Are you gonna hurt me now? Or are you gonna hurt me later?
Шелковые перчатки, платье со шлейфом, что плетется сзади алой волной, тяжелая прическа и приглушенный свет, практически сводящийся к минимуму. Платье светится кроваво-красным, тем цветом, что никогда не шел и не нравился Пасифике. Тем цветом, который символизировал династию Нортвестов столько лет. Воры, мошенники, предатели. Даже у самых красивых алых роз бывают шипы. Шипы розы, которую сжимает Пасифика, не срезаны и больно впиваются в фарфоровую кожу. Пальцы ее опоясаны сочащимися царапинами, кровь с которых медленно капает на такое же ярко-ярко искрящееся платье. Пасифика не понимает, почему ее платье светится в глубокой тьме зала. Свет софита падает на ее макушку и ресницы. Пасифика впервые видит разномастную толпу, собравшуюся под балконом. Толпа почти не переговаривается, и, кажется, стоит Пасифике вдохнуть посильнее, все это услышат. Она ступает осторожно, чтобы не сбить такую же красную дорожку. Пасифика не видит ни одного знакомого лица в толпе, но лопатками чувствует липкий страх, который подбирается ближе и ближе, едва щекоча ее сквозняком. Сквозняку неоткуда взяться в закрытом зале поместья. Ее пугает эта мысль. Отец идет медленно, заглушая свои шаги ковром. Но Пасифика слышит. Пасифика знает. Пасифика чувствует каждой частичкой тела. — Скажи им, Пасифика Нортвест, — шепчет Престон, приобнимая ее за открытые плечи. Пасифика вырывается из его рук, всхлипывает, но не дает себе плакать. Нортвесты никогда не плачут. Не в их понятии. Отец разбивает вдребезги звенящую тишину зала, и она рассыпается на осколки колокольного звона. Впервые. Впервые Пасифике хочется спрятаться, но она не знает куда, куда можно бежать в таком случае. — Пасифика стесняется, это ее первый светский выход, — он натянуто-недовольно улыбается, подталкивая Пасифику холодной ладонью к микрофону. В зале слышатся одобрительные возгласы, посвистывание и перезвон бокалов. Пасифика еле держится на ногах, будто одурманенная. Трясущимися пальцами она берет микрофон, и ее горячее дыхание колонками разносится по залу: — Я… — Пасифике кажется ее голос визгливым, поэтому она решает начать сначала, как учили: — Я — Пасифика Нортвест. И я из великой династии Нортвестов. Гости в зале хлопают, восторгаются и говорят родителям что-то о ее обезоруживающей красоте. Кровь капает по рукам на пол, и Пасифика спешно кидает розу на дорожку, закрывая лицо руками и убегая в коридор. Пасифике семь, и ее впервые надломали.***
— Пасифика! — шепчет над ухом Диппер, тряся ее за плечи. — Диппер, что… что случилось? — она разлепляет глаза и с ужасом обнаруживает, что ее щеки мокрые от слез. Диппер вздыхает, целует ее в лоб и отвечает: — Сначала ты плакала во сне, а потом начала кричать, — он устало закрывает глаза, перебирая распущенные волосы Пасифики. — Я думала, ты привык. И Диппер сам понимает, что уже привык. Привык будить ее среди ночи и болтать о сне до утра за чашкой чая. Диппер поднимается, решая, что даже спрашивать не стоит, просто ставит чайник и раздвигает плотные шторы. Пасифика падает в кресло, собирая вокруг себя десяток маленьких подушечек, ограждаясь от внешнего мира. — И что же на этот раз? — ставя чашки на стеклянный столик, спрашивает Диппер. — Об отце. Вроде воспоминаний на быстрой перемотке, — Пасифика запасается воздухом, улыбается и берет Диппера за руку: — но скоро это все закончится. — Знаешь, я до сих пор считаю твою идею со встречей не очень удачной. Неделю назад Пасифика связалась с отцом через прислугу, попросила его о встрече и решила окончательно эмоционально растоптать. Как он ее