле шкафчиков. Даже ждет. Дева Мария смотрит на них недоверчиво, в закатных лучах — словно в тонкой красной пленке. Он соглашается идти путем, с которого не видно школьные ворота, и позволяет проводить себя до станции. Молчит. Они оба молчат, и в этом нет ничего необычного. До этого момента они знали только имена друг друга — от третьих лиц. Зато под конец пути он спокойно отвечает на вопрос про адрес. Теперь можно домой. Теперь к нему домой тоже можно. Зенья приходит под вечер. В школе они уже виделись, он даже кивнул, когда они встретились в коридоре, вопреки полному ненависти взгляду его рыжего дружка, который, безусловно, заметил этот жест и возненавидел ещё больше. Открывает. В доме тепло и приятно пахнет. Аквариум журчит гораздо приятнее, чем голоса учеников в школе, кровать мягкая, диван мягкий, кухня маленькая — не развернуться. Огромная ванная. Обувь, аккуратно стоящая у двери, одежда на стуле стопкой, учебники на столе стопкой. Другая жизнь. Он умеет говорить. Получается задать какой-то идиотский вопрос про рыбок и вытянуть из него, в итоге, совершенно все, на что он способен в этот вечер. Они почти незнакомцы, тем мало, а слушать и отвечать скоро становится скучно, но они говорят, и это чудесно. Это интереснее, чем просто наблюдать. Он лучше этих. Навязчивость оказывается удивительно действенной. Можно приходить каждый день, мешать учиться, сыпать лишний корм в аквариум к рыбкам, чтоб они подплывали и их можно было трогать руками, а тебе это позволят уже не потому, что не могут не позволить, а просто потому что ты — друг. Нормально, так все друзья делают. Запах появляется через пару недель — самое время усилить наблюдение. И молчать. Закат застает врасплох незадолго после. Это и не должно было заканчиваться, но он как-то забылся. Сбежать. Вот что, оказывается. Трусил, сбежать пытался — дурак, дурак, если что-то в тебе живет — оно останется везде, даже в доме, где никто ничего не знает о том, кто ты есть. Это выглядит очень странно и неестественно, когда ему пытаются целовать руки, когда пытаются обнимать и делать прочие приятные и успокаивающие вещи. Ни один из них таким в жизни не занимался, такими отвратительными романтичными вещами, но они ведь оба чувствуют, что это необходимая вещь, хоть и глупая, без нее ничего дальше не сложится. Обязаны чувствовать. Руки останавливают, когда они пытаются стянуть с тела рядом домашнюю полосатую кофту. Руки снова покрывают поцелуями, тысячами поцелуев, и во взгляде, если на нем сосредоточиться через отвратительную болезненную пульсацию, можно прочитать такую горячую уверенность. Выше этого. Вот что он задумал. Это ведь просто смешно. Но уверенность не затухает даже под его недвусмысленный смешок, и приходится подчиниться. Он опустился еще не настолько, чтобы насиловать друга. Пусть это не закончится никогда. До самой смерти. Если ему так хочется, чтоб они обязательно оставались людьми — перспектива умереть человеком становится куда менее пугающей. Если ему хочется быть выше инстинктов, пусть даже единственный шанс спастись — подчиниться им, то он сделает все так, как ему хочется. Пусть это не закончится никогда, пока не исчезнут боги и чудовища, пока весь мир не исчезнет, и останутся только эти пальцы холодные. И поцелуи, поцелуи, поцелуи…