много лет назад. Хотя ей и казалось, что это будет в стиле ее предков, на которых она меньше всего хочет быть похожа, но разговоры с Мейбл в кафе по пятницам не проходят даром. Мейбл сподвигла ее на этот шаг, и ни капли не жалеет. — Но он должен заплатить, тогда я буду чувствовать себя гораздо лучше. — С каких это пор ты говоришь как Мейбл? Она тоже мне этими словами все уши прожужжала, — Диппер делает глоток чая, смотря в окно. — Все равно она права. — Ладно, во всяком случае, если тебе от этой встречи станет лучше, то я только «за». Они болтают о чем-то общем еще долгое время, а потом сваливаются спать под утро, перетягивая одеяло.***
— Соберись и выпрями спину! — Мейбл улыбается, вытирая ее слезы салфеткой. — Если ты будешь выть, то у тебя растечется тушь, и он поймет, что ты рыдала. Пасифика не отвечает, рефлекторно перебирая пальцами складки на юбке. Она ждет встречи с человеком, который издевался над ней всю ее юность, но теперь стал жалок, как когда-то она. После Странногедона весь его бизнес канул в небытие, а мать собрала чемоданы, сославшись на то, что молода и найдет нового мужа побогаче. Пасифика не плакала, когда она ушла, потому что совсем не знала Присциллу. Мать всегда лишь командовала, а на публике изображала счастливую семью. Отец же, потеряв все самое ценное в своей жизни, уехал в Калифорнию, оставив пятнадцатилетнюю Пасифику на престарелую соседку. Но Пасифика росла, росли ее крылья, дававшие ей свободу. Она связалась со старыми друзьями Престона, которые помогли ей связями и вернули компании, разморозив активы. Спустя какие-то три года, она уже смогла выкупить землю, оставшуюся после сноса поместья и отстроить особняк своей мечты. Диппер и Мейбл подружились с ней после Странногедона, и, приезжая в Гравити Фолз каждое лето, помогали не падать духом. Спустя некоторое время, она даже начала встречаться с Диппером, у которого, как оказалось, с ней много общего. Но Пасифику по-прежнему мучили призраки прошлого. Диппер с шумом отворил дверь, вошел в комнату и поцеловал Пасифику в шею: — Все будет хорошо, мы с Мейбл если что его утихомирим. Пасифика знает, что физическую боль отец не причинит, но моральную — запросто. Ее душат слезы, но Пасифика твердо смотрит в гладь двери, за которой находится отец и почти теряет контроль.***
Все учителя говорят, что Пасифика Нортвест — спокойная и тихая девочка. Но в день, когда родители впервые везут ее в среднюю школу, ровно в пятый класс, отец грозно говорит в машине: — Ты — Нортвест. А значит, должна быть лучше всех, — он берет риторическую паузу, и, сверля ее взглядом, продолжает: — растопчи и унизь их всех. — Правильно, — поддакивает мать, крася губы. Пасифика хлопает глазами и растерянно смотрит в пол лимузина. Она не понимает, почему должна быть плохой только из-за того, что она Нортвест. — Я не хочу никого унижать, это плохо. — Если ты не унизишь их, то они унизят тебя. Запомни. Престон знает, что Пасифика не задумается о том, что существуют люди, которые никого не унижают. Престон умело давит, лепя из дочери свое подобие. Но Пасифика умеет сопротивляться, ведь тогда она еще не была безвольной куклой. Или нет? — Хорошо, папа, — тихо соглашается Пасифика, переступая через саму себя. Престон улыбается, потому что именно он научил ее говорить «Хорошо, папа». Хотя папой она его в принципе никогда не называла. — Ты — Нортвест, — наказывает отец, прежде чем выпустить Пасифику из машины. Ребята, стоящие на площадке перед школой, дружно охают и расступаются, едва стоит Пасифике показаться из лимузина. В Гравити Фолз, тухлой деревеньке, сроду не водилось лимузинов, разве что на картинках. Проходя мимо одной из девочек, она неуверенно язвит: — Твоя юбка похожа на половую тряпку. Пасифика горделиво размахивает своими шелковистыми волосами, а Престон, наблюдая из окна, хищно улыбается. Пасифике стыдно за свой поступок, но при отце она не смеет показать свою слабость. Лишь когда лимузин отъезжает от школы, ее плечи поникают, а самооценка падает. За обедом никто не хочет подсаживаться к ней, и Пасифика думает, что у нее никогда не будет настоящих друзей. Пасифике одиннадцать, и она впервые чувствует себя копией своего отца.***
Вспоминая этот отрывок из жизни, что промчался перед глазами как скоростной поезд, Пасифике становится жарко. Она рывком открывает двери и выходит в холл, где стоит Престон, словно это творится только в ее голове. Престон не бритый, дурно пахнущий бедностью и в застиранной, лучшей своей одежде. Его глаза метают искры, глядя на богато-сливовую обстановку холла. — Что ты сделала с моим особняком? — цедит он, и Пасифика чувствует враждебные ноты в его голосе. Пасифика сначала пугается, как семь лет назад, но затем вспоминает слова Мейбл и спокойно отвечает: — Это больше не твой особняк, — она набирает воздуха и улыбается, — тут вообще нет особняка. Это полностью новый коттедж. Пасифика садится на диван, но Престона не приглашает. Он стоит, не растеряв свою гордость и осанку. Ровно как тогда. Раньше. Престон не задает вопроса, почему она просила встречи. Он и так понимает: показать, какой она стала и насколько выше него. Ключицы Пасифики быстро-быстро вырисовываются от частого дыхания. — Хорошо зарабатываешь, папочка? — Пасифика ежится от произнесенного, но не подает вида и продолжает натужно улыбаться. — Не твоего ума дело, — Престон тянется в карман за колокольчиком, но потом вспоминает, что его там давно нет. — Что, ищешь тот колокольчик, из-за звона которого я дергаюсь с семи лет? Его, да? — Думаешь, что если стала взрослой и обеспеченной, можешь сломить как щепку Престона Нортвеста? — На меня больше не действуют ни колокольчики, ни твои разговоры. Я давно не маленькая, — Пасифика подчеркивает голосом свою фразу, — ты с семи лет не давал мне жизни, и до сих пор мучаешь меня в кошмарах. Ты сам не хочешь извиниться? Хотя, если подумать, зачем? Я знаю твои наигранные извинения. Я не поверю ни единому твоему слову. Вот только у меня есть один вопрос: почему ты так обращался со мной? — Сама подумай, — Престон противно улыбается, зная, что ответ придет сам собой. Пасифика сразу понимает: он никогда не любил ее по-родственному, как отец. Оттого она окончательно внутренне бросается в бездну соленых слез, не сдерживая их потока. Пасифика всхлипывает и чувствует, что отец снова берет верх. Престон лениво подходит и поднимает ее заплаканное лицо.***
Впервые Пасифика ощущает себя беспомощной перед отцом. Он поднимает ее лицо за подбородок и жестко произносит одну-единственную фразу: — Смотри мне в глаза, когда плачешь. Пасифика тогда безвольно подняла лицо, утерла соленые бусины и податливо, запыхаясь, заикаясь, сказала: — Хорошо, папа. Пасифике четырнадцать, и она впервые понимает, что физическая боль ничто, по сравнению с моральной.***
В ее памяти сиюминутно воскрешается этот случай, поэтому сейчас, идя наперекор, она отталкивает его и бросает: — Я не буду смотреть тебе в глаза. Пасифика встает с дивана, у нее темнеет в глазах, ноги не слушаются и Мейбл с Диппером, наблюдавшие за происходящим в щель двери, распахивают ее и выбегают. Престон уходит, натянув на лоб шляпу. Пасифика выше. Пасифика сильнее. Пасифике двадцать два, и она впервые не чувствует власти над собой.